Тогда я брал в одной из редакций — чаще всего в «Литературной газете» — задание и ехал разбираться на месте в каком-нибудь деле. По возможности — запутанном.
Мне кажется важным вернуться хотя бы к некоторым из них потому, что чувства, испытанные тогда, — живы и сейчас, а этические проблемы, с которыми эти дела связаны, актуальны сегодня не меньше, чем тогда.
И, наконец, потому хочу вернуться к этим делам, что я остаюсь и поныне должником тех людей, с которыми тогда столкнула жизнь.
В феврале 1942 года, в качестве военного корреспондента, попал я в «Партизанский край».
Он занимал — этот край — территории Дедовичского и Белибелковского районов Ленинградской области.
«Край» находился за 200 километров от линии фронта, в глубоком фашистском тылу.
Бывшему политпросветработнику — начальнику Новгородского Дома Красной Армии — Николаю Григорьевичу Васильеву удалось сколотить в этих местах большую партизанскую бригаду.
Она была разбита на множество мелких отрядов, разбросанных по лесам и по уцелевшим деревням.
Вышедшие из окружения — «окруженцы», как их шутливо называли, и бежавшие из плена красноармейцы, колхозники, бывшие советские и партийные работники этих районов — составляли костяк партизанских отрядов.
Удивительных людей повстречал я в этом «Партизанском крае»!
Самолет идет на запад, прямо на красную полосу заката. Все ближе линия фронта, последний советский городок проплывает и остается позади. Темнеет, вдали видны вспышки огня, такие маленькие, как если бы внизу зажигали спички. Это идет сражение, рвутся снаряды. Слева, далеко внизу виден маленький костер. Это горит город.
Линия фронта остается позади.
Начинается лес, пересеченный болотами и озерами. Мы летим долго, в ледяной лунной ночи, над сугробами, над опушенными снегом лесами. Залетели километров за двести в далекий тыл врага, и вот — условная ракета, — один за другим следуют сигналы, которых мы ждем. Самолет снижается, он идет вниз, прямо в пустынное, занесенное снегом озеро, и уже видны вдали костер и люди, сидящие возле костра, и человек, идущий прямо к самолету, приветливо крича что-то неслышное за шумом мотора.
В руке у этого человека портфель.
Я не представлял себе народного мстителя заросшим до глаз бородой, с берданкой за плечами и ножом у пояса. Но я никогда не думал, что люди, живущие в лесах, взрывающие мосты, устраивающие засады врагу, мстя и принося ему гибель и разрушения, могут выглядеть так мирно. Правда, на груди у этого человека висел автомат, к поясу были прикреплены диски, но в руках у него был портфель, и это придавало ему непоправимо штатский вид.
На много километров по фронту и в глубину тянутся районы, контролируемые партизанами. В этих районах под охраной партизан сохранились колхозы. Вновь созданы сельсоветы, работают районные «тройки по восстановлению Советской власти». Лен вытереблен, разостлан, замочен — его берегут до того дня, когда районы, освобожденные от оккупации, отправят его по назначению. В счет госзаготовок колхозы передают партизанам сельскохозяйственные продукты.
В этих районах работают школы, медпункты, ветеринарные пункты. Выходит газета «Народный мститель».
Все советские организации подвижны, часто меняют место работы, иногда руководители их уходят на время в леса, затем снова возвращаются в деревню.
В декабре немцы прислали в эти края большую карательную экспедицию. Экспедиция не разбила, а еще крепче сплотила партизан, еще больше народных мстителей вышло навстречу врагу. Далеко не всем участникам карательной экспедиции удалось вернуться живыми. Небольшие немецкие отряды уничтожаются партизанами немедленно. Немцы бомбят сверху деревни, обстреливают с самолетов дороги. Почти все движение в районе пришлось перенести на ночь.
Во время карательной экспедиции фашисты, узнав в одной из деревень, что здесь продолжает работать школа, сожгли ее здание.
Учительница вместе с детьми ушла в лес. После ухода карательного отряда учительница собрала детей в другой деревне, и школа продолжала жить.
Мы увидели дом, где сейчас находилась эта школа. Половину дома развалило воздушной волной. Зияющие дыры в стене залатали, забили, законопатили соломой. Школа работала, в ней учились дети.
Мы вошли в оставшуюся половину дома. Меня сопровождал высоченный красавец — партизан Александр А., весь обвешанный гранатами, патронными сумками и пистолетами; на груди у него висел немецкий автомат. Этого парня, бывшего парикмахера, теперь знаменитого партизанского начхоза, знали и любили все.
Комната была наполнена детьми, они сидели вокруг учительницы. В углу перевязывали старичка — брата женщины, в доме которой сейчас находилась школа. Он лежал на боку и придерживал над головой задранную рубаху. На его обнаженной спине темнели две осколочные ранки.
— Шурка… — весело зашептал он, увидав начхоза. — А я-то попался, Шурка. Табак есть? Это что же, всю осьмушку мне? Дело!
Шел урок. Быстроглазый мальчишка читал по книжке Шестакова первую главу «История СССР».
В избе было тихо. Подперев мордочки руками, слушали ребята чтение. Эти маленькие люди узнавали мир таким сложным, каким он никогда еще не был. Так много уже видели они добра и зла, так горько ошиблись в одних людях и так беззаветно полюбили других, ибо нигде не проявляются с такой полнотой истинные качества человека, как здесь, в тылу врага, нигде с такой легкостью не спадают с людей маски, которые в иных условиях они бы могли носить всю жизнь.
Быстроглазый мальчик читал…
В воздухе загудели самолеты. Учительница не спеша повернулась к окну. Низко, над самой деревней шла пятерка немецких «юнкерсов» с крестами и свастиками на фюзеляже.
Учительница так же неторопливо отвернулась от окна и сказала:
— Дальше.
Мальчик послюнил палец и перевернул страницу.
— …большое место в хозяйстве славян занимали охота, пчеловодство и рыболовство. У славян был родовой строй. Стада, пастбища, пахотные земли составляли имущество рода…
Самолеты пронеслись мимо.
Урок продолжался.
Холодная, прозрачная ночь. Тридцатиградусный мороз. Яркая луна. Оглушительно скрипят полозья саней.
По временам ездовой вытягивает губы и говорит «тпру».
Сани останавливаются. Мы прислушиваемся. Облачко синего пара поднимается над спиной разгоряченного жеребца.
Тишина. Ни звука. Продолжаем путь.
— Не наша погода, — говорит командир.
Он сидит рядом со мной в санях большерукий, длинноногий, в черном полушубке, с автоматом на груди.
У командира резкие черты лица, сросшиеся на переносице брови, глубокая ямка на подбородке.
— В такую погоду партизанам делать нечего. Наша сила во внезапности, а разве подберешься тайно к объекту, когда снег скрипит, как проклятый, на тысячу голосов…
Мы проехали с командиром в деревню. Вошли в избу. Здесь было много народа.
Из-за стола поднялся высокий человек.
— Вот удача, — сказал он, — что приехал товарищ командир. Как раз побудет при событии.
На столе лежала синяя школьная тетрадь. Председатель взял ее и раскрыл.
Наступила тишина. Все знали уже, что сейчас произойдет. Мужчины сняли шапки.
Председатель прочел:
— «Москва. Кремль».
И вдруг заплакали женщины. Почти беззвучно, утирая уголками платков глаза, ладонью смахивая бегущие слезы, они плакали все время, пока читалось письмо. Они слушали рассказ о себе и заново переживали свою жизнь за месяцы, проведенные в отрыве от родины.
Когда председатель закончил чтение, снова стало тихо. Люди были сосредоточены. Никто не спешил высказаться, и председатель никого не торопил. Он закрыл тетрадку и положил ее на стол.
— Имею поправку, — сказал коренастый старик с винтовкой за плечом.
Это был один из храбрейших партизан отряда «За Родину».
— Пожалуйста, — председатель подвинулся, давая ему место возле себя за столом.
Но старик остался в углу и спросил:
— Как там, прочти-ка, у нас сказано, что они хотели нас сломить?..
Председатель нашел место и прочел его снова:
— «Кровавые фашисты хотели сломить наш дух, нашу волю. Не выйдет!» Ты про это?
— Про это. Тут не нужно говорить «не выйдет», это ты зачеркни…
— Почему?
— Зачеркни, говорю. Зачеркни. Ну! Совсем иначе надо. Надо сказать так…
Старик стоял, упрямо наклонив голову. В его глазах горел злой огонь.
— Надо сказать: они забыли, что имеют дело с русским народом, и напиши, что русский народ никогда не будет стоять на коленях. Мы не покоримся. Я понятно говорю?
Старик поправил ремень винтовки и распрямил плечи.
— Понятно, понятно, — заговорили со всех сторон. — Это правильно. Надо так сказать.
Поправку внесли, и народ стал подписывать письмо.
Люди эти прекрасно понимали, что подпись может стоить жизни и подписавшему, и всем его родным.
Я внимательно смотрел на колхозников и на партизан, на то, как они подходили к столу, как подписывали в полной тишине. Это было очень торжественно. Похоже было на какой-то замечательный обряд. В эти буковки, которые выводились простым карандашом, в буквы собственного имени человек вкладывал все, чем он обладал, — свою жизнь, свои надежды, свою честь, свое бесстрашие, свою ненависть к врагу.
Великий народ!
Одна женщина возле меня сказала соседке:
— Я бы хотела, чтобы там, в Москве узнали, что у меня рука не дрогнула и что мне плакать хотелось, когда подписывала…
А немцы думают, что они завоевали эти места и этих людей!
В районе, соседствующем с партизанским краем, бургомистр собрал всех назначенных немцами старост на совещание. Самому бургомистру на совещание попасть не удалось, так как деревенские мальчики после неудачных попыток убить его или хотя бы спалить его дом поймали бургомистра в бане и ошпарили кипятком до полусмерти.