И снова мало-помалу выявляется какое-то пятно, превращаясь постепенно в ту же столовую Звенигородских. Хозяева и гости поднялись и переходят в гостиную.
Зайчик ни на шаг не отстает от Софьи.
— Мистер Джексон, — обращается Софья к секретарю Корна, идущему рядом, — почему вы сегодня ничего не рассказываете, вы ведь такой интересный собеседник? Присутствие шефа?
— Всегда вы меня обижаете…
— Джексон! — окликает его Корн. — Пойдите к цыганам, пусть пообедают, а потом еще споют.
— Да, сэр. Я передам, — Джексон уходит.
— Это было так мило с вашей стороны, — говорит Корну генерал, — пригласить цыган на Соничкино рождение.
— Цыгане, цыгане… — вздыхает граф (господин в смокинге.) — А кто помнит, господа, знаменитую нашу Варю?..
— «Ты ушла, и твои плечики скрылися в ночную мглу»… — пытается напеть надтреснутым басом важный сановник.
Лакей разносит кофе.
Джексон возвращается.
— Послушайте, — говорит ему Софья, — когда разговаривают с дамой, не убегают не извинившись, даже если свистнул хозяин.
— Вы хотите меня оскорбить?
— Я так же, как и вы, служу. И тоже секретарем…
— Я не секретарь. Я «иесмен». В Голливуде есть должность… Ничего, кроме «да». Любое распоряжение.
— И вы, знающий восемь языков, филолог, пресмыкаетесь перед этим ничтожеством, перед самовлюбленным дураком, которого сами презираете…
— Благодарю.
Изображение Джексона расплывается.
Г о л о с С о ф ь и. Джексон, Джексон… Могла ли я тогда думать?..
Мы видим мистера Корна. Он попивает кофе, расположившись в кресле:
— Да, генерал, ваша дочь совершила большую ошибку, отказавшись от моего ангажемента. В ней есть то, что надо. Мы с ней сделали бы большой бизнес в Голливуде…
— Что делать, желания женщины — это такая тонкая сфера.
— Кто говорит о тонкой сфере? — вмешивается в разговор миссис Корн. — Вы имеете в виду психоанализ?
Далее мы видим как бы переброску — разрозненные портреты присутствующих: иногда совсем короткий план, иногда длинное рассуждение, иногда диалог. Смена даже и не строго логична, это как бы вспышки памяти.
— …Но ведь Гитлер сказал…
— О, боже, опять политика!
К о р н. …когда стал входить в моду голый жанр — я подумал: это вульгарно, но в этом что-то есть…
В а ж н ы й с а н о в н и к (Баньолю). Раковые бациллы выглядят как червячки, если смотреть в микроскоп…
М и с с и с К о р н. Я обожаю психоанализ…
К о р н. …и я купил у одного нищего журналиста за завтрак плюс десять долларов идею…
С е р г е й (важному сановнику). Возбудитель рака еще не открыт. Его нельзя увидеть в микроскоп.
В а ж н ы й с а н о в н и к. Но когда я лежал в больнице, служитель давал мне посмотреть и я сам видел…
К а м е р г е р (Моро). Вы не думаете, что немцы начнут, наступление и прорвутся к Парижу? Раз у них с Советами договор, они не побоятся открыть тыл…
С м о к и н г (миссис Корн). А в чем, собственно, философия этого индуса, которому вы поклоняетесь?
М и с с и с К о р н. Он учит нас двигать гландами. Мы двигаем гландами.
К о р н. …у этого журналиста была великая идея. Цыгане украли у бедного клерка девочку. Потом клерк разбогател, стал миллионером, умер и оставил наследство в пользу дочери. Ей должно быть восемнадцать лет. Есть признак, по которому можно ее опознать: три родинки, расположенные в форме треугольника. Миллионер только забыл указать в завещании, где именно родинки находятся. И в этом весь фокус. Где? Все девушки восемнадцати лет, желающие получить миллионы, раздеваются догола, и ученые эксперты ищут у них эти родинки. Как вы думаете, сколько я взял с этого фильма? Чистых четыре миллиона. А журналист остался со своим завтраком и десятью долларами.
Б а н ь о л ь. Не самая красивая история.
К о р н. Согласен. Но это не я, а вы, французы, сочинили поговорку: се ля ви.
— Отец Серафим, добро пожаловать, — встает генерал навстречу входящему священнику.
— Прошу прощения, неожиданные обстоятельства задержали. Здравствуй, родная…
Софья подходит под благословение, целует его руку. Отец Серафим обнимает и целует Софью.
— Поздравляю тебя, родная.
Лакей вносит поднос с бокалами шампанского.
— Господа, позвольте предложить тост, — говорит генерал, — я хочу выпить за нашу далекую Россию, за ее освобождение. Двадцать долгих трудных лет мы живем на чужбине. Одни отчаялись, перестали быть русскими, другие сдались большевикам, вернулись в Россию. Иные опустились, потеряли облик человеческий. Но есть настоящие русские люди, не теряющие веру в Россию и ее возрождение. Пока мы живы — жива белая идея. За рыцарей, за тех, кто если не на белом коне, то на броне танка войдет в Москву.
— Эх, господа, — говорит важный сановник, — непростительную нерешительность мы тогда проявили. Нужно было расстрелять половину армии, чтобы спасти вторую половину.
Господин в смокинге, выпив шампанское, отставляет бокал.
— Белые должны были оставаться белыми, — сердито говорит он, — ведь это позор, во что мы превратились, вспоминать стыдно…
— Что-то наш отец Серафим сегодня молчалив и печален.
— Да, на душе тяжко, мучают предчувствия…
— Ну, хорошо, вы двигаете гландами, а еще в чем его учение?
— …и мы не реагируем, — отвечает миссис Корн. — Это главное — что бы ни случилось, не реагировать, даже если рядом убивают человека — не реагировать. Ни на что не реагировать, тогда вы проживете сто пятьдесят лет…
— Как свинья, — тихо заканчивает, обращаясь к Софье, Сергей.
— Мама, умоляю, не надо об этом шарлатане…
— Чарли, вы невежда. Вместе со своими миллионами мой сын не стоит мизинца нашего учителя.
— Миссис Корнеец — жрица великого философа, — саркастически замечает Корн о своей матери.
— Вы не забыли фамилию, которую носили на родине? — спрашивает камергер.
— Как видите. Но моя настоящая родина — место, где я кручу фильмы и делаю деньги. Двадцать лет я уже американец. Фильмы, фильмы… Помните, господа, какие у нас были прекрасные русские фильмы? Вера Холодная…
— Рунич, Худолеев, Мозжухин…
Софья подходит к отцу Серафиму, который уселся в стороне, у окна.
— Так какие же предчувствия?..
— Кажется мне, родная, нас ждут великие испытания и великие страдания. Много разных правд борются между собой, и не скоро утихомирится матушка наша земля, не скоро… Вчера пятеро моих прихожан, пять честных русских людей арестованы властями и брошены в лагерь.
— Из господ возвращенцев, вероятно? — спрашивает генерал.
— Кто-то из них состоял в Союзе возвращения, впрочем, это все почтенные верующие люди. Не понимаю, почему, воюя с Германией, французское правительство проявляет силу не к немцам, а к русским людям…
— О боже, опять политика…
— Что ж, святой отец, — говорит Моро, — я отвечу. Мы не делаем секрета из того, что наш главный враг — большевизм, и мы не потерпим эту заразу, особенно в военное время.
— Но ведь это не коммунисты, — вмешивается в разговор камергер. — Вы посадили своих коммунистов в тюрьму, но русские эмигранты, те, кто у вас ищет убежища…
— Слушайте, — говорит Софья, обращаясь к Моро, — кто вам вообще дал право трогать русских?
— Простите, но вы наивно ставите вопрос. Государство есть государство…
В гостиную вваливается Алексей. Его поддерживают с двух сторон Свет Стрельцов и Любка. За ними входит и останавливается в дверях шофер Охотников — в кожаной тужурке, с кепи в руке.
Зайчик залаял, Софья делает ему знак молчать.
— Пустите, — вырывается Алексей. — Папа, добрый вечер. Елки-палки, какое общество…
— Ляля, сейчас же — в свою комнату, — говорит Софья, подойдя к нему.
Алексей не обращает на сестру никакого внимания.
— Знакомьтесь, Свет Стрельцов. Интересная личность. Совершенно не признает морали…
Г е н е р а л. Алексей…
Л ю б к а. Господа, мы, кажется, пришли по делу.
А л е к с е й. Молчи, шлюха!
С о ф ь я. Лялька!
М и с с и с К о р н. О, боже…
Л ю б к а. Какое воспитание…
С о ф ь я (тихо). Прошу, уходи. Я зайду, уложу тебя.
С в е т. Заботливая сестрица… Сколько раз вытаскивала тебя… Сколько денег за тебя… На той неделе — из какого места выволокла… Если б меня сестрица так обожала, я б ее… возненавидел. Ненавижу добреньких. Ждут благодарности. Мол, широкое вам русское спасибо от еврейского благотворительного общества.
Л ю б к а. Дело, дело…
С в е т. Выскажи претензию.
Л ю б к а. Я ведь спросила — вы на время? Нет, на ночь. А у самого в кармане вошь на аркане. Утром говорит — сестра заплатит. И вот за такси не заплатил. Там и сейчас отстукивает.
С о ф ь я. Сколько он вам должен?
С в е т. Десять тысяч. И за такси.
Софья выходит.
Л я л я (Свету). Пользуешься, дерешь втрое.
С в е т. Брал бы простую шлюху с пляс Пигаль. А Любка губернаторская дочь…
Г е н е р а л. Господа, я в отчаянии… (Алексею.) Марш в свою комнату.
А л е к с е й (шоферу). Вам не понять, месье… у нас была революция, мы эмигранты. Нам очень худо. И только вот этот друг… На него теперь три сестры работают. Дворянки. Проститутки…
М и с с и с К о р н. Боже, боже…
Л ю б к а (Алексею). Нечего было время отнимать. Сейчас клиентов… Как взбесились. И много каких-то иностранцев. Нации разные, а платят одинаково.
С в е т. Наблюдательная. Это немецкие шпионы. Полон Париж.
Выходит Софья.
— Вот деньги.
С в е т. И за такси уплатите. Прощайте. Любка, за мной.
Уходит с Любкой.
С о ф ь я (Охотникову). Сколько там следует?
О х о т н и к о в. Я бы не хотел брать… но машина хозяйская.
С о ф ь я. Вы русский?
О х о т н и к о в. Так точно. Капитан Охотников. Мне очень жаль.
С о ф ь я. Разденьтесь, господин капитан, и оставайтесь…
О х о т н и к о в. Но…
К о р н. А счетчик пусть работает. Я уплачу.
С о ф ь я. Видите. Капитализм платит. Знакомьтесь — граф Извольский, капитан Охотников…