Надежда и девочка смотрели вслед носилкам.
Звенела капель. Солнце ослепляюще отражалось в лужах, в окнах домов, в окнах бегущих трамваев.
Повязанная платочком, похудевшая Надежда выходила из больницы. В ушах ее висели «цыганские» серьги. Она их, видимо, стеснялась и оттого неловко улыбалась.
Василий ждал на улице. Он бросился к Надежде, обнял левой рукой, и Надежда прижалась к нему.
— Как же ты пришел… ведь сегодня фабрику пускают…
Оказывается, и такой текст может звучать как признание в любви, если так смотреть в глаза, как смотрела Надя, если с такой радостью улыбаться.
— Боже мой, какой же я была идиоткой!
— Не смей ругать мою любимую женщину, — строго говорил Королев.
— Нет, ты подумай, подумай только! Так бы и умерла, ничего тебе не сказав.
— А я сам знал.
— Что ты знал?
— Все знал.
— И все-таки, я хочу тебе сказать, Королев, я тебя люблю, слышишь? Я тебя люблю, Королев.
— И я люблю тебя. Ты это знаешь.
— Королев…
— Что?
— Ничего. Просто хочу говорить: Королев, Вася, Василий, Королев. Ты Королев, и я тебя люблю. Какое счастье, что ты есть на свете, Королев. Дура, дура, дура я. Дура, набитая дура. А ты Королев, и я тебя люблю. Ты, может быть, возражаешь?
— Нет, я не возражаю. Я согласен. Люби меня, я согласен.
— Ничего, что я серьги надела?
— Не «ничего», а прекрасно.
— Это я для тебя. Сейчас сниму, а то увидят — засмеют — комсомолка с серьгами… правда, исключат еще чего доброго…
Они пошли по улице, и все, что видели вокруг, было прекрасно.
Прекрасна была бойкая извозчичья лошадка, заехавшая, испугавшись автомобиля, на тротуар.
Прекрасны были деревенские ходоки, недоуменно оглядывающие городские дома и вывески.
Прекрасен был слон, настоящий слон, шлепающий по весенним лужам. И плакаты на боках слона, кричащие о новом цирковом представлении, тоже были прекрасны.
И собачонка, истинная Моська, лающая на слона, и мальчишки, пускающие извечный кораблик по синим лужам, отражающим небо, и старенькая бабуся, что сурово грозила забравшимся на дерево мальчишкам, и тележечник, въехавший с размаху в лужу и обдавший водой важную даму… Все было прекрасно в этот прекрасный день.
— Все равно, Королев, ты меня разлюбишь… Вот смотри…
Надя остановилась и, сдернув с головы платочек, улыбнулась. У нее были только чуть-чуть отросшие, коротенькие волосы, как у стриженного недавно мальчишки.
На взгляд автора, она была прекрасна.
И на взгляд Василия — тоже.
— Ты самая красивая на свете, — сказал он, — ты похожа на ангела, честное слово!
— Ты не марксист, Королев, а идеалист, что ты только мелешь! Какие ангелы! — смеялась она. — Ты не марксист!
Они подошли между тем к Прохоровскому особняку. За оградой и в самом доме теперь бегали, кричали, смеялись дети, и крик их разносился по всему саду, по всей улице.
Вдруг из дверей, как рой пчел из улья, вылетела стая детворы.
Звон их голосков, хохот, оклики нянечек, крики взлетевшей стаи птиц, напуганной этим буйным нашествием детворы, — все слилось в радостный весенний гомон.
— Твои… — сказал Василий.
— Наши, — ответила она, — особняк мы вместе реквизировали.
Мужеподобная женщина — Глафира Ивановна, заметив Надежду, бросилась к ней.
— Наденька! Родная! Слава тебе, господи! Воскресла! Воскресла наша Надечка! Пойдем, принимай дом, посмотришь, что сделали…
Но Надежда, расцеловавшись с ней, сказала:
— После, Глафира Ивановна, я сейчас на фабрику. Ведь пускают ее сегодня. Праздник какой…
И вот снова шли Надежда и Василий — веселые, счастливые, то и дело переглядывались.
Шли и вдруг, завернув за угол, остановились.
Перед ними была Трехгорка.
Надежда стояла и смотрела, как в ворота фабрики въезжали грузовики, как шла смена, входили в проходную рабочие…
Потом Надежда подняла голову и увидала, что из труб Трехгорки поднимается дым.
И тогда она заплакала.
Василий не тревожил ее.
Вытирая глаза кончиком платка, Надежда сказала:
— Посмотрела бы мама…
Они пошли дальше.
— Когда же кончится эта война проклятая, когда они нас оставят в покое…
Надежда стояла в цеху, среди других ткачих.
— Товарищи, — говорила Таисия Павловна, секретарь комячейки, — большой у нас сегодня праздник. Своими руками восстановили мы Трехгорку, и сейчас она начнет жить не как Прохоровская, а впервые как наша собственная, народная, советская Трехгорка. А ну, товарищи, включайте!
И заработали, загрохотали ткацкие станки.
По лицам женщин можно было понять, какое это для них событие, сколько страданий, сколько горя оставлено позади, какое счастье этот сегодняшний день.
Работницы обнимали друг друга. Кто плакал, кто смеялся.
А Надежда и Василий стояли рядышком счастливые, и не видели они, как в цех вошел молоденький красноармеец с узелком в руке и обратился к старой ткачихе, стоявшей у дверей.
— А кто тут будет у вас Филимонова Надежда? — спросил он.
Старая женщина показала ему туда, где стояла Надя, но, что-то заподозрив, спросила:
— Ты зачем это? Что за дело?
— Товарищ Филимонова — комиссар наш, а мать ихняя — в бою убита… Вот узелок велено отдать…
И он пошел по направлению к Надежде.
А она стояла счастливая, рядом с Василием, среди веселых женщин, радующихся празднику, не видя, как приближается к ней молоденький боец с узелком в руке.
Глава третьяЛЮБОВЬ
Во дворе Трехгорки собирались ополченцы.
Надежда и Королев стояли несколько в стороне.
Прошедшие двадцать два года прорезали морщинки в уголках Надиных глаз, и волосы ее немного поседели. Но с такой же любовью смотрела она на своего Королева. С любовью и тревогой.
Она поправляла на нем телогрейку, заправила пустой рукав за пояс.
В левой руке Королев держал свой вещевой мешок.
Вдали кадровый офицер проверял списки уходящих с отрядом народного ополчения на фронт.
— Мне было хорошо с тобой… — тихо сказала Надежда.
— Почему «было»? Почему в прошлом времени? Главное ведь впереди, лучшая часть нашей жизни, Надя, еще впереди…
— Да, да, конечно. Но я хочу, чтобы ты знал, родной, я была счастлива.
— Мы были счастливы. И будем счастливы. И будем вспоминать войну как эпизод, как прошлое… вот только ужасно, что я не смог проститься с Любой. Ты объясни ей, скажи, что очень люблю ее, что скоро вернусь к вам…
Послышалась команда: «Становись!»
Надежда обняла Королева, поцеловала его, и он ушел, стал в строй.
— Шагом марш! — скомандовал офицер, и отряд двинулся в путь.
Две работницы, тоже проводившие мужей, стояли рядом с Надеждой.
— Как же так… — сказала одна из них, — ведь не брали Королева из-за руки.
— А он вот в ополчение политруком… А Люба где же? Надежда, где дочь-то?
— Не знаю, девочки, ничего не знаю… — Надежда отвернулась, вытирая слезы.
«Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»
Выли сирены. Дежурные ПВО торопили прохожих, заставляя их спускаться в бомбоубежище. Машины пришвартовывались к тротуарам. Водители, пассажиры входили в подъезды и в подворотни домов. Женщины с детьми спускались в подземные станции метро.
Пустели улицы Москвы.
Алеша — длинноногий, нескладный парень — пилотка набекрень, два «кубаря» в петлицах — держал за руку Любу, которая внешне была совершенным повторением матери. Они перебегали от дома к дому, прячась от дежурных ПВО.
Все казалось им смешным. И то, что сердитый дежурный кричал им что-то грозное вслед, размахивая руками, и то, что у фонарного столба стоял небольшой пес, подняв ногу. И то, что запоздавшая крохотная старушенция крупными, мужскими шагами переходила улицу. А то и просто так они начинали смеяться.
Иногда, вдруг став серьезными, они смотрели друг на друга тем счастливым взглядом, в значении которого невозможно ошибиться.
Окна домов были заклеены накрест полосками бумаги.
Проходя мимо подъездов и подворотен, Алеша заглядывал в них — нет ли тут укромного уголка, чтобы спрятаться с Любой на миг от взглядов прохожих.
Вот, кажется, подходящий подъезд…
Они вошли, но Люба оттолкнула Алешу, и он увидел такую же парочку — солдата с девушкой, которые уже «заняли площадку» — стояли в углу и целовались.
Выскочили Алеша с Любой на улицу, рассмеялись и пошли дальше, держась, как дети, за руку.
Они проходили мимо аптеки, булочной, отделения милиции… все места не подходящие для них…
Наконец какая-то, казалось бы, нейтральная подворотня.
Но только они ступили за ворота, как раздался окрик:
— Стой, кто идет!
Пулей выскочили они и из этого «объекта» и пошли дальше.
Но снова завыли сирены.
«Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!».
Опустели улицы Москвы.
Алеша и Люба, держась за руку, перебегали от дома к дому.
Но вот — свисток решительного милиционера, и им пришлось войти в подъезд.
— Ни души! — закричала радостно Люба и бросилась к Алеше.
Теперь они смеялись от того, что милиционер устроил для них удобное место, где можно было наконец спокойно обнять друг друга.
Когда послышались первые залпы зенитной артиллерии, они целовались. Люба стояла на лестничную ступеньку выше, чтобы быть ростом вровень с Алешей. Они продолжали целоваться, слыша, а может быть, и не слыша оглушительный гром орудий. И уж во всяком случае не замечая компанию мальчишек, которая появилась снизу, из подвального этажа.
— …какой же это осколок… — говорил один из них, — вот у меня — гляди… видал?
— Вот это да… — значит, помните, мужики, как отбой — рассыпаетесь, ищите. И — смотрите — осколки горячие бывают…
Вдруг, заметив целующихся, он подал знак остановиться.
Мальчишки шикали друг на друга, подмигивали один другому, указывая на обнимающуюся парочку, прикладывали руку к сердцу, кривлялись. Ушастый пацан обнял стоящего рядом приятеля и продекламировал знаменитое мальчишечье: