— Товарищи! — сказал он, митингово отделяя слово от слова. — На Чистых прудах только что совершена кровавая расправа над дружинниками…
Площадь загудела. Радиорепродуктора в те времена еще не было, и всякое известие передавалось волной от центра к периферии.
— Получен приказ Московского Совета, товарищи: строить баррикады! Поднимать восстание!..
Каким-то чудесным образом эти слова были мгновенно поняты всей площадью.
На афишной тумбе были наклеены рекламные объявления: «Компания Зингера», «Коньяк Шустова», «Угрин от прыщей», «Пилюли Ара». Вперемешку — театральные афиши.
— Беритесь, беритесь, братцы, она легкая, — высоким голосом кричал Матвей и вместе с другими дружинниками наваливался на тумбу.
Качнувшись, она падала, и ее подкатывали к строящейся баррикаде. Мужчины и женщины, старики, дети — дружно строили баррикаду. Сюда сваливали скамьи, колеса, железные решетки, бочки, ящики, бревна.
— А ну, взяли!
Валили трамвайные столбы.
Работали весело, со счастливым чувством свободы.
— Сумасшедшие! Что вы вытворяете! — кричал в ужасе продавец газетного киоска.
Рабочие плечи нажали на киоск, продавец вывалился из него, а киоск тоже покатили к баррикаде, рассыпая по пути «Биржевку» и «Русские ведомости».
Снимали с петель узорчатые чугунные ворота угрюмого особняка. Седобородый швейцар, выбежав на улицу, безуспешно пытался остановить рабочих, преградить дорогу… Куда там!
Смотрели сквозь зеркальные окна на происходящее и сами хозяева особняка.
Матвей помогал опутывать баррикаду проволокой.
Баррикаду обливали дымящейся на морозе водой, которую передавали ведрами по длинной цепочке из рук в руки.
— Хлебушка… — Матвей достал из кармана и протянул кусок хлеба жалкому старику, который тоже помогал строить баррикаду.
— Матвей! Сбегай-ка в «парламент»…
Ему дали пакет, и Матвей так же весело, как строил баррикаду, побежал передавать пакет в штаб, на Малую кухню.
Матвей бежал по улице, а навстречу вели пойманных и разоруженных городовых.
Он проходил мимо плаца, а на плацу шли учения — рабочие поспешно овладевали винтовкой.
Он сворачивал в переулок, а у булочной устанавливали дежурство вооруженных дружинников.
Впервые в жизни Матвей чувствовал себя счастливым. Он был частичкой, песчинкой революционного вихря и, кажется, только и жил для этих минут, для этих дней…
Это ощущение счастья, свободы, вдохновения охватило всю рабочую Пресню.
Рабочая власть. Совет, большевики — вот кто стал хозяином жизни!
Она формировалась — рабочая власть. Распределялись наиважнейшие, самые первоочередные дела: кому вести в бой отряды, боевые дружины, кому заботиться об их питании, кому ведать охраной штаба, кому быть казначеем, кому заботиться о населении, о работе булочных, кому войти в состав трибунала, который будет вести борьбу с врагами, с предателями и шпионами…
Поднялась вся рабочая Москва, но Пресня была главной крепостью восстания, а на Пресне главными были трехгорцы, они стали основной силой восставших рабочих.
Матвей вошел в здание Малой кухни.
В «парламенте» стоял густой махорочный дым. Здесь получали задание и уходили, а на смену являлись новые и новые отряды.
Тот человек, что произносил речь перед толпой на площади у Большой кухни, взял у Матвея пакет и, распечатав, стал читать.
В это мгновение послышался первый орудийный выстрел. Люди беспокойно переглядывались. Послышался второй, третий выстрелы…
— Начали!.. Все товарищи по своим местам. Передайте приказ держаться во что бы то ни стало.
Отряды расходились.
Матвей, не зная что ему делать, стоял, ожидая распоряжений.
— А вы, товарищ Матвей, можете возвращаться на свой пост…
Баррикада теперь совсем не походила на ту, что оставил Матвей уходя.
Она была уже окутана дымом взрывов. Относили к ближайшему дому первых раненых. Люди сменяли друг друга, передавая оружие — на каждую винтовку, на каждый револьвер были десятки безоружных.
Баррикада эта находилась рядом с зоологическим садом, и в перерывах между стрельбой слышался испуганный рев зверей.
Матвей переходил от одного дружинника к другому — где попросит ружье и, не обидевшись на отказ, отойдет, где и так постоит, просто потопчется — не дадут ли?
— Матвей! — раздался окрик со стороны баррикады. — Мотька! Ты что без дела стоишь? Давай камни тащи! Не видишь — пробоину заделывать надо…
И Матвей, радостный от того, что снова стал нужен, тащил камни к месту, где баррикада была разрушена взрывом.
Он носил и носил, беззаветно, самозабвенно, эти камни, и доброе его лицо светилось улыбкой — нужен Матвей людям, нужен…
А в сторону Пресни шли царские войска.
Выгружались из вагонов на Николаевском вокзале свежие воинские части, присланные из Петербурга. По скользким доскам трапов сводили из теплушек лошадей. Скатывали орудия с платформ.
И шли, шли по Москве, по пустым улицам, под испуганными взглядами обывателей, смотревших сквозь щели ставень, шли на усмирение солдаты. Устанавливали орудия, наводили прицелы. Готовились к прорыву.
Вот ударила первая пушка. И — пошло, пошло…
…Отходили на Пресню разбитые царскими войсками боевые дружины других районов…
Били орудия. Снаряды рвались на улицах, в корпусах фабрик, рвались на баррикадах, посылаемые туда прямой наводкой.
Все больше становилось раненых, все труднее было заделывать под огнем пробоины.
Дружинникам иной раз удавалось пробраться по дворам и закоулкам, по крышам и чердакам и, неожиданно свалившись на противника с тыла, обратить его в бегство. Но ненадолго. Получив подкрепление, солдаты снова наступали.
На баррикадах убитых становилось все больше и больше, их уже не успевали уносить.
Артиллерия била, била, била по Пресне… Спрятанная за массивами домов, ждала приказа конница. И вот — опущены казачьи пики, выхвачены из ножен и подняты сабли… Сигнал — и конница ринулась вперед…
И, когда дальнейшее сопротивление восставших рабочих стало невозможным, по призыву Московского комитета большевиков и Московского Совета, в трагическую ночь с 18 на 19 декабря 1905 года, была прекращена борьба. Нужно было сохранить жизни, сохранить силы для будущей борьбы.
В ту страшную ночь Пресненский штаб боевых дружин выпустил воззвание — «мы начали, мы кончаем. Кровь, насилие и смерть будут следовать по нашим пяткам, но будущее за рабочим классом».
Пресня была охвачена огнем. Пылали деревянные постройки Трехгорки, горела фабрика Шмидта, завод Мамонтова, Бирюковские бани. Горели дома, рабочие казармы… По улицам мчались отряды семеновцев. Выли звери в зоопарке.
Уходили по Москве-реке отряды дружинников.
В домах прятали оружие.
Какими мрачными были теперь костры Пресни!.. У их огня в угрюмом молчании грелись солдаты-каратели. Грелись покрытые снегом городовые. Из дома в дом шли с обысками, хватали сонных, полураздетых, выволакивали на снег… Сваливали в кучу изъятое оружие.
И вот знакомый нам крутой переулок…
Жандарм сапогом распахнул калитку, ножнами постучал в дверь. За спиной его еще четверо жандармов и человек в штатском, в котелке… Он вошел вслед за жандармами, остановился у двери.
Вера укладывала девочку спать. Она повернулась — увидела жандармов и стоящего у дверей Артура.
— Этого забирайте, — указал Артур на Матвея, — он вам расскажет, откуда богатые берутся… Баба говорила — он интересно рассказывает…
Жандармы обыскивали дом.
Матвей стоял рядом с Верой.
— Прощай, Вера, — тихо сказал он, — ты меня никогда не любила, так хоть за Надюшкой теперь присмотри…
Жандармы грубо схватили его, толкнули к двери и вывели.
— Адью… — Артур приподнял котелок, вышел вслед за жандармами.
Некоторое время Вера стояла, окаменев. Потом сказала недоуменно:
— Как же так… ведь они его убьют…
И вдруг, схватившись за голову, закричала изо всех сил:
— Мотя! Мотя! Мотенька!..
Бросилась к иконе, упала на колени:
— Боже! Что делать?.. Боже… я без него жить не буду… убьют они его, боже, боже…
В незакрытую дверь медленно вваливались по полу волны морозного пара. Из пара этого возникла фигура короткого, широкого человека в зимнем пальто, в барашковой шапке.
Он переступил порог, остановился. Это был мастер Фомин — тот самый, которого Вера выкатывала на тачке с фабрики.
Молча, злорадствуя, смотрел он на стоящую на коленях Веру.
— …боже мой, боже… — повторяла она, — спаси его, боже… накажи меня, проклятую, а его спаси…
Фомин кашлянул. Обернулась Вера, увидела его, встала.
— Ну, чего пришел, подлец! На горе мое любоваться? Мало ты горя людского видал? Мало обижал людей? Вали вон отсюда!
Но не уходил Фомин. Смотрел на Веру, и ее отчаяние, ее горе, может быть, впервые в жизни тронули его. Он смотрел на Веру растерянно, даже жалко как-то.
— Послушай, Филимонова… — произнес он наконец.
— Что Филимонова, что Филимонова? Уходи, не до тебя.
Фомин прокашливался: не сразу произнесешь то, что хотел сказать.
Он полез в карман, достал бумажник, вынул «красненькую» — десять царских рублей.
— На вот… — мрачно сказал он, кладя деньги на стол, — на, возьми… может, сунешь — отпустят его… бог знает — может, отпустят…
И, молча повернувшись, вышел.
Потрясенная, смотрела Вера ему вслед. Потом схватила деньги, схватила серьги с подоконника, накинула платок, выбежала из дома.
Горели мрачные костры на Пресне, выхватывая из тьмы то заиндевевшую лошадиную морду, то топочущих от холода, размахивающих по-извозчичьи руками городовых, то проезжающее, грохоча, орудие. Вталкивали арестованных в тюремную карету. Вдали слышалась еще стрельба.
Жандармы вели Матвея в большой группе арестованных. Шли по четыре в ряд, и только последний ряд состоял из двоих — Матвея и молодого парнишки лет шестнадцати. Он был насмерть напуган и все оглядывался на револьвер в руке идущего за ним жандарма.