Павлик вырос без отца, никогда не видел его, но бесконечно любил. Эта любовь была внушена ему матерью, которая часто рассказывала об Александре Федоровиче, об их жизни до войны, о том, как нелегко им приходилось, как экономили на еде и все-таки последнюю неделю месяца сидели на одной пшенной каше, как подрабатывал отец, сидя по целым ночам над взятой где-нибудь со стороны работой, как любил он свой предмет — историю — и много лет готовил монографию об Александре Невском и как ходил лет пятнадцать в одной «толстовке», говорил, что это «стиль» и ему ничего другого не нужно. Как любил животных и приносил домой всех затравленных ребятами котят, щенков и птиц.
В доме Кузьминых тоже хранили память об умершем хозяине — маленькая фотография висела в спальне, над кроватью Веры Николаевны.
Первые годы после расстрела Кузьмина Вера Николаевна жила в страхе, ожидая, что ее тоже привлекут к ответственности. Но никаких репрессий не последовало. Ее приняли на работу в городскую больницу — она была квалифицированной операционной сестрой. Работала, растила дочь.
Тетя Лиза — сестра покойного мужа — ей помогала.
Для всех Михаил Кузьмин был предателем, изменником. Но для Веры Николаевны он оставался единственным человеком, которого она любила, мужем, отцом ее девочки, родившейся через полгода после того, как приговор был приведен в исполнение.
…Последним вопросом, не внесенным в повестку заседания факультетского бюро комсомола, был разговор с Ниной Кузьминой.
Именно по этой причине на бюро присутствовало народу вдвое против обычного. В течение всего заседания Нина, заложив ногу на ногу, читала книгу.
— Переходим к вопросу о Кузьминой, — сказала Маша Смирнова, секретарь бюро. — Может быть, ты теперь оставишь книжку и послушаешь нас? Я понимаю, дела наши для тебя малоинтересны, но сейчас — речь о тебе.
Нина положила книгу рядом с собой.
— Мы не ставим вопроса формально, но пойми, Нина, твое поведение не может быть безразличным для организации.
— А что ты называешь моим поведением, которое встревожило целую организацию?
— Можешь оставить этот тон для своих друзей, тут он неуместен. Мы не ханжи какие-нибудь. Хочешь мазаться — сделай одолжение, хотя мера в этом деле тоже имеет значение. По-моему, у тебя это получается просто безвкусно.
— Буду заходить по утрам в бюро консультироваться…
Саша Алейников, поджарый, длинноносый, прокопченный солнцем, в спортивной майке с белой полоской у ворота и видавших виды спортивных штанах, сжатых резинкой над потрепанными кедами, встал и подошел к Нине.
— Послушай, Кузьмина, мне лично наплевать на все твои дела, живи как знаешь, но эта шпана вокруг тебя…
— Я не согласна, — перебила его Маша Смирнова. — Что это за формула «живи как знаешь»? Кузьмина еще комсомолка. И у нас тут не встреча дипломатов. Вот что, Нина, речь идет о твоем моральном облике. Я бы не говорила эти слова — они набили оскомину, — но других не знаю; девичья честь и тому подобное. Для тебя эти понятия, очевидно, не существуют… Я понимаю, отношения у девушки с парнем могут сложиться и так и эдак, можно увлечься… Но когда встречаются чуть не каждую неделю с другим…
Нина отвернулась к окну и безразлично сказала:
— Энгельса почитай. О моногамии. Идеал моногамии — глиста. Она вообще обходится отношениями с самой собой.
— Товарищи! — вскочила с места и, шепелявя, закричала Нюра Токарева. — Это, наконец, черт знает что! Кто дал право Кузьминой над нами издеваться?
Разговор получился шумный, бестолковый и безрезультатный.
Когда Нина вместе со всеми заседавшими вышла на улицу, к ней с треском подкатил краснорожий малый на мотороллере «Ту-200». Она уселась на заднее сиденье, обхватив малого за туловище, и укатила, сверкнув голыми бедрами.
— Нинка, с тебя приходится… — перекрывал краснорожий свист встречного ветра и грохот мотора. — Умрешь, что я достал!..
Подъехали к саду, куда обычно сходилась вечерами их компания. Краснорожий достал из-под тужурки толстую тетрадь в клеенчатом переплете.
— Что это?
— Смотри, смотри. Сейчас умрешь.
Нина раскрыла тетрадь. На первой странице были какие-то беглые рисунки — начатые и брошенные незаконченными.
На второй странице… на второй странице был портрет Нины. Он был сделан пером. Лицо повернуто в профиль, чуть поднято кверху, глаза прищурены от света, волосы отброшены ветром назад. На следующей странице, на четвертой, десятой, тридцатой — всюду Нина. И всюду она была прекрасна. Иная, чем-то отличная, но в то же время абсолютно похожа. Она смеялась, хмурилась, шла, бежала, она раскрывала объятия свету и ветру, она подставляла ладони дождю, она мчалась верхом на распластавшемся в воздухе коне, она причесывалась, она бросалась с берега в воду, она шла по какой-то фантастической, небывалой улице, она кормила собаку, спала, одевалась, ела, смеялась, грустила…
Все вместе эти мастерские рисунки создавали портрет удивительного, чудесного существа. Сквозь них проступала кристальная чистота, ум, юмор, ласковость…
А вместе с тем это был и портрет самого художника, ибо здесь выражено было и его отношение к миру, и его преклонение перед девушкой. Рисунки выдавали это яснее, чем если бы все это было написано словами.
Нина молчала, перелистывая страницу за страницей. Перо, карандаш, уголь, сангина — рисунки делались чем придется.
— Можешь вообразить, — сказал краснорожий, — у Пашки, твоего соседа, спер. Занес ему, понимаешь, книгу — мой братан брал. Пока он туда-сюда, листнул тетрадку — ну, дела… Мы ему теперь устроим выставку…
— Ничего не устроите… — Нина свернула тетрадь, — и ребятам — только посмей… Ясно?
Малый похлопал бесцветными ресницами:
— Ясно.
— А теперь вези меня домой.
…Конечно, Павел по-настоящему талантлив, если сумел создать такой образ, так разгадать то, что было глубоко скрыто за внешней бравадой и оставалось никому не доступным.
Нина закрылась у себя на мансарде и бесконечно листала и перелистывала тетрадь. Это было не только вдохновенное объяснение в любви, а нечто неизмеримо большее. Нина невольно любовалась той, о ком было здесь рассказано. Несколькими скупыми линиями, одной деталью художник создавал удивительные маленькие шедевры.
— Что с тобой? — спросила Нину Вера Николаевна, когда та спустилась вечером со своей мансарды. — И почему дома?
— У тебя тройчатка есть?
— В аптеке, в ванной.
Вера Николаевна больше не задавала дочери вопросов — раз та не ответила, спрашивать дальше было бесполезно. Когда Нина вышла из столовой, Вера Николаевна удивленно переглянулась с тетей Лизой.
— Первый раз вижу… Ведь она плакала…
— Осложнения какие-нибудь… — глубокомысленно изрекла тетя Лиза.
…Павел не заметил пропажи тетрадки, у него их было десятка полтора, где все так же была Нина, Нина, Нина… Были у него и два больших ее портрета, писанных маслом. Он прятал эти работы за книжным шкафом и не показывал их даже Смирнову — своему мастеру.
Павел бродил по Воронцовскому лесу, как его называли со стародавних времен. Тропинка вела к небольшой поляне, на которой стоял памятник погибшим в войну партизанам.
Именно здесь, в Воронцовском лесу, базировалась партизанская бригада, в которую входил и отряд его отца.
В бригаде было почти четыре тысячи человек, разбитые на небольшие отряды. Эти отряды располагались на площади двух районов и общались друг с другом и с КП бригады только через связных. Места, где помещался командный пункт, кроме этих связных, никто не знал.
А находился командный пункт, который тщетно искали фашисты, именно здесь, почти рядом с этой полянкой.
Остались следы четырех землянок — штабной, пекарни, типографии и землянки, где жил небольшой отряд охраны.
Зимой в этих землянках мерзли целыми днями — немецкие самолеты непрерывно летали над партизанским районом и дым выдал бы тех, кто скрывался в лесу.
Днем партизанам запрещалось выходить — за дорогами следили с воздуха и с земли. Жизнь замирала и возникала снова только по ночам.
Состояла бригада в основном из «окруженцев», то есть воинов, попавших в окружение, да из солдат, которым удалось бежать из концлагерей.
Два года, в глубоком тылу, почти за триста километров от линии фронта, сражались здесь партизаны.
Много раз немецкое командование бросало сюда карательные отряды. В последний раз это была целая дивизия СС. Приказ командира дивизии прост: уничтожить на территории, обведенной по карте красным карандашом, все живое и ликвидировать населенные пункты.
Фашисты расстреливали всех, кого находили в лесах и в деревнях. Сжигали дома, угоняли скот. За ними стелились дымные, мертвые полосы.
Прочесав леса, каратели возвращались, верховному командованию сообщалось, что приказ выполнен, а через некоторое время снова взрывались мосты и поезда.
Огромные жертвы несли партизаны, и в конце концов почти все они были уничтожены фашистами.
Отец Павла погиб гораздо раньше из-за предательства.
И произошло это именно здесь, где стоит теперь этот памятник. А вскоре началось общее наступление советских войск, и в этих лесах долго шли жестокие бои. До сих пор в Воронцовском лесу можно увидеть осыпавшиеся траншеи и блиндажи. За двадцать лет они стали мелкими и отлогими, они поросли травой, папоротником, кустарником, они стали просто мирными лесными овражками.
Но для того, кто хотел увидеть здесь войну, она не ушла, она была тут за каждым деревом, в каждой травинке, что выросла здесь, во всем, что жило на этой земле — в трепете прозрачных крыльев стрекозы и в любовных птичьих призывах, в ветре, раскачивающем вершины деревьев, и в лужице воды, отражающей небо.
Для Павла все в этом лесу было полно значения, все читалось его воображением по-особому. Как спокойно, просто, ясно все было раньше… Кто мог бы сказать, глядя со стороны на этого юношу в больших очках, спокойно идущего по лесу, что в нем бушуют шекспировские страсти, что ему нужно разрешить всемирную, неразрешимую в сущности проблему