И, что самое важное, среди этих нескольких был и Сувчинский — знаменитый музыковед и меценат, который собирался приобрести у Юткевича несколько его работ!
Богомерзкий критик заявил, что живопись Сергея — плагиат! Не более и не менее!
Сувчинский, невзирая на злую болтовню критика, купил у Юткевича картины, но наше возмущение от того нисколько не стало слабее.
Все мы сходились на том, что негодяя нужно проучить, и строили фантастические, совершенно невыполнимые планы.
Решение нашлось неожиданно. Как-то, провожая одну из наших артисток (их у нас было всего две), критик неосторожно зашел в наш зрительный зал.
Было это перед началом репетиции, и, кроме меня, никого в театре еще не было. У нас был свой театр «Арлекин». Позже я расскажу, как мы получили его.
Увидев критика, я энергично отвел его в сторону и спросил, правда ли, что он таким образом отозвался о творчестве Сергея.
Недооценив мое физическое развитие и, что еще важнее, мою преданность другу, критик произнес бранные слова в адрес Сергеевой живописи.
Недолго думая, я дал ему по физиономии. Критик тоже не долго размышлял и залепил мне сдачи. Мы схватились и повалились на пол.
Артистка бегала вокруг нас и совершенно справедливо кричала:
— Товарищи, как вам не стыдно?
До сих пор помню это ощущение — как я его хорошо лупил! Допускаю, впрочем, что и у него сохранились такие же приятные воспоминания.
Услышав шум, прибежали сверху, из ресторана «Франсуа» два официанта и швейцар. Вход в ресторан и в наш театр был общий.
Разнять нас с критиком оказалось совсем нелегкой задачей: мы дрались с упоением.
В конце концов это все же удалось. В последний момент, когда нас отнимали друг от друга, кто-то из благодетелей — я никогда не узнал, кто именно — усатый ли швейцар или один из краснорожих официантов, — так умело поддал мне коленом, что я после того мог принимать только две позы: стоять или лежать. Третий вариант был для меня долго исключен.
Мой неэтичный поступок пошел противнику неожиданно на пользу. Ввиду того, что слух о сражении и о его мотивах быстро распространился, над нашим злым критиком стали посмеиваться, особенно те, кто когда-либо был обижен им. А таких было превеликое множество. Рассказы обрастали все новыми и новыми подробностями. Получалось, будто его чуть ли не вымазали дегтем и выкинули в окно.
Критик терпел, терпел, потом взял билет и уехал в Москву. А в столице сразу же вовсю развернулись его способности. Человеком он был действительно одаренным, и множество выходивших в ту пору театральных изданий стали помещать его статьи. Вскоре он занял заметное место в театральной журналистике.
Получалось, что я ему как бы помог, и это меня угнетало.
Впрочем, через некоторое время у него в Москве случилась новая неприятность, и значительно большего масштаба.
Оставаясь все таким же злым, критик однажды дошел до того, что в рецензии на спектакль крупнейшего московского театра написал: актриса такая-то появилась на сцене с лицом помятым после бурно проведенной ночи.
Это вызвало, естественно, негодование всей театральной Москвы. Но особенно освирепели товарищи актрисы — весь коллектив поклялся отомстить.
Прошло некоторое время, Страсти, казалось бы, поутихли. В театре премьера. Считая, что инцидент исчерпан, наш критик как ни в чем не бывало является в театр и смотрит спектакль.
В антракте его приглашают за кулисы выпить чашку кофе. Потеряв всякую бдительность, он отправился за кулисы.
…Как его били! Как его хорошо били! В этом принимала участие вся труппа. Точнее — мужская часть труппы. На протяжении всего антракта нашим критиком перебрасывались как волейбольным мячом.
Куда там киевская кустарщина!..
И вот — удивительное дело — помогло!
Оскорбительные эпитеты исчезли из его статей, он стал писать добрее, но, честно говоря, и слабее. Представьте себе скорпиона, которому запретили жалить! Ползать — пожалуйста, а кусаться — ни-ни…
Я встречаю его иногда. Он стал вполне почтенным и благополучным — то, что называется «видным» театральным деятелем. Критикой он давно перестал заниматься, но зато и не бьют больше. Грустно.
Однако вернусь к нашей компании. Нам было ясно, что мы будем своим искусством служить народу. Оставалось выяснить — каким образом это делать?
Хорошо бы организовать в противовес благополучному буржуазному искусству, в противовес репертуару тогдашнего драматического театра — «Черной пантере», «Тетке Чарлея», «Орленку», «Дворянскому гнезду» — нечто прямо адресованное демократическому зрителю. Уличные представления — вот о чем мы думали. Хорошо бы выйти на улицы с самым народным видом искусства — с «Петрушкой»…
И вдруг мы узнаем, что есть возможность достать совершенно потрясающие куклы — их продает жена знаменитого месье Шарля. Великий кукольщик, объездившим весь мир, месье Шарль болен, и жена продает часть труппы.
Однако деньги… Где взять деньги?
Помощь объявилась с совершенно неожиданной стороны. О наших планах узнал Илья Григорьевич Эренбург. Он в те времена служил в собесе — отделе социального обеспечения. Каким-то образом Илье Григорьевичу удалось доказать руководству собеса, что организация кукольного театра — прямая задача этого отдела. Что за аргументы он при этом выдвигал — трудно угадать. Но факт остается фактом — собес дал нам деньги, и мы отправились покупать куклы.
Дом стоял, помнится, на Мало-Житомирской улице. Большой, угрюмый, весь в дождевых потеках, он встретил нас удушливым запахом лекарств, пропитавшим, кажется, каждую ступеньку грязной лестницы.
В передней квартиры, где жил Шарль, удушающий запах был еще сильнее.
К нам вышла заплаканная женщина и сказала — да, куклы продаются, Шарль умирает… Если вы не боитесь… тиф, тиф…
Она провела нас в большую полутемную комнату, сплошь заставленную ящиками, сундуками и корзинами. Некоторые были приоткрыты, и в них видны были куклы, застывшие в самых невероятных, фантастических позах. Одни перегнулись через борт корзины, уронив голову и бессильные руки, точно и они умирали. Другие, подняв лица, смотрели на нас удивленно, насмешливо, строго…
Окна были закрыты ставнями, и свет проникал только сквозь щели. Тонкие солнечные полосы рассекали пыльный воздух, и в углах, куда они не добирались, было совсем темно.
Нам было не по себе в этом странном мире. Дверь в соседнюю комнату оставалась открытой. Там, в глубине, стояла очень большая, низкая кровать. На ней лежал маленький, высохший старичок. Его глаза были закрыты, он дышал редко, тяжело.
Месье Шарль — великий кукольный мастер — умирал. Он не знал, не видел, как его детей продают потому, что нужно платить врачам, платить за квартиру, нужно на что-то жить…
Мы взяли несколько больших, прекрасных кукол и оставили женщине деньги, которые нам дали в собесе.
Мы взяли не марионеток, а куклы, в которые вставляется рука кукловода — так называемые «петрушки».
Теперь, согласно нашим идеям, нужно было дать бой разным там психологическим, символическим и прочим не признаваемым нами направлениям и создать настоящее народное представление.
Пьеса? Для начала мы остановились на пушкинском «Попе и работнике его Балде». Почему? Не знаю. Текст разбивался на три голоса. Перед ширмой стоял Шарманщик. Он произносил тексты от автора и по временам крутил свою машинку. Шарманщиком был Юткевич.
За ширмой прятались мы с Козинцевым. Он и я были кукловодами. Мы выкрикивали реплики своих кукол. Низкие голоса были на моей совести. Козинцев, который в те годы говорил высоким голосом, говорил за тех действующих лиц, коим, по нашим представлениям, надлежало пищать тонкими голосками.
Получалось так: Шарманщик — Юткевич крутит машину, она проигрывает несколько тактов старой полечки. Затем начинается текст.
ЮТКЕВИЧ.
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
КОЗИНЦЕВ (фальцетом).
Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?
КАПЛЕР (густым басом).
Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник…
При этом мы с Козинцевым, стоя за ширмой, изображали при помощи кукол встречу попа с Балдой. Нам посоветовали до того, как предстать на площадях перед народом, все-таки проверить свои представления в более скромных условиях. По этой причине мы начали свою деятельность в артистическом клубе под названием «Бродяга».
В те годы много было таких учреждений. «Бродяга» помещался на спуске Софиевской улицы. Если посмотреть вверх, вдоль улицы — между двух рядов огромных ветвистых деревьев открывались поразительной красоты золотые купола Софиевского собора. А если не смотреть вверх, а спуститься на несколько ступеней, вы попадали в полуподвал, стены которого были расписаны условной живописью. Для этой росписи употреблялась обыкновенная клеевая краска — художники не рассчитывали в это быстротекущее время на вечность.
Условной была в «Бродяге» только эта стенопись. Все остальное — столики, бифштексы, водка — были вполне реалистическими.
Вот в этом-то подвале мы начали разыгрывать историю о том, как Балда перехитрил самого беса и выиграл спор с попом.
— Бедный поп подставил лоб, — выкрикивал Юткевич, —
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка.
Со второго щелка
Лишился поп языка.
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
И Козинцев тонюсеньким фальцетом заканчивал:
— Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной.
При этом куклы очень забавно изображали драматическое столкновение героев.
Несмотря на то что наше творчество оплачивалось одним лишь нравственным удовлетворением, через некоторое время пришлось его прекратить.