— Кто?
— Разные, тетя Вера…
— А отец, мать?
— Отец… на фронте погиб… Давайте заниматься, Яков Васильевич.
— Ладно…
Ходит, останавливается, диктует. Ему это дается с большим трудом. Напряженно думает, пока не скажет.
— …Батальон, значит, высадился. Под огнем, значит, противника. Высадился, значит, Черт его знает. Тут, понимаешь, есть (стучит пальцем по лбу), а сказать — слов нет. В общем, вот так стоят немцы, вот так подходим мы… А что ты пишешь?
— То, что вы говорите.
— А я ведь ничего еще не сказал. Покажи.
— Потом…
— Прямо удивительно, как я устаю… Давай мы лучше позже займемся.
— Хорошо. Яков Васильевич, а вы давно тут поселились?
— После войны.
— А почему здесь?
— Воевал тут. Вот потянуло и вообще… на райскую жизнь повело. (С горечью.) Спокойная работа, жизнь не пыльная. Чем не рай? И дом — полная чаша… Да, Леночка, большие у нас тут были потери… Кто погиб, кто осиротел, а у кого жизнь вкось пошла… Ну-ка, прикрой ворота, и пойдем.
Лена закрывает ворота. Вскрикнула.
— Что ты?
— Палец занозила.
— Давай руку.
Потапенко надевает очки, берет Ленину руку.
— Вот она торчит. Видишь?
— Да…
Потапенко не замечает, как взволнована девушка. Это отец, отец держит ее руку. Впервые в жизни почувствовала она руки отца…
— Терпи, терпи, — говорит он. — Вот и все. А рука какая худенькая… Совсем еще детская…
Дуся выходит из дома.
— Яков, сходи на погреб — там вишни в корзинах. (Потапенко уходит.) А кто это к нашей ветке веревку привязал? Нахальство какое! Эй, чье это белье?
Дуся отвязывает веревку. Вбегает Зина.
— Зачем вы отвязываете веревку? Михаил Михайлович! Петя!
— Яков! Яков! Яков! — кричит Дуся.
На полянке появляются профессор, Петя, Татьяна Ивановна, Ирина и Кузьма Кузьмич. Они появляются не все сразу, а постепенно, по мере того как разгорается скандал.
Т а т ь я н а И в а н о в н а. В чем дело? Кто сбросил белье? Смотрите, все в грязи.
Д у с я. А кто вам разрешил привязывать свою паршивую веревку к нашему дереву?
З и н а. Не к дереву, а к ветке.
Д у с я. А ветка чья? Нашего дерева.
П е т я. Раз ветка по сю сторону забора…
Д у с я. Это мне нравится. Дерево высунуло ветку, значит, она уже не наша?
З и н а. Не ваша.
Д у с я. А чья?
З и н а. Ничья, всехняя, божья, общественная, только не ваша.
Д у с я. Это мне нравится. Значит, если я высуну голову в форточку, она уже не моя, а ваша, общественная?
П р о ф е с с о р (подходит и, топнув ногой, наступает на Дусину тень). Ну, почему вы не протестуете?
Д у с я. Чего?
П р о ф е с с о р. Почему не протестуете? Я наступил на вашу тень. Смотрите, я ее топчу. Это же ваша собственная тень.
Д у с я. Вы с меня дуру не стройте. То тень. А между прочим, да, тень тоже моя. Вот отойду, и она отойдет. А дерево я трогать не дам. Лучше отрублю ветку, а не дам. И воду вам, между прочим, тоже не видать. (Профессору.) Думаете, мы не знаем, что вы ночью лазаете на нашу дачу?
Из дома с двумя корзинами в руках выходит Потапенко.
П р о ф е с с о р. Это я лазаю?
Д у с я. Вы лазаете.
П о т а п е н к о. Действительно, из вашей компании кто-то каждую ночь ходит к нашему колодцу.
З и н а. Как не стыдно? Мы из-за вас сидим без воды. Что вы за люди такие?
Д у с я. А вы нас не учите. Вы нам весь вид загородили. Без вида нашей даче совсем другая цена.
П р о ф е с с о р. Цена, цена, цена… Вы посмотрите на себя, чем вы стали? Торгаш с корзинами… Позор.
Д у с я. Вы, пожалуйста, с вашими моралями к нам не лазайте. Подумаешь, отыскался… Сам небось где-нибудь завхозом сидит и на лапу берет…
П о т а п е н к о. Я попросил бы моей личности не касаться. Вы тут туристы, случайные люди.
П р о ф е с с о р (дрожит от негодования, заикается). Я… я… у себя в стране не турист, а хозяин! И если я вижу… если… я вижу…
Т а т ь я н а И в а н о в н а. Миша!
И р и н а. Бросьте вы их, Михаил Михайлович, это уже не люди. У них вон вода заванивается, а они все дрожат: «не тронь», «моя», «собственная»… Не хочу у вас жить. (Кричит в сторону дачи.) Кузьма! Собирай вещи!
П о т а п е н к о. Предупреждаю, если я у себя застану кого-нибудь…
К голосам ссорящихся присоединяется лай собаки, закудахтали куры.
П р о ф е с с о р. Расстреляете?
Т а т ь я н а И в а н о в н а. Мишенька…
И р и н а. Повесите? Четвертуете?..
З и н а. Живьем сожжете?..
Д у с я. Очень грубые надсмешки…
П о т а п е н к о. Я предупредил.
П е т я. А я лазил за водой и буду лазить.
Д у с я. Ах так?
П е т я. Да, так.
И р и н а. Питекантропы!
Д у с я. Убирайтесь отсюдова, пока добром просят!
Т а т ь я н а И в а н о в н а (вдруг бросив профессора, наступает на Потапенко и Дусю). Это вас надо убрать с советской земли!
П р о ф е с с о р. Развелись паразиты…
З и н а. Вас надо за деньги показывать!
П е т я. В зверинце!
Во время этого скандала из палатки профессора выходит Тужиков, он присматривается к Потапенко, узнает его.
Т у ж и к о в. Товарищ майор, вы?
П о т а п е н к о. Тужиков?
Т у ж и к о в. Неужели вы?
П о т а п е н к о. Тужиков! Какими судьбами?
Т у ж и к о в. Вот так встреча, товарищ майор!
Они обнимаются, все вокруг умолкли.
П о т а п е н к о. Знакомься, Евдокия Ивановна. Да, собственно, вы знакомы.
Т у ж и к о в. Не помню, извините.
П о т а п е н к о. Чудак-человек, это же Дуся!
Т у ж и к о в. Дуся? Не может быть.
Д у с я. Я самая.
Т у ж и к о в. Ласточка?
Д у с я. Не признаете, товарищ Тужиков?
Т у ж и к о в. Боже мой! Ласточка… А это что? Товарищ майор, почему вы с этими корзинами?
П о т а п е н к о. Это… гм… это… вишня…
Т у ж и к о в. Какая вишня, товарищ майор?
П о т а п е н к о. Ну, просто вишня, обыкновенная вишня.
Поздний вечер. «Дикари» на берегу поют Сашину песню. Они поют не очень стройно, но с большой охотой.
Когда-то не было совсем
Студентов на земле,
Весь мир был слеп, и глух и нем —
Он утопал во мгле…
Перед крыльцом дачи стоит закрытый мешковиной предмет высотой около метра.
Дуся с Леной сидят на крыльце, слушают.
…Теперь переверните-ка вы каждый континент:
Повсюду жизнь, и шум, и свет, где хоть один студент…
Студент студента повстречал и вместе с ним пошел —
Никто из них не замечал, что дружбу изобрел.
А ну, переверните-ка вы каждый континент —
И друга не отыщите вернее, чем студент…
— Скажите, — обиженно говорит Дуся, — поют. Это же надо — другого места нет на побережье песни петь. Лена, ты отдала шоферу трешку, как я велела?
— Отдала. А что это он привез? Камень какой-то…
— Камень… Много понимаешь…
Она снимает мешковину, под ней обнаруживается каменный лев с поднятой лапой. Лев древний, изъеденный веками.
— Камень… такие петрушки у баронов перед дворцами стоят… Камень…
Дуся обходит вокруг льва, присматривается к нему, говорит задумчиво:
— Посеребрить его разве… у Якова банка краски… — Лене: — Теперь вот что, дорогая, надо нам по-хорошему с тобой поговорить, деньги за мансарду ты мне до сей поры не отдала.
— Извините, Евдокия Ивановна. Я вчера вторую телеграмму тете Вере послала…
— С твоего извинения шубу не сошьешь, и тетя Вера мне, извиняюсь, до лампочки. Мне, может, самой жалко тебе отказывать, да не могу я нести такие убытки! У меня мансандру с руками оторвут. Вон Ирина Николаевна с мужем гордость показали — съехали в продувную палатку к туристам. Скажите, как я расстроилась! Через час пустила жильцов. Самый сезон. Так что ты не обижайся. Дружба дружбой, а табачок врозь. (Посмотрела на льва.) А то известкой выбелить? Тоже красиво будет.
Она закрывает льва мешковиной.
— Ладно, чего-нибудь придумаю. Постой, ты куда?
— Я сейчас соберу вещи.
— Стой. Смотри, пошла сразу… Не могу я тебя на ночь глядя отпустить. Оставайся до утра. И молока возьми кружку, с хлебом попей. И на дорогу я тебе должна собрать. Там сыра есть головка хорошего и колбасы сухой палка. И чего я к тебе так привязалась, девочка? Сама не понимаю… Я без тебя скучать буду. Ах, Лена, ну что за жизнь, честное слово. Суетимся, карабкаемся, стараемся как лучше…
— Евдокия Ивановна, для чего, по-вашему, человек живет на свете?
— Как это «для чего»? Каждый для своего.
— Ну, а вы, Евдокия Ивановна? Для чего вы живете?
— Какие-то ты ставишь идиотские вопросы. А ты для чего живешь?
— Для счастья. Чтобы быть счастливой и чтобы все были счастливы, Для того самого, за что Яков Васильевич воевал. И вы ведь тоже были на фронте?
— Свое отвоевала. Девчонкой была, вроде вот тебя. На мордочку — ничего. Тонькусенькая — ремень, бывало, два раза вокруг обернешь. Сапожки всегда начищены, гимнастерка постирана, поштопана. Весь батальон круги делает… Я, правда, строго себя держала. «Ласточка! — зовут. — Ласточка, заходи к нам чаевать»… Эх, Ленка… А вчерась Тужиков не признал меня… Я чуть со стыда не сгорела, на себя оглянувши… Ну, чем глупые вопросы ставить, пойдем, с антресоли желтый чемодан сними — возьмешь себе шерстяную кофточку, австрийскую… Совсем еще новая. Это я тебе дарю. Закрой калитку, да в яму не угоди… Пойдем…
Поют «дикари» вдали. Появляются Ирина с Зиной.
— Наши распелись, — говорит Зина.
Ирина опускает на землю рюкзак, с которым пришла.
— Смотри, какие тучи… и душно.
— А вы не боитесь, Ирина Николаевна, в палатке спать, если гроза, если море разбушуется…
— Я только из-за моря и живу здесь, на берегу, а то бы поселилась в экспедиции. А бурное море люблю еще больше, чем спокойное. Ну, как — не жалеешь, что пошла работать?
— Что вы, Ирина Николаевна! Мама сердится, что не выношу ведро в мусоропровод. Я написала — мамочка, если бы ты видела, какие у меня теперь мозоли на ладонях.