Макврайс осторожно отпустил его; но был готов схватить снова.
Как завороженный, Гаррати обернулся, но Джен и мама уже исчезли в толпе. Ему казалось, он никогда не забудет нарастающей паники в их глазах. Его уверенность испарилась. Он не получил ничего, кроме взмаха голубого шарфа.
Он не смотрел больше назад. Предательские ноги, спотыкаясь, несли его прочь из города.
Они вышли из Фрипорта.
Глава 16
Выступила кровь! Листон шатается!
Клей потряс его комбинацией ударов!..
Клей наступает… Клей убивает его!
Клей его убивает!
Дамы и господа, Листон упал!
Сонни Листон упал! Клей танцует на ринге…
Машет… Приветствует зрителей!
Да, дамы и господа, у меня нет слов, чтобы описать эту сцену!
Таббинс сошел с ума.
Таббинс — невысокий очкастый парнишка с усеянным веснушками лицом. На нем были чересчур свободные синие джинсы, которые ему приходилось все время подтягивать. Говорил он не много, но, в общем, был приятным парнем, пока не тронулся.
— БЛУДНИЦА! — бормотал Таббинс под дождем. Он запрокинул голову, и дождевая вода стекала с его очков на щеки, текла по губам, по подбородку. — ВАВИЛОНСКАЯ БЛУДНИЦА ЯВИЛАСЬ СРЕДИ НАС! ОНА ПРОПОВЕДУЕТ ЛОЖЬ НА УЛИЦАХ И РАЗДВИГАЕТ НОГИ НА НЕЧИСТЫХ БУЛЫЖНИКАХ! О НИЗОСТЬ! О НИЗОСТЬ! БЕРЕГИТЕСЬ ВАВИЛОНСКОЙ БЛУДНИЦЫ! С УСТ ЕЯ ТЕЧЕТ МЕД, НО В СЕРДЦЕ У НЕЯ ЖЕЛЧЬ И ЧЕРВЬ ДРЕВОТОЧАЩИЙ…
— И еще у нее гонорея, — устало добавил Колли Паркер. — Елки-палки, да это хуже, чем Клингерман. — И громко крикнул: — Эй, помолчи, Табби!
— БЛУД И РАЗВРАТ! — завопил Таббинс. — НИЗОСТЬ! ГРЯЗЬ!
— К чертям его, — пробормотал Паркер. — Я его сам убью, если он не заткнется.
Он провел дрожащими костлявыми пальцами по губам, опустил руки к поясу, и ему потребовалось тридцать секунд на то, чтобы добраться до кармана, в котором лежала фляга. Поднося флягу ко рту, он едва не выронил ее, и половина воды пролилась. Паркер беспомощно заплакал.
Три часа дня. Портленд и Южный Портленд остались позади. Минут пятнадцать назад они прошли под мокрым дорожным указателем, возвещавшим, что до границы Нью-Хэмпшира осталось всего 44 мили.
Всего, подумал Гаррати. Всего — что за глупое слово. Какой идиот забрал себе в башку, что нам нужно такое глупое маленькое слово?
Он шел рядом с Макврайсом, но Макврайс после Фрипорта разговаривал исключительно односложно. Гаррати почти не осмеливался заговаривать с ним. Он снова оказался в долгу, и ему было стыдно. Ему было стыдно потому, что он знал, что не поможет теперь Макврайсу, если представится случай. Джен уже нет, и мамы нет. Они ушли, навеки и непреложно. Если он не победит. А теперь ему очень хотелось победить.
Странно. Он не помнил, чтобы прежде ему когда-нибудь хотелось победить. Даже на старте, когда он был еще свеж (а было это давно, когда по Земле ходили динозавры), он не хотел выиграть. Он лишь бросал вызов. Но из дул карабинов вылетали не флажки с надписью ПИФ-ПАФ. Это не бейсбол. Здесь все по-настоящему.
А знал ли он об этом на протяжении всего пути?
Боль в ступнях, казалось, усилилась вдвое в тот момент, когда он решил, что хочет выиграть, и при долгих вдохах в груди у него кололо. Ощущение лихорадки росло; не исключено, что он заразился от Скрамма.
Он хочет победить, но даже Макврайс не в силах перенести его через невидимую финишную линию. Нет, едва ли ему удастся победить. В шестом классе он показал лучший результат на конкурсе по орфографии и отправился на районный конкурс, но районным конкурсом руководила не мисс Петри, которая всегда разрешала взять ход назад. Мягкосердечная мисс Петри. Он стоял там, не веря своим глазам. Конечно, где-то должна скрываться ошибка, но ее не было. Просто он не заслуживал успеха и не заслуживает его и сейчас. Он может одолеть большинство соперников, но не всех. Его ноги уже достаточно сердились и восставали, и решительный бунт не за горами.
После Фрипорта погибли лишь трое, в том числе злополучный Клингерман. Гаррати знал, о чем думают все остальные. Слишком много билетов уже роздано, чтобы оставшиеся в живых так просто сдались. Каждому остается пережить всего двадцать конкурентов. Теперь все они будут идти до тех пор, пока тело или разум не откажутся им служить.
Они прошли по мосту над небольшим ручьем, на поверхности которого, обычно гладкой, из-за дождя появилась рябь. Грохнули ружья, толпа взревела от восторга, и Гаррати почувствовал, как вползающая в его мозг упрямая надежда забралась внутрь на бесконечно малую величину глубже.
— Тебе понравилось, как выглядела твоя девушка?
Абрахам, похожий на узника концентрационного лагеря. По какой-то невообразимой причине он сбросил и куртку, и рубашку, обнажив костлявую грудь и выступившие ребра.
— Да, — ответил Гаррати. — Надеюсь, я смогу к ней вернуться.
Абрахам улыбнулся:
— Надеешься? Правильно, я тоже начинаю припоминать это слово. — В словах его прозвучал смягченный вызов. — Это был Таббинс?
Гаррати прислушался, но не услышал ничего, кроме неумолчного рева толпы.
— Ну да, конечно, да. Наверное, Паркер его сглазил.
— Я все повторяю себе, — сказал Абрахам, — что должен делать только одно: ставить одну ногу впереди второй.
— Да.
Абрахам погрустнел:
— Гаррати… Нехорошо говорить…
— Что такое?
Абрахам долго молчал. На ногах у него были тяжелые оксфордские ботинки, на взгляд Гаррати (чьи босые ноги давно промокли, онемели и замерзли), безумно тяжелые. Они шлепали и волочились по дороге, на которой теперь появилась третья полоса движения. Толпа как будто вела себя тише или просто располагалась не так ужасающе близко, как на всем пути после Огасты.
Абрахам был крайне расстроен.
— Нехорошо… Даже не знаю, как сказать.
Гаррати, сбитый с толку, пожал плечами:
— Давай, говори как есть.
— Так вот. Мы кое о чем договариваемся. Все, кто остался.
— Может, напишешь?
— Своего рода… обещание.
— Правда?
— Никому никакой помощи. Каждый идет сам или останавливается.
Гаррати посмотрел вниз, на ноги. Спросил себя, как давно ему в последний раз хотелось есть и как скоро он потеряет сознание, если не поест. Ему пришло в голову, что оксфордские ботинки Абрахама подобны Стеббинсу — они могут донести Абрахама отсюда до моста «Золотые Ворота»[32] и даже не потрескаются… По крайней мере так они выглядят.
— Довольно жестокая мысль, — наконец сказал он.
— Сама ситуация достаточно жестока, — возразил Абрахам, не глядя на него.
— Ты уже со всеми переговорил?
— Нет. Человек двенадцать.
— Ты прав, нехорошая штука. Понимаю, тебе нелегко предлагать такое.
— Нам всем с каждой милей тяжелее, а не легче.
— Что они сказали?
Разве он не знает, что они сказали? Что же еще они могли сказать?
— Они за.
Гаррати открыл рот и закрыл его. Посмотрел вперед, на Бейкера. Бейкер шел в насквозь промокшей куртке. Он склонил голову на грудь. Одно бедро неуклюже выворачивалось. Левая нога здорово одеревенела.
— Зачем ты снял рубашку? — неожиданно спросил он у Абрахама.
— От нее кожа зудела. Сыпь выступила. Рубашка синтетическая была. Может, у меня аллергия на синтетику, откуда мне теперь знать? Так что скажешь, Рей?
— Ты говоришь как кающийся грешник.
— Так что скажешь? Да или нет?
— По-моему, я должен Макврайсу пару раз.
Макврайс шел рядом, но невозможно было сказать, слышит ли он их разговор или шум толпы полностью заглушает их голоса. Давай, Макврайс, подумал он. Скажи ему, что я ничего тебе не должен. Говори, сукин сын.
Но Макврайс молчал.
— Хорошо. Считайте, что я с вами, — сказал Гаррати.
— Отлично.
Отныне я — животное. Грязная, измученная, тупая скотина. Сделал это. Продался.
— Я не буду пытаться.
— И никто не попытается помочь тебе.
— Угу.
— Ничего личного, Рей. Ты сам понимаешь. Но мы теперь вынуждены.
— Держись или умирай.
— Именно.
— Ничего личного. Назад, к закону джунглей. — Мгновение он думал, что Абрахам обидится, но тот испустил быстрый, усталый, ничего не выражающий вздох. Возможно, он слишком измучен и уже не способен обижаться.
— Ты согласился. Ты дал слово, Рей.
— Наверное, — сказал Гаррати, — я сейчас должен взвиться и завопить, что сдержу обещание, потому что мое слово нерушимо. Но я хочу быть честным. А хочу я, чтобы этот билет достался тебе, Абрахам. И чем скорее, тем лучше.
Абрахам облизал губы.
— Ага.
— Хорошие ботинки, Аб.
— Ага. Только дьявольски тяжелые. Выиграешь в прочности — проиграешь в весе.
— Ты в них уже не потанцуешь, верно?
Абрахам рассмеялся. Гаррати смотрел на Макврайса. Непроницаемое лицо. Может быть, он слышал. Может, нет. Дождь усилился, сделался холоднее. Струи падали теперь отвесно. Кожа Абрахама белая, как рыбье брюхо. Без рубашки он больше похож на каторжника. Гаррати подумал: говорил ли кто-нибудь Абрахаму, что без рубашки у него нет ни единого шанса продержаться до утра? Уже как будто начинаются сумерки. Макврайс! Ты слышал нас? Я продал тебя, Макврайс. Нет больше мушкетеров.
— A-а, я не хочу умереть вот так, — сказал Абрахам. Он плакал. — Не хочу умирать на глазах у людей, чтобы они умоляли меня подняться и пройти еще несколько миль. Достоинства в этом не больше, чем в смерти идиота, который глотает собственный язык и одновременно делает кучу в штаны.
Гаррати обещал никому больше не помогать в четверть четвертого. К шести часам вечера билет получил только один. Никто не разговаривал. Кажется, подумал Гаррати, все соблюдают молчаливый уговор — не обращать внимания на то, как ускользают последние мгновения жизни, просто игнорировать этот факт, делать вид, что ничего не происходит. Группы — от которых, увы, мало кто остался — распались окончательно. На предложение Абрахама согласились все. Макврайс. Бейкер. Стеббинс засмеялся и спросил, не нужно ли ему проколоть палец и расписаться кровью.