— Студенты Ленинградского медицинского.
— Нахалы вы, а не студенты, — говорит Дуся.
Потапенко машет рукой.
— Собирайте, ребята, вещички, и с богом.
— Ясно.
— Больше мне не попадайтесь, — говорит Дуся и уходит с мужем в дом. Навстречу им Лена. Она видит Толю и Сашу, сидящих на земле среди обломков скамейки.
— Какое кораблекрушение, — смеется она и помогает ребятам подняться.
— Кончена наша глобальная авантюра, — говорит Толя.
Лена замечает, что Саша хмурится.
— Ты чего такой мрачный?
— Так.
— Глубоко сказано. Я подумаю над этим. Ребята, какой я сегодня сон видела!
— А я, сколько ни старался, ни одного сна в жизни не видел, не знаю даже — как они выглядят, — ухмыляется Саша.
— Расскажи, — просит Толя.
— Понимаете — никаких людей, никаких предметов, никаких событий — ничего. Абсолютно ничего…
— Тогда выходит, тебе ничего не снилось, — угрюмо говорит Саша.
— …только ощущения… Я чувствовала высоту, огромную высоту… Сердце замирает, и страшно дышать.
— А что значит высота? Горы, облака?
— Нет. Просто чувство высоты.
— Понимаю. И тебе было хорошо? — говорит Толя.
— Хорошо? Это не то слово. Я была счастливой… Совсем счастливой. Мне просто снилось, что я счастливая…
— А все-таки свинство, что даже между самыми близкими людьми есть стена, за которую не проникнуть.
Лена смеется.
— Конечно, невозможно взять другого человека в свой сон.
— Значит, стена?
— Нет, сон ведь имеет к этому другому прямое отношение.
— Правда?
— Конечно! Какой ты глупый.
— Я тоже, наверно, глупый, — говорит Саша, — не понимаю, о чем вы говорите.
Толя смеется:
— Ребята, до чего у меня щенячье настроение. Так бы, кажется, и залаял!
Слышится голос Дуси:
— Лена, а Лена!
— Иду-у! А ты, Толик, полай тут пока немножко.
Она уходит.
— Толька, у меня к тебе просьба, — говорит Саша.
— Что за предисловие?
— Плохи мои дела.
— О чем это?
— Ты замечал, что человек меняется от того, кто собеседник? С одним ты остроумен, с другим — двух слов не свяжешь. С Леной я просто осел. Вот письмо. Будь другом, отдай ей.
— Не могу.
— Как это не могу? Не хочешь?
— Саша, мне неприятно, но я действительно не могу.
— Почему?
— Вот уже неделю я собираюсь тебе сказать…
— Что такое?
— Как ты считаешь — можно чем-нибудь разорвать нашу дружбу?
— В чем дело?
— Поклянись страшной клятвой, что мы не поссоримся.
— Чего пугаешь? В шайку грабителей завербовали?
— Клянешься?
— Ну, клянусь.
— Без «ну» клянешься?
— Клянусь без «ну».
— Мы с Леной любим друг друга.
Наступает молчание.
— Как ты сказал? — произносит Саша.
— Сам не знаю, как это случилось.
Саша молчит, потрясенный.
— Мне тоже нелегко. Все отравлено. Как будто в чем-то перед тобой виноват.
Саша молчит.
— Ну, ударь меня, что ли? Ударь!
Саша молчит.
— Ну, что же делать? Хочешь, уеду сейчас же?
Саша молчит.
— Скажи что-нибудь! Ну, что делать, Сашка? Не молчи, ради бога. Саша, Сашка. Ну, Сашка же…
— Ведь мы все время все вместе. Когда же вы разговаривали? — недоуменно говорит Саша.
— Всегда при тебе. Да вот сейчас, например…
Снова помолчав, Саша произносит:
— Чего уж там… Я пошел.
— Саша…
Саша уходит. Толя двинулся было за ним, остановился, тихо свистит, ждет. Выходит Лена. В одной руке щетка, на другую надевает мужской ботинок.
— Что случилось?
— Я говорил с Сашкой…
Саша возвращается. Он видит Толю с Леной, останавливается. Толя и Лена тоже его увидели. Неловкое молчание.
— Толя, не забудь забрать инструменты, их отдать надо, — говорит Саша.
— Ты что это — письмо получил? — спрашивает Лена, заметив в его руке конверт.
Саша недоуменно смотрит на письмо — он совсем забыл о нем.
— Да, получил, — он рвет письмо и уходит.
— Что с ним? — говорит Лена.
— Я ему все сказал и чувствую себя предателем.
— Ну и глупо. Слушай, что это за девица, про которую Сашка вчера говорил?
— С нашего курса одна халда.
— А что у тебя с ней было? Почему она тебя ударила?
— Почему… почему… Я ей сказал, что она идиотка, а она хлоп меня по роже.
— А зачем ты ей так сказал?
— Так она и есть идиотка. Заявляет вдруг, что Чехов устарел. Что же ей конфету было дать?
— А вообще у тебя с ней что-нибудь было?
— С этой дебилкой? Ты лучше скажи — ничего не изменилось?
— О чем ты?
— О твоем сне.
— Я его уже забыла.
— Но ты только что рассказывала.
— Ну, а с тех пор уже минут пятнадцать прошло.
— Знаю, что ты шутишь, а все равно неприятно.
— Глупый. Неужели ты не понял еще, что никогда в жизни ничего уже не изменится? Не надейся.
— Ленка…
— Сама удивляюсь. Не могу уже думать о себе отдельно от тебя.
— И я. Вот приедем в Ленинград, я тебя приведу к маме… Ты переведешься в Ленинградский институт… Вот только Сашка… ведь он живет у меня в комнате… Ой, смотри, ты вся измазалась. Ненавижу этих людей. Сделали из тебя рабыню. Хозяина твоего прямо видеть не могу.
— Толик, дай слово, никому ни звука.
— Даю.
— Это мой отец.
Пауза.
— И твой отец видит, что тебя превратили в домработницу…
— Но ведь он ничего не знает. Садись, слушай. Это было давно-давно. Отец был инженером. В начале войны ушел на фронт. Меня еще на свете не было. Потом приезжал раненый на побывку и снова на фронт. В начале сорок третьего я родилась. У мамы папина шинель осталась. Она долго ее носила, и я запомнила — когда прижмешься к этой шинели, а она влажная — пахнет как мокрая собака… Вот и все воспоминания об отце. Он маме писал. Я эти письма через много лет читала. Писал о своей жизни, о боях, о том, как его батальон попал в окружение. Потом писем не стало. После войны пришел какой-то солдат, оставил записку и посылку. Мама прочла и заплакала. Сейчас еще вижу мамино лицо в слезах и слышу визгливые частушки, их по радио передавали в это время. Мне трех лет не было, а представь, помню. Мы уехали в Сибирь. Очень маме было тяжело. Она хрупкая, маленькая была. Жить надо было. Про отца она сказала, что погиб. И только перед смертью рассказала правду. Оказывается, бросил он ее. Написал, что любит другую, просил простить, прислал аттестат. Мать аттестат порвала, и мы уехали, не оставив адреса. Не знаю даже, искал нас отец или нет. Мама умерла. Мне тогда девять лет было. Забрали к себе соседи — тетя Вера… Так и жила. Кончила школу, в институт поступила, педагогический… и все время хотелось посмотреть хоть одним глазком на отца. Я ночи не спала. Мы знали, что он с новой женой тут, в Крыму… Ну, я и поехала. Паспорт они у меня спрашивают на прописку, а как я дам, если там написано — Елена Яковлевна Потапенко?
— Ну и что же ты… про отца как думаешь?
— Жаль его. Кажется, он мог бы быть другим. И знаешь, Толик, видно, есть какая-то сила — тянет меня: будто от сердца струна натянута к нему. Он тронет ее нечаянно… Отец… Я вот стала под его диктовку писать, так… вроде мемуаров… Ему трудно. Слова казенные, уставные, а другой раз такое скажет, такая вдруг прорвется тоска по жизни, по товарищам…
— А ты не хочешь ему сказать?..
— Нет. Я ему не нужна. Нет, Толик, нет, ни за что.
— Бедная ты моя.
— Почему это — бедная? У меня тетя Вера есть, ты теперь есть.
— Всю жизнь буду вот так на тебя смотреть.
— А если очки потеряешь? — Она снимает с него очки.
— Все равно вижу. — Он закрывает глаза, отворачивается. — Сейчас ты улыбаешься, правда?
— Правда. — Она показывает язык.
— Ты показала язык.
— Откуда ты знаешь?
— Глубокое понимание женского характера.
Со стороны дачи слышится, как кто-то насвистывает.
— Иди.
Лена отдает Толе очки.
— Вечером выйдешь?
— В девять.
Толя уходит. Из ворот появляется Потапенко. Не замечая Лену, он идет задумавшись, заложив руки за спину. Насвистывает «В лесу прифронтовом». Свистит он мелодично, не очень громко. Остановился, сел на пенек, думая о чем-то и продолжая насвистывать. Облокотился локтем о колено, закрыл рукой глаза — он, вероятно, в мыслях далеко отсюда.
Боясь ему помешать, Лена тихонько подвигается к воротам и приоткрывает их, намереваясь уйти.
— А… Леночка! — замечает ее Потапенко. — Послушай, я категорически запрещаю чистить мои башмаки… Что это такое?.. Запрещаю.
— Я больше не буду.
— Скажешь Евдокии Ивановне — я запретил.
— Хорошо, Яков Васильевич.
— Я тебя и так эксплуатирую со своими дурацкими воспоминаниями.
— Мне самой интересно.
— Вчерашнее переписала?
— Да…
Лена идет на веранду, приносит оттуда папку.
— Черт его знает, что за штука — писательство, — говорит Потапенко, открывая папку. — Видишь все как есть, а выразить не можешь. Я раньше на писателей смотрел как на людей несерьезных…
Он читает написанное Леной, хмыкает, теребит волосы. Лена за его спиной стоит, смотрит на него с огромной нежностью. Кажется, она сейчас бросится к нему, обнимет, прижмется к его плечу.
— Удивительно, как это ты написала? Удивительно. Будто сама там была. Ну, откуда ты взяла, что я тогда подумал про командира дивизии и мысленно выругался? Как ты могла это узнать?
— Просто я себе представила, что вы должны были подумать, когда он отказал в подкреплении.
— Даже слова те самые, которыми я тогда подумал. Ну, а откуда ты взяла, что во время десанта вода блестела и слепила нас? Ведь факт, что так было, а я этого тоже не говорил. Вот прочитал у тебя — вспомнил.
— Я себе просто представила, вы рассказывали, а я представляла.
— Прямо неудобно за свое выдавать. Откуда ты слова берешь? Наверно, ты и стихи пишешь? А ты, между прочим, откуда?
— Из Сибири.
— И родные у тебя там?
— Конечно.