Люди расходились. Из репродуктора слышалось:
— «Сегодня ночью немецкие самолеты в количестве ста пятидесяти вновь пытались совершить массированный налет на Москву»…
Возле разрушенного бомбой углового дома стояли грузовики и санитарные машины. С тротуара убирали битое стекло и кирпич. Из-под развалин пожарные выносили носилки. За носилками молча шла старая женщина. На стене комнаты, разрезанной взрывом, висели ходики. Их маятник раскачивался — часы продолжали идти.
«Заградительный огонь зенитных батарей и ночные истребители не допустили основные силы противника к Москве. К городу прорвались только отдельные самолеты. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. Сбито пять самолетов противника». Медленно спускались аэростаты. У булочной, витрина которой была закрыта мешками с песком, выстраивалась очередь.
Возле проходной Трехгорки стояла вооруженная охрана.
Люба предъявила пропуск, прошла. Остановилась привычно на миг у мемориальной доски, пошла дальше.
Группа добровольцев занималась строевым учением. Рабочие-пожарники разматывали шланг.
— Здравствуй, Любушка, — сказала, проходя мимо Любы, пожилая работница. — К матери зайди — тревожится.
В углу в кабинете главного инженера ткацкой фабрики стояла аккуратно застеленная раскладушка. На стене висела сумка с противогазом.
— Мамы нет? — спросила Люба у девушки, вернее, девочки лет шестнадцати, которая дежурила у телефона.
— Надежда Матвеевна с военпредами в цеху… Столько дел с этим переходом на военные заказы, ужас… Любочка, а это у вас шарфик заграничный?
Люба сняла с шеи цветной платочек, положила на стол.
— А вот и нет. Самый нашинский платок. Нравится? Бери.
— Ну, что вы, Люба, я не затем…
— Ладно, ладно, Дают — бери, бьют — беги.
Надежда Матвеевна была все той же Надей и в то же время уже другой — появилось в ней что-то мужское, резкое. Она много курила, хмурила брови, задумавшись.
Увидев Любу, извинилась перед военными, подошла к дочери.
— Где же ты была? Ведь ушел отец… ушел наш Королев.
— Как ушел? Ведь его не брали из-за руки?
— В армию не брали. Он в ополчение. В ночь ушел, сегодня… Я уж не знала, где искать тебя…
Люба положила руку на плечо матери. Они смотрели друг другу в глаза.
— Надежда Матвеевна, — окликнул ее один из военных — высокий, седой человек с тремя шпалами в петлицах, — можно вас на минутку…
— Да, да, сейчас…
— Я, мама, в цех пойду. У нас ведь сегодня пересменка.
— Да, хорошо, конечно, конечно… Иду, товарищи…
Она пошла было к военным.
— Я, мама, между прочим, замуж вышла, — сказала Люба.
— Да, да, хорошо, хорошо, — машинально ответила Надежда Матвеевна, уходя, но вдруг остановилась.
— Что ты сказала? Замуж?
— Да, мама.
— За ушастика?
— За ушастика.
Надежда Матвеевна была ошеломлена.
— Но ведь вы дети… Он мальчик, ребенок…
— Ребенок, между прочим тоже сегодня ушел на фронт.
Надежда Матвеевна обняла Любу.
Не было на Трехгорке времени труднее, чем сентябрь и октябрь сорок первого. Народ ушел кто в армию, кто в ополчение, кто на оборонительные рубежи. А надо было давать и давать — перевязочную марлю, и миткаль, и ткань для обмундирования, и перкаль. Программа огромная. Работать некому, люди вконец истощены, фашисты рядом — под Москвой…
В ткацком цехе вдоль стен прямо на полу спали сменившиеся работницы. Окна были плотно закрыты светомаскировочными шторами. Оглушительный грохот станков не мешал женщинам.
В цех вошел старик вахтер. Держа в руке бумажку — сложенный вдвое листок ученической тетради, он подошел к ближайшей работнице и, наклонясь к уху, что-то прокричал.
Женщина — у нее слипались воспаленные глаза — указала ему на спящих. Старик подошел к ним и, заглядывая в лица, стал кого-то искать. Он шел — рассматривал одну за другой этих женщин и девочек, совсем еще юных и совсем уже старых, спящих тяжелым сном после тяжелой работы.
В углу, накрывшись телогрейкой, лежала Люба. Губы ее были полуоткрыты, худенькая рука по-детски подложена под щеку. Старик остановился над нею, нахмурил густые брови — жаль будить девчонку, жаль… Однако тронул за плечо. Люба не просыпалась. Старик — как ему не хотелось этого — потряс Любины плечи сильнее.
Люба крепко, крепко спала.
Тогда старик наклонился и сказал Любе на ухо: «Раненых привезли в госпиталь. Шефов зовут». Люба открыла глаза, потерла их кулаками, взяла бумажку, прочла. Потом быстро поднялась и пошла будить своих товарок.
Бесконечно трудно было поднять их. Люба будила самых молодых, но и они были обессилены, вставали с великим трудом.
В слесарном цехе работали женщины и «фабзайчата». Командовал ими Зеленцов. Он сгорбился, стал совсем стареньким. Сейчас Зеленцов приспосабливал подставку под ноги новому слесарю — маленькому, лет тринадцати, мальчику. Это был Перепелкин — озорной парень, вихрастый, косой. Встав на подставку, он первым долгом начал отбивать чечетку.
Раздался смех.
— Срам какой, — сказал Зеленцов. — Ведь ты, Перепелкин, теперь рабочий человек… А, Люба, — увидел он входившую девушку. — Готово, можешь забирать.
Он подал ей стоявшие у шкафа две пары носилок.
— Сделали как могли… Видишь, с какими богатырями приходится работать…
Девчата перехватили у Любы носилки и все вместе вышли на лестницу.
— К подшефным? Эшелоны разгружать? — спросила старая женщина, которая поднималась им навстречу.
— Да, раненых привезли.
В темном дворе Люба увидела мать. Вместе с другими работницами Надежда Матвеевна переносила тюки суровья, снимая их с грузовой машины.
— Ну, что от отца? — спросила Люба.
Надежда Матвеевна покачала головой, подошла к Любе.
— А ты помнишь, какой сегодня день?
— Сегодня?.. А… наши именины… Смешно…
Вдруг загудели сирены, затем подключились гудки заводов.
И голос репродукторов: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»
Люба повернулась к девчатам:
— Пробирайтесь, девочки, в госпиталь, а мне на дежурство…
— Ты там поосторожнее на крыше… — сказала Надежда Матвеевна.
— Ну, что ты, мать, ерунда…
Пожарные, торопясь, подсоединяли во дворе комбината гидропульт, разматывали шланги.
Люба поднялась по крутой лестнице на чердак — ее пост был на крыше ткацкой фабрики.
Двое рабочих — пожарники — раздавали брезентовые рукавицы, совки и лопаты.
Через слуховое окно Люба вышла на крышу. Ночь была звездной и безлунной. Город угадывался внизу. На фоне неба вырисовывались громады ближайших корпусов, дальше была только темнота.
Люба сидела, прижавшись спиной к трубе, поджав ноги, запахнув телогрейку. Было очень тихо. Звездное небо казалось совсем мирным.
Рядом с Любой на покатом склоне крыши лежала совковая лопата и брезентовые рукавицы. Невдалеке стоял ящик с песком.
Из-за конька крыши показалась физиономия девушки, которая дежурила на противоположном скате.
— Люб, а Люб, нет у тебя чего пожевать?
— Хлеба кусочек.
— Давай. Я все время знаешь какая голодная. Можешь представить, вчера ночью от голода проснулась и даже заревела.
Люба достала из кармана телогрейки завернутый в газету кусок хлеба, протянула.
— Держи, Нинка.
Нина быстро развернула, отломила, стала жевать.
— Люб, а Люб, — зашептала она, — никому не скажешь, про чего я тебе скажу… Страшно мне… боюсь я…
— Чего? — удивленно спросила Люба.
— Всего. Как даст «он» сюда… Крыши этой чертовой боюсь…
— Я от тебя умру, Нинка, крыша как крыша… Чего тебе бояться?
— Любовь, ты не слыхала — говорят по рабочей карточке будут к празднику чего-то давать? — сказала Нина и тихо завизжала: — Мамочка, сейчас съеду, съеду… съезжаю, съезжаю…
Люба, смеясь, протянула ей руку.
— Давай, пересаживайся ко мне.
Нина перебралась на ее сторону.
— Будем песни петь, хочешь? — сказала Люба. — Тихонько, тихонько…
И они тихо запели на два голоса:
Жаркою страстью пылаю,
Сердцу тревожно в груди,
Кто ты — тебя я не знаю,
Но наша любовь впереди…
— А это ведь не с начала, — сказала Нина.
— Не важно… Давай дальше…
Далека ты, путь-дорога.
Выйди, милая, встречай.
Мы простимся с тобой у порога,
Ты мне счастья пожелай…
— Нинка, ты врешь мотив безбожно… Тут надо так…
Нинка ахнула — вдали вдруг зажегся столб света. Прожектор уставился в небо. Затем вспыхнул другой, и в то же время послышался шум моторов.
— Ну, вот — явились не запылились, — сказала Нина. — Сейчас начнется кадриль… Как даст по нас…
Теперь уже множество прожекторов шарили по небу, и на их фоне видна была изломанная линия городских домов. Загремели зенитки. Один из прожекторных лучей нашел вражеский самолет. Тотчас же и второй прожектор осветил его, и теперь они вместе «вели» этот самолет, не давая ему скрыться. Все ближе к самолету вспыхивали взрывы. И вдруг он задымился, стал падать.
Прожектора не поспевали за падением, потеряли его невдалеке от земли. Раздался оглушительный взрыв, взлетело пламя.
— Ура-а-а! — восторженно закричала Нина.
Над городом повисли две осветительные ракеты. Бушевал заградительный огонь. Вдруг где-то совсем близко разорвалась бомба.
— Ой, мамочка, пропали! — завопила Нина. Переходы от восторга к отчаянию были у нее мгновенными.
Новый взрыв — еще сильнее и ближе. Девушки ухватились за трубу — казалось, взрывная волна сейчас снесет их с крыши.
Посыпались «зажигалки». Одна из них упала на другом конце крыши. Схватив лопату, Люба бросилась туда. Нина побежала за ней. Железо грохотало под их ногами.
Но зажигалка была уже сброшена рабочим-пожарником.
— Ну вот, — разочарованно сказала Нина, — только разогнались воевать.