Отчаянно лает Зайчик.
Немецкий студент, с которым Софью только что познакомили, хватает ее за руку и увлекает к выходу.
В дверях Софья, смеясь, оглядывается: свалка в разгаре.
— Зайчик! Зайчик!
Собака выбегает, все еще лая на дерущихся.
С трудом выбирается из кабачка Сергей. Он помят, под глазом «фонарь».
— Ну, и дрянь же ты! — восхищенно говорит он смеющейся Софье. — Никогда бы не поверил…
Раннее утро. Русское кладбище.
Вокруг могилы, могилы, могилы. Надгробные надписи по-русски и по-французски.
Граф такой-то… Тайный советник такой-то… Генерал… Сиятельный князь… Надворный советник… Потомственный почетный гражданин… Контр-адмирал… Корнет…
И рядом имя каждого по-французски — месье такой-то, месье такой-то…
Могилы, могилы, могилы.
Софья сидит на скамье, отвернувшись, пряча лицо.
Потом вытирает глаза, придвигается к Сергею:
— Зачем?.. Почему?.. Скажи… Пустота. Глупость. Бессмыслица. Я легкомысленная, никчемная, ничтожная женщина, не способна даже любить. Ни на что не гожусь. Но, послушай, послушай — для чего-то же я родилась, не может же быть, чтобы все было просто так, просто так, понимаешь… без всякого смысла, Сережа?
Софья встает, идет по кладбищенской аллее, прикасаясь рукой то к памятнику, то к какой-нибудь ограде.
Скользит, скользит ее рука, то задерживаясь на миг, то пробегая по чугунной решетке.
— …И я сознаюсь еще… Ты не представляешь себе, как я боюсь смерти… Лежу ночью и холодею от ужаса, от сознания неизбежности… Счастье еще, что мы не знаем часа… А если б знать? Если точно знать… боюсь думать и не могу не думать об этом…
И вдруг — засмеялась:
— Смотри… боже, какие мы важные…
Аллейку переползает, неторопливо переваливаясь, большой рогатый жук.
— Слушай, это же папа! Видишь, как похож…
Они идут по аллеям кладбища. Софья, заложив руки за спину, и Сергей. Молчат. Останавливаются перед памятниками, читают надписи.
«В бозе почил»… «скончался»… «преставился»… «раб божий»… «раб божий»…
— Мне так его жаль, папу… ну, как он живет… — говорит Софья, — это в сущности трагедия. Никому они не нужны. Не хотят простить кого-то, кто вовсе не нуждается в их прощении. Живут своей ненавистью и умирают с нею. И вот… привозят их сюда, в Сен-Женевьев де буа. Бывшие, бывшие… А для меня отец… Если б ты знал, как он нас с Лялькой нянчил, как возился с нами… Ведь мы были совсем маленькими, когда мама нас бросила!.. Для всех он сильная личность, идейный человек, глава белого движения, а для меня… Я так бессильна помочь ему… Что это?
— Мой подарок.
— «Сергей Есенин»… Послушай, как ты угадал? Мне так хотелось…
Соня читает про себя, потом закрывает книгу и повторяет:
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком…
…Знаешь, я ведь раньше не читала ни одной русской книги. Мне не давали. И вот гуляю как-то по берегу Сены и останавливаюсь возле букиниста. Роюсь в ящике, и вдруг у меня в руке томик. Я его даже, кажется, не брала — он сам оказался в моей руке. Пушкин. Я, конечно, знала, кто Пушкин, но даже в переводе не читала. Не могу объяснить тебе, Сережа, что со мной произошло. Я пришла в себя, может быть, через час — сижу на ступеньках у Сены и реву… Теперь я читаю без конца, читаю русские слова и плачу, даже когда ничего нет грустного… А тут еще моя глупая память… Ты знаешь, я вообще все запоминаю, но русские слова просто врезаются… «Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке, задумавшись…» Я «Душечку», наверно, год назад читала, а могу сейчас всю наизусть…
— Тебя надо за деньги показывать.
— «Живите, живите все! Всем надо жить, а мне надо умереть». Могу прочесть всю «Бесприданницу»…
Слышится голос священника. Невдалеке — похороны, отпевают покойника. Бедные, печальные похороны. Старенький сгорбленный человечек провожает в одиночестве кого-то в последний путь.
У ворот кладбища Соню ждет Зайчик: послушный приказу, он сидел здесь долго, ожидая хозяйку, и теперь счастливый бросается ей навстречу, подпрыгивает, лижет руки.
— Я здесь, Зайчик, успокойся… Умнейший тип, между прочим, — говорит Соня. — Зайчик, миленький мой Зайчишко… Живая иллюстрация демократии — чего стоят по сравнению с этой дворнягой собачьи аристократы? И человеческие, кажется, тоже…
Кабинет гестапо.
Окно плотно закрыто. Крик несется из-за двери.
Софья по-прежнему сидит перед столом следователя.
Он подписывает бумаги, разбирает, сортирует их.
А из соседней комнаты непрерывно несутся крики какой-то женщины. То это мучительный стон сквозь стиснутые зубы, то вопль ужаса.
— …Ради бога… умоляю… боже мой… перестаньте… а-а-а! — захлебывается в крике, шепчет, хрипит.
Следователь как бы не замечает этих криков.
Телефонный звонок.
— Да, слушаю. Все то же. Да. Так. Понял. Будет исполнено.
Положив трубку на рычаг, следователь обращается к Софье:
— Я получил приказ. Либо вы сейчас же начнете говорить, либо — туда… — он указывает на стенку, из-за которой несется крик.
Софья молчит.
Следователь нажимает кнопку звонка.
Входят два эсэсовца.
— Забирайте!
Темнота. Шепот — голос Софьи:
— …Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси, так и на земли. Нет, нет. Я верую… верую, боже… Я молюсь твоей высшей правде… Не может так быть, я не о себе прошу, но ведь не может мир быть таким… не о себе… Откуда они узнали об этих листовках?.. Откуда?.. Пусть убьют, пусть мучают… все перенесу… и буду думать… кто помешает думать, о чем хочу… пока я думаю, я сильнее их… сильнее их, сильнее… сильнее… Господи…
Высветляются постепенно неясные пятна, медленно превращаясь в изображение столовой генерала Звенигородского. Комната уставлена корзинами цветов, в глубине расположился цыганский хор. За обеденным столом гости. Несколько русских в парадных — царских времен — мундирах. Сверкают ордена и звезды. На господине с яйцеобразной лысой головой камергерский придворный мундир с золотым ключом на фалдах. Все очень ярко, блестяще, но если присмотреться — сильно поношено.
За столом профессор Баньоль, Поль Моро и трое американцев — мистер Корн, его мать миссис Корн и секретарь Джексон. У стены хор цыган.
Рядом с Софьей на стуле, как полноправный участник обеда, восседает Зайчик. Он внимательно слушает беседу, всякий раз поворачивая морду к говорящему, а когда в разговор вступает Софья, хвост Зайчика приходит в бурное движение.
Г о л о с С о ф ь и (он звучит приглушенно, иногда дыхание обрывается, и снова голос звучит как бы издали). Да, да, да… буду, хочу думать об этом дне… Когда же?.. Ну, конечно, десятого мая, в день рождения… Вот хочу и думаю… хочу и вспоминаю…
— Господа, тост за именинницу!
— Позвольте, как можно без прилагательных? За самую красивую, самую очаровательную, самую умную, самую сумасбродную, самую любимую нами Софью Александровну!
— Браво, граф!
Цыгане подхватывают заздравную:
За здоровье нашей милой
Софьалександры дорогой…
Генерал обращается к сидящему рядом Сергею:
— Ну, молодой Рюрикович… что нового в ученом мире?
— Ученый мир трудится, Александр Иванович.
— Я думаю, ученые должны ценить, что в их среду пришел Рюрикович… Верно, профессор?
— Такой аспект не приходил мне в голову. Мы ценим месье Сержа просто как способного молодого ученого, — отвечает Баньоль.
Мистер Корн увлеченно и с полным пониманием разделывает вилкой рыбу, отправляя кусочки в рот и смакуя их, как истинный гурман.
Г о л о с С о ф ь и. …Да, я помню… В этот день утром мистер Корн приглашал меня уехать в Голливуд и уверял, что сделает из меня звезду. Если б я не знала сама, что бездарна, как стул, может быть, и согласилась бы… Соблазн велик… но быть бездарным манекеном… Ляли за обедом не было, он явился позже… Отец примирился наконец с тем, что я осталась русской девицей, и даже пригласил своих русских друзей…
— Как это счастливо случилось, господа, — говорит камергер, — что день рождения Софьи Александровны совпал с годовщиной нашего славного союза освобождения родины и мы явились при полном параде… Вот только вы, граф, — обращается он к старичку в смокинге, — нынче в штатском, а я так люблю на вас смотреть, когда вы в мундире, при звездах и орденах, с лентой Андрея Первозванного через плечо.
— Виновен, каюсь. Призна́юсь по секрету: лента моя рассыпается от ветхости, а другой ведь не достать во всем мире. Не делают, не нужны никому ленты Андрея Первозванного… Так-то, не нужны-с…
Неловкая пауза.
— Интересно, что там теперь в Петербурге на углу Кронверского? Помню, если едешь по Каменноостровскому, то на углу стоит такая красивая полицейская будка…
— А мне, представьте, все молодые годы снятся — будто надеваю нашу парадную дворцовую форму, натягиваю мокрые лосины белой замши — прямо чувствую их на ногах…
— А как бы вы, уважаемый Алексей Дмитриевич, проехали бы от своего дома — от Кавалергардской до Государственного совета? Не забыли?..
— Господа, вы читали вчерашнюю речь Гитлера?
— О, боже! Опять политика! — говорит миссис Корн.
— Нам было бы интересно послушать господина министра, — обращаясь к Моро, говорит камергер.
— Только скромный помощник министра… — отвечает Моро. — Видите ли, странная война идет уже семь месяцев, не так ли? Немцы стоят вдоль границы, но на Францию не пойдут. Это исключено. Франция для всего мира — страна свободы. И потом — линия Мажино. К счастью, у нас есть линия Мажино!..
Движутся волнообразные линии — такими бывают телевизионные помехи.
Темнота. Шепот, голос Софьи:
— …Боже, дай мне силы не крикнуть, не застонать, не показать слабость… Боже мой, великий боже, помоги… помоги мне, боже… я заставлю свой мозг быть свободным, я снова буду думать о чем хочу… буду, буду, буду… что же было в тот день… тот день…