— Нет, плохо еще слушаются…
Он сгибает и разгибает пальцы.
— Знаете, Владик, — говорит Софья, — у меня совершенно реальное ощущение, что эти дни я была дома, в России, вместе с вами. Мне кажется, я могла бы даже нарисовать все места, где мы были. Воробьевы горы и громадный зал Политехнического музея с таким крутым, крутым амфитеатром, и Красную площадь, и улицу Горького, и ваш дом у зоопарка, на Конюшковской…
— …двадцать восемь…
— …квартира четырнадцать, верно? А телефон? Какой у вас номер?
— У нас телефон коммунальный. Общий для всех жильцов квартиры. У нас три семьи живут. Телефон дэ два двадцать пять сорок пять.
— Легкий номер. Надо запомнить. А то как я позвоню вам, когда приеду? Алло! Это дэ два двадцать пять сорок пять?
— Да, вам кого?
— Владика попросите, пожалуйста, Владлена.
— Владлен у телефона. Кто говорит?
— Владик, это я, Соня.
— Какая Соня? Не помню.
— Это я, Владик, Соня, парижская Соня… Вот я приехала. Неужели забыли? Такая толстая, неуклюжая дама…
— А… с большой бородавкой на носу?
— Да, да, совершенно правильно.
— Гм… бородавку помню, а вас не помню.
— Владик, неужели вы все забыли?
— Гражданка, зачем вы пристаете к постороннему мужчине? Я занят. И не общаюсь с иностранками.
Владлен как бы кладет трубку на рычаг.
Они смеются.
— Господи, какое все-таки счастье, что удался побег, — говорит Софья.
— Что бы вам еще сыграть? — Он берет несколько аккордов.
— Нет, Владик, лучше расскажите, почему вы попали в тюрьму — ведь немцы должны были держать вас в концлагере?
— Я там и был, но оттуда угодил в тюрьму.
— За что?
— Да так, одна история… Честно говоря, не очень аппетитная.
— Расскажите.
— Правда, это неинтересно.
— Но я прошу.
— Видите ли, у нас в лагере появились два типа. Русские. Вербуют к Власову. Обещают золотые горы. Люди умирающие, иной не встает уже, а не идут, не продаются… Сосед у меня, учитель из Сухиничей — глаза едва светятся, отходит человек… и так это буднично, просто говорит им: «Подлецы, повесим вас». И все. Не дышит. Ну, а кто послабее духом — не выдерживают, записываются. И вот мы с тремя москвичами принимаем решение. Заводим с этими вербовщиками разговор — то да се, какую выдают одежду, питание, какие вообще условия у Власова… И во время разговора заходим с ними за барак… В общем, мы их задушили. А что было делать? Задушили тихо, без шума. И все-таки дело открылось. Вот тогда-то нас в тюрьму.
— Как же вы оттуда бежали?
— Но вот это уж действительно неинтересная материя.
— Один бежали?
— Нет, с другом. С Суховым Александром, лейтенантом Суховым, Сашей… Меня схватил часовой, Саша на часового… Прикончили они его тут же…
— А вы? Это вас тогда приговорили к расстрелу?
— Да.
— Ну, и как же…
— Вывели сразу пятьдесят человек. Поставили у рва… Опомнился — живой. На мне тяжесть — трупы горой. Хочу выкарабкаться — невозможно. Ров глубокий. К счастью, его еще не засыпали…
— Как же вы выбрались?
— Да так, под утро вылез. В боку дырка, ползу как краб, рану рукой зажимаю… Да что я, в самом деле, разжалобить вас взялся?..
— Нет, нет, Владик, рассказывайте, пожалуйста, дальше. Я хочу все знать.
— Ну, что рассказывать… В общем, дела складывались довольно однообразно. Хватали, опять бегал, в вагоне пол разбирали. Из Бан Сен Жана мы удирали — есть такой лагерь смерти в Лотарингии. Двадцать человек нас бежало. Французы прятали, французские крестьяне. Мы спрашиваем — где у вас партизаны? Нашли. Так я стал комрад Вольдемар, О французах я совершенно изменил мнение. Раньше думал — что за нация? Гитлер проглотил их, как бутерброд. А тут… Каких я золотых ребят видел! Мы, славяне, среди них были, конечно, каплей в море. Всего трое нас, русских, в отряде. Но французы нас признали. Меня даже избрали командиром. И я этим очень гордился. Это была моя вторая выборная должность в жизни — я профоргом был на курсе. Ну, потом каратели — дальше вы все знаете…
Пауза, и снова переборы гитары.
— Владик, а когда вы не стриженый — какие у вас волосы?
— Сама неопределенность. Нечто среднее между шатеном и блондином.
— А как причесаны?
— Назад. Лицо кажется более интеллигентным. Заменяет недостаток образования. Я ведь в сорок первом только на второй курс ИФЛИ перешел.
— ИФЛИ? Что это? Ваш институт?
— Конечно. Мне кажется странным, что кто-нибудь может не знать названия нашего знаменитого ИФЛИ. Институт истории, философии, литературы. Почти все наши ушли добровольцами. Кто жив из них? Был у нас такой Павлик — вся Москва его «Бригантину» пела…
— А вы тоже писали стихи?
— Кто не грешил в юности?
— Прочтите что-нибудь свое. Не забыли?
— Не забыл, да стихи нестоящие.
— Пожалуйста.
— Ладно, только чур, не смеяться. Терпите, раз сами захотели.
В каком-нибудь неведомом году
Случится это чудо непременно,
На землю нашу, милую звезду,
Слетятся гости изо всей вселенной.
Сплошным кольцом землян окружены,
Пройдут они по улицам столицы,
Покажутся праправнукам странны
Одежда их и неземные лица.
На марсианку с кожей голубой
Праправнук мой не сможет наглядеться,
Его земная, грешная любовь
И марсианки сердце голубое —
Как трудно будет людям двух миров…
Любимая, почти как нам с тобою…[2]
Замолчал Владлен. Молчат они оба.
— Свинство, конечно, что я вас своими стихами терзаю. Я всегда презирал ребят, которые зачитывали людей своими виршами. А сам вот пал — не удержался.
— Когда вы эти стихи написали?
— Да давно… на фронте еще… Соня, вы думаете, они сегодня придут за мной?
— Да, безусловно. Там был один коммунист, член ЦК. Я все про вас им рассказала.
— А то у меня начинается воспаление совести. Отлежался тут у вас, а война идет.
— Вы бы поосторожней были.
— Я присягу принимал, я солдат. А вот кто вас тянул в самое пекло? Вообще странно, что в Сопротивление мог пойти человек из такой семьи. Знаете, иной раз слушаю вашего отца и думаю: вот бы показать его на наших политзанятиях, когда мы над Кратким курсом позевываем, — вот была бы иллюстрация… Или ваших гостей показать: «Господа, пожалуйте»… «Баронесса, вашу ручку»… Честное слово, мне иногда кажется, что я в театре, во МХАТе где-нибудь… Вот бы посмотрели наши студенты — умерли бы со смеха: Владик Романов в генеральском доме, у белоэмигрантов…
Помолчали, смотрят друг на друга.
— Вы действительно поедете в Москву, Соня?
— Как только кончится война. И навсегда.
— Твердо решили?
— Абсолютно. Ничто меня не удержит. Я хочу домой. Вы меня встретите?
— Ну, конечно. Это будет, наверное… на каком же… наверное, на Белорусском вокзале. Подойдет поезд… Знаете, иногда я думаю — не было бы войны… неужели я мог бы не знать, что вы есть на свете?.. Ничего не знал бы, не подозревал бы даже…
— Правда, жили на разных планетах. Владик, вы сделаете, о чем я попрошу?
— Конечно.
— Слово? И смеяться не будете?
— Слово. Не буду.
Софья снимает с себя и протягивает ему крестик на золотой цепочке.
— Это что такое?
— Мой крестильный крест. Наденьте. И никогда не снимайте.
— Что вы. Это невозможно.
— А слово?
— Надо мной смеяться будут. И еще проработают. Я ведь комсомолец.
— Владик, пожалуйста… Я очень прошу…
— Всегда был тряпкой… — Владлен подставляет голову.
Софья надевает на него крестик.
— Ладно, — говорит Владлен, — пускай прорабатывают.
Суд. Он происходит все в том же бывшем отеле «Континенталь», в зале, где помещался ресторан. Трое судей, секретарь и прокурор. За спиной Софьи конвоир. Никого больше в зале суда.
Раны зажили, но грубый рубец пересекает щеку Софьи — от угла рта к уху.
Позевывает, прикрывая рот рукой, судья, перелистывает дело.
Прокурор тоже углубился в бумаги. Когда он поднимает голову — мы узнаем в нем немецкого студента, который был с Софьей во время драки в парижском «Буат де нюи».
Секретарь суда, держа в руке бумагу, стоя читает ее.
Невдалеке от Софьи зарешеченное, но открытое настежь окно. Оттуда доносится щебет птиц, шум ветра, раскачиваются верхушки больших деревьев. И только эти шумы слышит Софья, а с нею вместе и мы.
Софья смотрит в окно, в то время как секретарь суда беззвучно оглашает обвинительное заключение…
И снова мы в доме генерала.
Все так же сидят друг против друга Софья и Владлен. Она за письменным столом, положив подбородок на руки, молчит, глядя на Владлена. Он также молчит и смотрит на нее. Пальцы едва слышно перебирают гитарные струны.
Не меняя позы, тихо спрашивает Софья:
— А вы действительно давно сочинили это стихотворение про марсианку?
— Вчера.
— Я так и думала.
И снова они молчат, глядя друг на друга.
Слышно — кто-то вошел в переднюю.
— Папа…
Генерал входит с пакетом, кладет его на стол.
— Ну, что нынче на улицах!.. Говорят, приехал некто — то ли Геринг, то ли сам фюрер. Вот кое-что достал… — Софья разбирает пакет, накрывает на стол тут же, в кабинете. Генерал достает из-за шкафа большой чемодан с ремнями, раскрывает его, начинает укладывать вещи.
— Ну-с, юноша, — говорит он, — собираетесь снова в бой?
— И вы тоже, если не ошибаюсь? Немцы присвоят вам свое звание — как там у них генералы называются…
— Мне достаточно моего, русского. Все собираюсь вас спросить — что это у вас за имя — Владлен? Такого и в святцах нет.
— Родители назвали. Владимир Ленин — сокращенно Владлен…
— Гм… вот как… Ну, а как солдаты… красноармейцы к вам обращаются: «товарищ»?
— Товарищ старший лейтенант.
— Гм… А к генералу? Тоже…
— Тоже. «Товарищ генерал, разрешите обратиться».