вилась. Остановилась и рухнула на пол.
В то же мгновение распахнулась под натиском сотрудников дверь. Они ворвались и стали, видя лежащее на полу тело.
Тяжелая, прекрасная коса разметалась на полу, как бы продолжая движение, как бы еще летя за Надеждой.
Иногда сухие цифры бывают трагичнее всяких слов. Сотни и сотни тысяч погибали от тифа. Ослабленный голодом, холодом, человеческий организм не мог сопротивляться… Страшные, черные цифры…
Больничные бараки, палаты, палаты… Вот кому-то закрыли лицо простыней, вот санитары с завязанными лицами — только глаза видны — несли трупы, складывали трупы на телеги. Вот упал врач в коридоре больницы, и его понесли в палату. Спала за столиком, положив голову на руки, измученная медицинская сестра; кричал в бреду и рвался из рук санитаров худой, как сама смерть, больной… Детские гробы стояли в ряд на снегу.
Забиты были трупами морги.
Братские могилы, бесконечные братские могилы засыпали мерзлой землей, над ними ставили беспомощные фанерные дощечки, выгружали трупы из вагонов, несли на носилках… Билась в истерике женщина над мертвецом. Стояли недвижимо осиротевшие дети.
Больничный коридор был так забит тифозными, что персоналу приходилось продвигаться между койками и топчанами зигзагом, переступать через людей, лежащих на тюфяках, брошенных прямо на пол.
В палатах было не лучше. Койки стояли впритык одна к другой. В проходах, у простенков — всюду лежали больные на полу, на худых соломенных тюфячках.
Окна были затянуты наледями. С одной из коек уносили умершую женщину. На соседней лежала Надежда.
Нужно было внимательно присмотреться, чтобы узнать ее. Наголо обрита голова, закрыты глубоко ввалившиеся глаза. Лихорадочный румянец на заострившихся скулах.
Надежда не видела ни как унесли ее соседку, ни как положили другую женщину на ее место.
— Довольно я навалялась по вашим коридорам — ворчливо говорила эта новая женщина санитарам. — Вам только дай человека уморить… хлебом не корми…
И, когда шатающиеся от усталости, с воспаленными бессонницей глазами санитары отошли, женщина стала бойко шарить взглядом по палате.
— Ох, и стянуло тебя, мать, — говорила она, обращаясь к старой женщине, что лежала у окна. — Я хоть тебя прежде не знала, а вижу — стянуло, одни кости остались… Да на ихнем питании разве поправишься?.. Нет, не жилец ты, мать, не жилец…
Надежда все так же лежала, закрыв глаза, мучительно сжав брови, перекатывая голову из стороны в сторону. По временам с ее губ срывался стон.
Вдруг она заговорила, да так ясно, ясно, как бы и не в бреду:
— …крысы… съедят нас, товарищи, смотрите, сколько…
Врач, обходя больных, остановился, покачал головой.
— Бредить… — покачала головой новая соседка Надежды, — нехорошо бредить… не жилец она… нет, не жилец…
А Надежда поджимала ноги, дрожа, натягивала одеяло к подбородку.
— …товарищ Ленин… смотрите, крысы, страшные… всюду, всюду… съедят нас.
Таисия Павловна, со сверточком в руке, стояла перед начальником госпиталя.
— Нет, — отвечал он ей, — мы никого не пускаем. Никаких исключений.
— Хоть скажите, как она — поправится?
Смертельно усталый начальник потер рукой лоб, посмотрел каким-то тусклым взглядом в сторону, забыв о собеседнице.
— Доктор, дорогой, надежда хоть есть у вас?.. — еще раз спросила Таисия.
Начальник взглянул на нее, вспомнил, о чем речь.
— Что я могу вам ответить? Что я могу знать?… Посылочку вашу положим ей, но прямо говорю — зря, зря… без сознания ведь…
За спиной врача пронесли носилки с покойником.
— Простите, мадам, я, кажется, немного устал… черт вас побери, — сказал врач.
Он пошатнулся, и Таисия Павловна едва успела подхватить его, усадить на скамейку.
Он сидел, откинувшись к стене, с закрытыми глазами.
— Товарищи! Скорее на помощь, скорее… — звала Таисия Павловна молодого врача, проходившего невдалеке.
Врач поспешно подошел, посмотрел на начальника госпиталя и сказал:
— Заснул… Десять суток на ногах, не прилег ни на минуту, пусть спит…
Медицинская сестра прошла по палате и остановилась у койки, на которой металась в бреду Надежда. Сестра покачала головой и, приподняв подушку, положила под нее сверточек — тот самый, что был в руках у Таисии Павловны.
— Сестрица, сестрица, плохо мне, — стонал кто-то в другом конце палаты.
— Водички испить… — звал другой голос.
Как только она отошла, соседка Надежды, посмотрев сестре вслед, осторожно протянула руку, оглянулась по сторонам и вытащила сверточек из-под Надеждиной подушки.
Затем она накрылась с головой своим суровым одеялом, после чего одеяло ходуном заходило, видимо оттого, что женщина разворачивала сверток и поспешно поедала его содержимое.
Неожиданно Надежда заговорила, и соседка замерла под своим одеялом. Но это был снова бред, и под одеялом возобновилась возня.
— …с детства еще люблю… самый мой близкий… дорогой… — шептала Надежда. — Не знала раньше, что можно просто взмахнуть крыльями и лететь…
А на соседней койке под одеялом все возилась и возилась соседка Надежды.
Прошло две недели с того дня, как заболела Надежда.
Светило зимнее солнышко. К воротам Трехгорки, грохоча, подкатил и остановился старый, едва живой грузовик, который был когда-то добротным «паккардом». Сейчас это было движущееся нечто, сцепленное из самых различных частей.
Вместе с Василием из кузова, опираясь ногой о лысую покрышку, вылезали вернувшиеся из деревни с семьями рабочие. Пока шла разгрузка, Василий пробежал через проходную и, крикнув на ходу дежурному: «Леоныч, принимай людей», оказался во дворе фабрики…
Двора не узнать — сотни людей заняты были различными делами, перевозили грузы, очищали двор от снега и мусора, стеклили рамы цеховых зданий, ссыпали уголь в ямы котельной…
Кажется, все пришло здесь в движение.
Василий остановился, любуясь этим зрелищем, освещенным ярким солнцем, сдвинул от удовольствия папаху на затылок.
— Ну как, Королев, успешно съездил? — спросила его, подойдя, Таисия Павловна.
Вместо ответа Василий, улыбаясь, показал большой палец.
— Вот и хорошо. А мы договорились в райкоме — выдвигаем тебя, будешь большим человеком. Смотри, брат, не заважничай… А что это у тебя за мешок? Не поросенок, часом?
— Это… — несколько смутившись, отвечал Василий, — валенки для Нади… для Надежды Филимоновой.
— Беда ведь у нас, Королев… Надя-то… в тифу лежит… совсем плохая…
Василий, уронив мешок, схватил ее за руку:
— Где? Где?
— Да в больнице во Второй лежит.
Василий резко повернулся, побежал к проходной.
Огорченно покачав головой, Таисия Павловна подняла мешок, пошла к конторе.
А Василий бежал вверх по крутой пресненской улице, заставляя себя останавливаться, и, передохнув, бежал дальше.
Редкие прохожие спешили по своим делам. Иногда проезжали крестьянские розвальни, влекомые тощей лошаденкой. Из тулупа едва выглядывал кончик носа возницы.
У ворот какого-то завода замерзшие музыканты нестройно играли марш. Уходили на фронт отряды добровольцев.
— Нет, нет, вы шутите, молодой человек, — говорил Василию все тот же начальник госпиталя, — у нас строжайший карантин.
— Но, товарищ начальник…
— Не может быть и речи. Тут уже приходили к ней с фабрики, но мы даже официальных представителей не впустили.
Василий загородил собою дверь, куда собирался выйти начальник.
— Доктор… неужели вы не понимаете?.. Я прошу вас… ну, просто по-человечески.
— Милый мой молодой человек, — отвечал начальник, положив руку на плечо Василию, — я понимаю вас, поверьте, но и вы поймите меня… Я уже стар, и мне хочется всем делать добро… Но на это я просто не имею права… И я на буду от вас скрывать — Филимонова в крайне, крайне тяжелом состоянии… Перенесет ли кризис?.. Будьте готовы к худшему…
Василий молча повернулся и вышел.
Он постоял перед больницей, глядя на окна второго этажа, потом направился в воротам. Остановился на полпути и пошел обратно.
Обогнув здание, Василий обнаружил со стороны двора входную дверь с надписью «Завхоз» и открыл ее.
Среди гор белья сидела за столом седенькая старушечка в белом халате.
— Товарищ завхоз, вам не нужны санитары?
— Санитары?.. — переспросила она. — Как так не нужны?.. Да мы, голубчик, просто погибаем, так нам людей не хватает.
— Вот возьмите меня, пожалуйста, я хочу к вам… санитаром.
— С радостью, голубчик мой, но как ты, извини меня, с одной рукой управишься? Ведь у нас работа тяжелая… и грязная работа. Судна таскать, больных носить, полы мыть… и ведь мы заразные…
— Я справлюсь, не беспокойтесь.
Ночью в мужской палате было еще беспокойнее, чем днем. Кто-то кричал в бреду, кто-то рвался бежать.
Василий мыл пол, ползая, передвигая койки и тюфяки. По временам он прерывал это занятие, идя на зов какого-нибудь больного, помогал повернуться, носил судна, подавал поильники, успокаивал того, что рвался и хотел бежать… И снова брался за ведро и тряпку.
Василию удавалось переворачивать больных единственной рукой не хуже, чем двумя.
Под утро в палате стало тихо. Уснули даже самые беспокойные больные. И Василий, оставив свой пост, прошел по коридору между лежащими на полу больными и поднялся на второй этаж, в женское отделение.
Он шел из одной палаты в другую, вглядываясь в лица спящих женщин. Дежурная медсестра спала за столом.
Она подняла на миг голову, посмотрела на Василия и снова уснула. Он прошел в следующую палату.
Здесь все спали. Надежда лежала неподвижно на спине, голова откинута назад, подбородок слегка поднят.
Василий смотрел на нее с нарастающим страхом. Казалось, Надежда не дышит, казалось, черты лица ее заострились, как у мертвой.
С ужасом бросился к ней Василий, рванул рубашку, приложил ухо к груди. Страх мешал ему слушать, он дрожал, как в лихорадке. Наконец ему удалось взять себя в руки, он плотно прижал ухо к телу.