Профессор переходит из палаты в палату.
Мы слышим шепот — голос Софьи:
— …Как это собственно случилось… хочу вспомнить… Ах, да… Кто же это случайно сказал, что у знаменитого Баньоля в онкологическом институте нужен секретарь… Да, это было у нас дома… А я уже искала службу, хотела помочь папе…
Раздается отчаянный крик:
— Оставьте меня в покое!
На пол летит термометр, стакан, подушка… Худой, изможденный больной со страдальческим взглядом, кривя рот, кричит в лицо профессору:
— Плевал я на вас! Не нужны мне ни вы, ни ваши обманы! Дерьмо!
Он отворачивается к стене. Худая спина дрожит. Больной тщетно старается сдержать рыдания.
— Оставьте нас… — говорит профессор, и, выходя, Софья слышит, как говорит другой больной, лежащий на соседней койке:
— Все родные у него в Варшаве погибли…
Приемная института. У дверей, ведущих в кабинет профессора, за секретарским столом — Софья.
В кресле возле нее необъятных габаритов толстяк. То и дело вытирая мокрый лоб большим платком, он что-то говорит Софье.
Время от времени разговор прерывается телефонным звонком.
Г о л о с С о ф ь и. …Я старалась не смотреть на месье Моро́, когда он делал мне предложение. Я едва сдерживалась. Смех душил меня. Все время вспоминала, как французы говорят о нем, что лакей каждое утро наливает знаменитого месье Моро ложкой в костюм…
Софья снимает трубку.
— Алло… Да, институт профессора Баньоля. Да… хорошо. Я передам… Да, да, не беспокойтесь, я записала… — Софья, однако же, ничего не записывает и опускает трубку на рычаг.
И снова беззвучно говорит толстяк, а мы слышим голос Софьи:
— …Я ответила ему: «Месье Моро к несчастью, я не могу принять ваше предложение». Он сказал: «Почему?» Я сказала: «О, вы не можете это понять — вы так знамениты, так фантастически богаты и вы такой интересный мужчина… но, месье, я ухожу в монастырь». Боже, какая у него была рожа…
— Вы!.. В монастырь! — восклицает потрясенный Моро. — В тысяча девятьсот сороковом году кто-то еще идет в монастырь? Мы поженимся, мы будем с вами такой эффектной парой…
Г о л о с С о ф ь и. А я ему говорю: «Значит, вам нужна просто эффектная пара, а я думала, что вы меня любите». — «Конечно, — говорит, — я вас люблю. Я просто не успел еще сказать»…
Из кабинета выходит профессор Баньоль:
— А… Поль, дружище…
Они обнимаются.
— Почему же ты не зашел и ожидаешь меня здесь? Мы ведь с ним друзья детства, — говорит Баньоль Софье. — Знаете, когда Поль был еще школьником и не был еще знаменитым писателем…
— Ты шутишь, неужели было такое время?
— Да, да. Ты не был еще ни писателем, ни помощником министра. Просто — обыкновенным смертным мальчиком…
— Ах, детство, детство, — растроганно вспоминает Моро, — мы не расставались ни на минуту…
— И я должен был находить для тебя сюжеты.
— Это правда. Если б вы знали, мадемуазель, какие он находил для меня сюжеты! Чаще всего ужасающие. Я писал новеллы ужасов, мы их читали и сами дрожали от страха. Ах, дружище, старый, верный друг…
— Но позволь, почему ты все-таки не зашел ко мне?.. Ах, вот что… Я, кажется, помешал…
— К несчастью, ты ничему не помешал… Я получил отказ. И, кажется, решительный.
Вдруг, без всяких переходов, долгий поцелуй.
Сергей и Соня в лодке. Неторопливо плывут по течению. Весла брошены. На берегу, следуя за лодкой и лая, бежит Зайчик — собака Софьи, маленький беспородный песик с мордой кирпичиком. Его не устраивает поведение хозяйки, не устраивает, что он не взят в лодку.
— Пусти. Господи, куда я девала гребенку?..
— Соня…
— Пусти, пусти. Видишь, Зайчик протестует. Довольно. Ну, где может быть моя гребенка? И не воображай, пожалуйста, бог знает что. Ничего особенного не случилось.
— Что ты только болтаешь…
— Неужели ты думаешь, что я никогда не целовалась? Фу, какое противное зеркало. Я в самом деле выгляжу таким страшилищем?
Сергей начинает грести. Лодка легко несется по реке.
Зайчик прибавил темпа, бежит, высунув язык, вдоль берега, поглядывая на лодку.
— Во всяком случае, из всех страшилищ ты самое симпатичное. И самое легкомысленное. Вот тайна, которую я никогда не разгадаю: как при твоем неимоверном легкомыслии ты умудряешься быть хорошим секретарем и, ничего не записывая, все запоминаешь? Слушай, а ведь у тебя еще один серьезный недостаток — вот этот маленький зуб, справа — не знаю как его фамилия…
— Фамилия — резец.
— Он ведь немножко выдается вперед. Может быть, тебе уже кто-нибудь сказал, что он тебе даже к лицу?
— С третьего класса.
— Что?
— С третьего класса лицея мне это говорят все.
— Уничтожен. Зато эти твои «с третьего класса» не стояли целыми ночами у тебя под окном.
— Правда?
— Накормлю животных и иду к тебе под окно. И стою. Просто так. Слушай, ты ведь мне все-таки не ответила.
— А кто будет вместо тебя вести наблюдения? Нет, я только спрашиваю — если бы я согласилась, если бы мы обвенчались, если бы поехали в свадебное путешествие…
— Лоранс. Я накуплю консервов. Она будет кормить Шейлу и Гамлета и вести записи.
— Воображаю, как ты заскучаешь! Променять таких очаровательных обезьян на женщину! Чудовищно! Дай сигарету! Нет, Сережа, не надо тебе жениться, да и мне не нужно замуж идти. Давай будем просто товарищами…
За этим следует поцелуй, который очень трудно, пожалуй, даже невозможно посчитать товарищеским.
Зайчик останавливается и облаивает лодку.
На экране возникает лицо гестаповца, наклонившегося к Соне.
— …вы меня слышите? Вы меня слышите?..
Гестаповец держит в руке листовку, показывает ее Софье.
— Вот… молчать бессмысленно… ваша листовка…
Софья закрывает глаза.
Весенний сад.
Цветущие яблони. Дорожки усыпаны яблоневыми лепестками.
Генерал в белом кителе, обняв Софью, идет по дорожке. Софья в белом платье. Она слушает и не слушает отца, думая о чем-то своем, улыбаясь своим мыслям.
Зайчик бежит рядом, то и дело забегая вперед и стараясь обратить на себя внимание.
— …Пойми, Моро казался мне самым достойным претендентом на твою руку… Не спорю, он не Аполлон… Но это Моро… Я надеялся, что ты забудешь свое русское прошлое… Я ведь старался воспитать тебя как француженку… Поместил во французский пансион, оберегал от всего русского… Я хотел, чтобы ты, родная, была счастливой, чтобы из твоей памяти была вычеркнута навсегда эта страна, кровь, страх — все, что нам пришлось испытать… И я вижу теперь, как все было напрасным, как жадно ты ловишь всякое русское слово…
— Что делать, папочка, у меня вся серединка оказалась русская…
Софья звонко рассмеялась и, схватив на руки Зайчика, покрыла его поцелуями.
— Мы с Зайчиком оба русские…
Г о л о с С о ф ь и. Знал бы папа, что это вовсе не шутка. Посмотрел бы он, как этот советский актер дарил мне Зайчика и как сказал: «Приезжайте к нам в Москву»… Знал бы папка, что я ни одного русского концерта не пропускаю…
Софья отпускает Зайчика, и он радостно бежит вперед, потом назад к хозяйке, вперед и назад…
«Буат де нюи» — ночной парижский кабачок.
Полутьма. Густые облака табачного дыма. Вместо столиков — бочки, вместо стульев — бочата.
Негры, китайцы, американцы, японцы, малайцы… Кажется, все нации, все расы здесь пьют, курят, кричат, пляшут в дикой тесноте.
Беснуется негритянский джаз, сверкает белками черная певица, извивается, блестит тугое тело.
В толпе танцующих Софья с Сергеем. Во рту у нее свистулька — то, что у нас называется «тещиным языком».
Время от времени Софья дует в свистульку, «язык» с треском разворачивается и снова свертывается.
Невесело веселится Софья.
Она возвращается на место. Здесь рядом с ней на таком же бочонке сидит ее Зайчик, в компании нескольких молодых людей.
— Ты мне что-то хочешь рассказать? — Софья наклоняется к собачке, и Зайчик облизывает ее ухо.
— …Ах вот что… они здесь меня обсуждали? Ну, и что же они болтали? Что у меня кривой нос и косые глаза? Ай-ай-ай! А ты им скажи, что они все скучные и мне с ними скучно…
— Познакомьтесь, — говорит Софье сосед, — еще один ваш поклонник.
Софья протягивает руку юноше.
— Курт Вебер. Студент из скучного Берлина к вашим услугам, — говорит он, — окажите мне честь…
— Не перевариваю немцев, — шепчет Соне сосед.
— Я устала, — отвечает она Курту Веберу.
К столику подходит высокий, элегантный негр. Он приглашает Соню танцевать, спрашивает разрешения у ее спутников.
— Я устала, устала… — повторяет Софья.
Ее сосед пренебрежительно машет рукой перед физиономией негра.
— И не суй сюда свою черную рожу…
— Послушайте, — побледнев, говорит Сергей, — вы не у себя в Америке…
Софья встает:
— Пойдемте!
Видимо, джазисты — приятели негра. Увидев его танцующим, они прерывают медленный танец и «дают» бешеную джазовую какофонию.
Сбившись в кучу, все пляшут какой-то дикарский танец, кричат, свистят, взвизгивают…
Темп все убыстряется, убыстряется. Джазисты обливаются потом. Топочут танцующие.
Музыка обрывается так же неожиданно, как началась.
Задыхаясь, Софья опускается на место.
— Фу… сердце… — И обращаясь к американцу: — Ну как, стерпели?
Американец вскакивает, хватает «за грудки» уходящего негра.
— …Мало тебе своих, черномазых?
— Пустите, пожалуйста… — негр пытается освободиться.
— Я бы ни за что не отпустила на вашем месте… — говорит Софья американцу.
— И не подумаю, На, получай, черномазый…
Американец размахивается, но негр успевает увернуться.
— Неужели, вы стерпите? — говорит Софья негру, и он бьет противника в челюсть.
Американец летит как снаряд, сшибая все, опрокидывая бочки и людей.
Мгновенно в драку включаются другие. Сергей защищает негра, и вот уже дерется весь кабачок.
Музыканты, побросав инструменты, прыгают в гущу дерущихся.