— Скажите, пожалуйста, — обращается Софья к миссис Корн, — как по вашему учению — если не кого-то другого будут убивать возле вас, а наоборот, вас возле кого-то. Вы хотели бы, чтобы этот кто-то тоже не реагировал?
— Понимаю вас… Я осталась бы с сыном, если б могла ему этим помочь. А потом — картины. Мы купили триста картин.
— И, кажется, дешево?
— Даром. Быть в такое время в Париже с деньгами… Ну, до свиданья, душечка. До свиданья, Чарли. Веди себя хорошо, лечись, слушайся доктора. Гуд бай…
Она уходит.
Корн и Софья сидят несколько мгновений молча.
— Ах Софья, я так благодарен за то, что вы ко мне заходите, — вздыхает Корн. — Если бы вы знали, что меня мучает… Можете себе представить — мысли… Мысли, мысли, ужасные мысли. Давайте пить чай. Тут у меня в термосе… Трудно мне без Джексона.
— А где же он?
— Пропал. В первый день взятия немцами Парижа. Как в воду… (Задумался, замолчал.)
— Вот, я вам налила…
Корн очнулся.
— Удивительно, Софья Александровна, мы устроены. Вместо того чтобы благодарить жизнь за счастье родиться, ходить и дышать, мы проклинаем ее за то, что придется умирать… Неблагодарные мы существа…
— Вы стали философствовать.
— …и где только взять Мефистофеля?.. Все бы отдал за час молодости, за один час в моем старом Киеве… Киев, Киев. Куда только не заносило меня — нигде не дышалось так, как в Киеве… Долго я себе не признавался… Как это люди не понимают своего счастья? Самого простого, самого лучшего. Ходить по родному городу, смотреть, дышать… Мы с ней за руки держались, у нас в Киеве было принято не под руку ходить, а держаться за руку, когда гуляешь с девушкой… На самом верху она жила, на Лютеранской 33…
Зазвонил телефон.
Софья хватает трубку.
И вот она уже мчится по заснеженной улице.
Вбегает домой и бросается на грудь к отцу.
Счастливый Зайчик прыгает вокруг них, заливаясь лаем.
Генерал прижимает к себе дочь.
— Ну, тихо, тихо, все хорошо, родная… Ну, все, успокойся.
Софья усаживает отца на диван, садится к нему на колени, целует. Зайчик немедленно пристраивается к ним.
— Так что же случилось? Зачем они вызывали? Почему так долго? Ради бога…
— Не спеши. Дай сигарету.
— Да не мучай ты меня, папа!
— Послушай, что-то я давно не вижу большого чемодана — такой, с ремнями, знаешь?
— Чемодан?.. — настораживается Софья. — В чем дело, папа? Что случилось? Папа!
— Ничего плохого. Деловое предложение.
— Неужели… — поднимается Софья, — неужели ехать домой?
— Да. И в перспективе даже возвращение Благовещенского.
— И ты… ты…
— Я согласился. За себя и за тебя.
— Не может быть!
Наступает длительная пауза. Генерал закуривает. Софья стоит перед ним.
— Ты знаешь мои взгляды, Соня…
— Взгляды, взгляды… Это наши враги!
— Чьи — «наши»? Мои враги там — в Москве! Мои враги те, кто уничтожил Россию, уничтожил цвет нации, русскую культуру, государство, кто выгнал нас на чужбину, кто отнял у нас все — землю, звание, имущество, родину… Я ненавижу немцев — ты знаешь, но пусть немцы, пусть фашисты — кто угодно…
— Они не люди! — вскрикивает Софья. — Они залили кровью нашу родину! И их все равно выгонят — ты же слышал про Паулюса…
— Чепуха. Гитлер завоевал всю Европу. Но я не думаю, что этот идиот вечен. И когда они будут уходить — там должны быть мы, а не большевики.
— Папа, опомнись, умоляю тебя…
— Ничего не простил, ничего не забыл. Месть? А почему бы не месть? Это вы, господа большевики, показали миру, что можно мстить целому классу, не разбирая правых и виноватых.
— Но ты же русский!
— Именно… Постой, постой… Ты говоришь слова этих… Не может быть… посмотри мне в глаза… Соня, девочка моя… Я ошибаюсь, правда? Ну, ответь…
— Ты ошибаешься.
— Когда же это случилось?
— Ничего не случилось. Ничего. Но как ты можешь!.. Я ненавижу громкие слова, но, папа, наша родина истекает кровью и Франция, которая нас приютила, растоптана врагами…
— Немцы убьют тебя! Девочка моя, что ты натворила!
— Даже Деникин объявил себя на стороне родины, князь Оболенский просился в Красную Армию… Какие счеты, когда фашисты уничтожают русский народ!..
— Боже, как я был слеп… Упустил… упустил, подумать только…
Звонок.
— Как же не вовремя… — с досадой говорит генерал.
Софья открывает дверь. Важный сановник и камергер входят в переднюю. На этот раз оба в штатском.
— Мое почтение, Софья Александровна. Если не прогоните, принимайте гостей.
— Милости прошу, — говорит генерал, появляясь в передней.
Гости снимают зимние пальто, шарфы, входят в гостиную.
К а м е р г е р. Редкость в нынешнем неуютном Париже мирный семейный очаг.
В а ж н ы й с а н о в н и к. Да… редеет наш русский Париж… Ночью, знаете, не спится, и мысль все возвращается к этой октябрьской катастрофе… Кто же, думаю, виновник революции? Откуда начало? И знаете, кто начал? Гоголь, господа. Николай Васильевич Гоголь, и никто иной.
С о ф ь я. Пожалуйте, господа, чай на столе.
К а м е р г е р. С наслаждением…
Все переходят в столовую, усаживаются за стол.
Г е н е р а л. Почему же Гоголь?
В а ж н ы й с а н о в н и к. А «Мертвые души»? Вывел мерзкий пасквиль на российских помещиков… А наши имения были единственными очагами культуры в темном мужицком море…
К а м е р г е р. Вы слышали, господа, ужасную новость? Об отце Серафиме? Признаться, я было не поверил сначала…
Г е н е р а л. Прошу, угощайтесь.
С о ф ь я. Что же с отцом Серафимом?
К а м е р г е р. Вчера, во время воскресной службы, взял да и провозгласил за победоносное русское воинство… Представляете?
С о ф ь я. Но, может быть, он имел в виду…
В а ж н ы й с а н о в н и к. Кого? Какое еще существует русское воинство, кроме совдепской Красной Армии? Немцы ему не спустят, нет… Не те мальчики…
К а м е р г е р. А я, знаете, со злорадством одежу за успехами немцев в Совдепии. Они продвигаются, а я думаю — так вам и надо. Киев, Харьков, Минск, Ростов… Так их, так… Вышли к Волге? Чудесно. Дальше, дальше… Забирайте Питер, Москву… Я хочу, чтобы эту проклятую страну навсегда убрали с географической карты…
Софья резко встает:
— Положение хозяйки не позволяет мне сказать то, что я хочу сказать…
Г е н е р а л. Соня…
С о ф ь я. Во всяком случае, я прошу прекратить эти чудовищные речи.
Г е н е р а л. Но это мой дом!
С о ф ь я. Это русский дом!
К а м е р г е р. Хотите указать на дверь… Договаривайте…
Г е н е р а л. Господа, прошу вас…
К а м е р г е р (дрожа от оскорбления, негодования). Я удаляюсь. (Сановнику.) Надеюсь, и вы…
Г е н е р а л. Но, господа, здесь я хозяин…
К а м е р г е р. Благодарю за гостеприимство.
Он пропускает сановника.
Г е н е р а л. Какой позор! Я готов сам уйти из своего дома!
Камергер выходит, хлопнув дверью. Зайчик лает ему вслед.
Г е н е р а л. Ну… теперь уж никаких колебаний. Собирайся. В субботу едем. Где чемодан?
С о ф ь я. Этого не будет.
Генерал хочет пройти во внутреннюю дверь. Софья загораживает путь.
— Пусти, как ты смеешь!
— Не пущу. Пиши, что болен, что стар, пиши, что хочешь, но отказывайся…
Застонав вдруг, схватившись за голову, генерал опускается на стул.
— Враги… враги…
Зайчик растерянно смотрит то на одного, то на другого.
Изображение вдруг расплывается, слышен глухой удар.
Кабинет гестапо. Ночь. В комнате горит электрический свет. Софья лежит на полу, потеряв сознание.
Солдат, сидящий в кресле у стола, откладывает газету, неторопливо встает, берет графин и, опрокинув его, выливает воду на лицо Софье.
Дрогнули веки, открылись.
— Встать, встать!..
Солдат грубо хватает Софью за плечи, поднимает, ставит к стене.
Софья медленно обводит глазами комнату, как бы впервые увидев ее. Здесь была некогда гостиница, гостиничный номер. На стене выцветшее пятно — место, где висела картина. Кресла тоже тут, видимо, остались от прежней жизни. А вот огромный стальной сейф, письменный стол. За столом развалился в кресле все тот же солдат. Окно… раскрытое окно… Огни Парижа, ночное небо.
Возникает музыка. То ли это реальность — музыка, доносящаяся откуда-то, или она тоже какое-то воспоминание…
Софья вдруг бросается к окну. Она бежит к окну, выбросив вперед руки… Но солдат вскакивает с места. Он перехватывает ее в последнее мгновение, когда Софья почти за окном.
Слышатся крики, топот ног, в кабинет вбегает несколько гестаповцев.
— Убрать! Убрать ее отсюда…
Темнота.
Раздается голос Софьи. Это прерывистый шепот, сменяющийся по временам вздохом, тишиной. Едва намечаются, а потом становятся яснее какие-то круги, нечто вроде тех, что появляются на воде, когда в нее бросают камень. И только несколько позже сквозь эти круги начнет вырисовываться вначале смутное, а потом все более ясное изображение.
Светлое пятно становится четким и превращается в электрическую лампочку.
Вместе с Софьей, к которой возвращается сознание, мы осматриваем помещение, в котором она оказалась. Это ванная комната в гостиничном номере.
Софья лежит на кафельном полу.
Г о л о с С о ф ь и. Где я?.. Да… гестапо… Здесь отель был… да… тот самый… Континенталь… Поднимись… ну, поднимись… Пожалуйста… поднимись…
С великими усилиями она пытается приподняться, падает, еще, еще, еще попытка, и наконец ей удается сесть на полу, прислонившись к стене.
— …Континенталь… Здесь ресторан… с Сережей… Такая лепка безвкусная… амуры на потолке… Когда же это случилось?.. с листовками… когда в тот день? Новогодний? Я помню… взяла листовки у Сережи… краской пахли… в сумку… понесла домой…
Улица, снег. Немецкий патруль останавливает Софью.
— Документы, документы… — протягивает руку офицер.
Софья подает ему так называемую «карт д’идентите» — удостоверение личности.