Матвей старался привлечь внимание парнишки, и наконец это ему удалось, Парнишка с ожиданием уставился на него.
Не разжимая губ, Матвей тихо сказал:
— Как я упаду, бросайся влево и беги, понял?.. Я вправо, ты влево…
Парнишка моргнул — мол, понял. Группа сворачивала за угол зоопарка.
Парк отделялся от улицы высоким забором: каменные столбы, а в промежутках железные решетки с остроконечными пиками. Почти у самого угла в заборе виднелась калитка служебного входа.
И вот, когда группа уже почти полностью свернула за угол, Матвей вдруг споткнулся и упал прямо под ноги идущего сзади жандарма. Чертыхнувшись, жандарм полетел на землю.
А Матвей, вскочив на ноги, вбежал в служебную калитку и понесся по аллее зоопарка.
Раздались выстрелы, затрещали свистки.
Матвей оглянулся на бегу — что за чертовщина! — парнишка бежал следом за ним. Вместо того чтобы броситься в противоположную сторону и тем спутать, затруднить преследование, он бежал вслед за Матвеем.
— Сволочь! — закричал ему Матвей. — Куда бежишь!..
Здесь не было света газовых фонарей, не было костров, но, к несчастью, все вокруг было ярко освещено вышедшей из-за тучи луной.
Матвей бежал изо всех сил, размахивая руками, задыхаясь. Как на грех, он попал в прямую аллею, сжатую с обеих сторон звериными вольерами. Волки и медведи молча провожали глазами эти странные фигуры бегущих людей, возникших тут среди ночи.
Свистки переливались сзади и где-то сбоку. Показались преследователи — одни жандармы тяжело бежали прямо за беглецами, другие забирали в обход вправо.
Уловив это, Матвей юркнул налево в узкий проход.
Здесь нужно было перебраться через невысокий забор. Матвей легко перебросил тело через него и понял, что спасен — за забором начиналась роща, до нее оставалось всего шагов двадцать. За спиной вдруг раздался стон, и, оглянувшись, Матвей увидел, что парнишка тоже попытался переброситься через забор, но упал и сейчас с трудом поднимался на ноги.
— Зачем за мной бежишь! — крикнул с отчаянием Матвей и увидел, что парень чуть не упал снова, пытаясь встать. Он не то сломал ногу, не то вывихнул ее.
Свистки раздавались вес ближе и ближе.
Одно только мгновение Матвей колебался, но затем бросился назад, подхватил парнишку и кинулся с ним к роще.
Было слишком поздно. Жандармы налетели на них сразу сзади и сбоку, повалили, скрутили руки… ожесточенно били сапогами…
У ворот Трехгорки стояли женщины. Сотни женщин, у которых забрали мужей, сыновей, отцов… В тишине слышалось только потрескивание костров, разожженных городовыми, да прорывался иной раз плач. По временам появлялась новая партия арестованных. Жандармы разгоняли толпу и открывали ворота.
За воротами стояла цепь солдат. Они расступались, пропускали колонну арестованных и смыкались. Жандармы снова закрывали ворота.
Вера стояла среди женщин. Как и у всех других, ее плечи и голова были покрыты толстым слоем снега.
В руке зажат вытянутый из-под одежды крестик на натянувшейся посеребренной цепочке.
Едва шевеля губами, Вера шептала:
— Спаси… спаси его… спаси… спаси, спаси… слышишь, спаси его, господи…
А лица вокруг… жестокая картина боли, любви, ужаса, горя.
Рядом с Верой стояла маленькая сгорбленная старушечка с лубяной кошелкой в руке.
— Хоть бы отдали ему кошелочку-то… тут яичек две штуки, да лука головка, да хлебушко… Он бы, Витенька, хоть яичко облупил… О, господи, господи, пресвятой боже наш…
Из проходной появился околоточный надзиратель и закричал:
— Эт-та что тут за митинг? А ну, вон отсюда все бабы, как одна…
Старушечка оказалась ближе всех к околоточному.
— Батюшка, отец родной… сыночек тут мой… Витюшка Семенов… отдай ему, батюшка… тут яичек две штучки, да хлебушко…
Околоточный хмуро оттолкнул ее руку.
— Никаких передач. — И, криво усмехнувшись, добавил: — Скоро их всех накормят.
Из проходной вышел офицер и строго сказал околоточному:
— Почему они до сих пор здесь?
И прошел дальше.
Сразу же, по сигналу околоточного, городовые стали оттеснять женщин от ворот фабрики.
На помощь им вышли солдаты и пустили в ход приклады.
— Верка, а Верка, — зашептала Вере на ухо толстая Глаша.
Она только что явилась откуда-то с задворков фабрики и была вся в снегу — видимо, проползала где-то под забором.
— Твой-то, Матвей… — шептала она, — он с самыми опасными…
Вера слушала вся напружинившись, схватив Глашу за руку.
— Кто сказал? Откуда узнала?..
— Не сомневайся. В подвале они их держат. Вон в те окошки, верно, и видать их…
Глаша указала на зарешеченные окна, выходившие верхней полоской на улицу, на тротуар. Вера бросилась туда, перебежала улицу, упала на землю, схватилась за решетку, прильнула к мутному стеклу. Ничего, ровно ничего нельзя было разглядеть за ним. Сильный удар плеткой заставил Веру оторваться от окна. Жандарм продолжал бить ее, пинал ногой.
— Вон пошла, сука! Вон!
Переулок был пуст.
— Идет… — оглянувшись назад, шепнул рабочий, притаившийся у выхода из подъезда. Прямо от двери вниз в подвал вела крутая, темная лестница. Еще двое ожидавших стояли в подъезде не шелохнувшись, вжавшись в стену.
Артур шел по улице без опаски, покручивая трость, посвистывая. Железная рука схватила его, когда он проходил мимо двери, и втащила внутрь. Все трое навалились на него. Артур судорожно вырывался и вдруг освободился, отчаянно крикнул:
— Караул!..
Ничем не ответила пустая улица.
Трое снова навалились. А когда поднялись — Артур уже не шевелился. Один из рабочих толкнул его ногой. Тело Артура полетело вниз, ударяясь о ступеньки лестницы.
К Трехгорке подкатили дрожки. Полицейский пристав, соскочив с них, прошел на фабрику. И почти сразу же после этого со двора отчетливо донеслась команда.
Высокий резкий офицерский голос крикнул:
— Выводи!..
Женщины, оттиснутые от фабрики, сломали строй солдат и всей толпой побежали к воротам. Новая команда заставила их замереть:
— Приготовились!..
Вера рванула крестик, сжав его так, что он врезался в ладонь. Цепочка оборвалась и висела прямо из сжатого кулака. Вера поднесла крестик ко рту, прижалась к нему губами.
— Спаси его, господи…
Во дворе фабрики высокий, рыжеусый офицер стоял рядом с цепью солдат. Их ружья были направлены на группу рабочих, поставленных к кирпичной стене.
Матвей был крайним, рядом с ним стоял тот парнишка, с которым они вместе бежали. Парнишка, дрожа от страха, прижался к Матвею, и Матвей обнял его по-отцовски.
Солдаты смотрели на поставленных к стене людей с ужасом и жалостью. Линия винтовок дрожала.
— Пли! — скомандовал офицер.
Раздался нестройный залп. Все приговоренные продолжали стоять. Рыжеусый злобно повернулся к солдатам:
— Вы что, сволочи, сами под расстрел захотели? Второй взвод, занять места! Приготовились! Пли!..
Падали расстрелянные. Матвей отпустил парнишку, и они упали рядом — один возле другого.
— Палачи! — кричали женщины на улице. — Изверги!..
Рыдали жены, матери, сестры, вздымали в отчаянии руки.
Серое зимнее утро поднялось над Пресней.
Вера шла к полицейскому околотку — туда, говорят, свезли трупы расстрелянных.
У церкви толпились женщины — не всем удалось попасть внутрь. Пение хора смешивалось с рыданиями.
Вера прошла мимо, кажется, и не заметив церкви.
Она подошла к околотку. Поднялась по каменным ступенькам лестницы. Угрюмый полицейский выслушал ее, глядя куда-то в сторону, в окно, на улицу.
— Тела не выдаются. Нет, не выдаются…
Случайно переведя взгляд, он увидел лежащие на столе десять рублей и серебряные серьги.
— Гм…
Взял красненькую, поглядел на свет, сунул в карман. Серьги отодвинул, и Вера забрала их.
— Разрешения на выдачу тел не поступало… — уже не так твердо произнес он, встал и пошел к двери.
Во дворе Вера вслед за полицейским подошла к сараю. Открывая его, полицейский сказал:
— Смотри… если найдешь…
В сарае лежали изувеченные тела. Вера переходила от одного к другому. Матвея среди них не было.
Полицейский терпеливо пошел к другому сараю, открыл.
Войдя, Вера сразу увидела среди трупов окровавленное лицо Матвея. Подошла ближе. Он был без шапки, босой…
— Ладно уж, забирай, — сказал полицейский.
Матвей лежал в гробу, прибранный, умытый, одетый. Бесконечной вереницей шли люди поклониться убитому. Звякали медяки, опускаемые в кружку. Скорбной чередой проходили рабочие.
Шли женщины, мужчины, вели детей.
Вера стояла у гроба — строгая, без единой слезинки. Рядом с ней Надюшка. У девочки игрушка в руке — крестик с оборванной цепочкой.
А ночью, когда ушли люди, Вера билась, рыдая, у гроба целовала без конца руки Матвея:
— …никогда мне не искупить вину перед тобой… Матюшенька… поздно я поняла тебя, поздно полюбила…
И были похороны. Рабочие несли гробы по улицам непокоренной Пресни. Безмолвными, немыми были эти похороны.
Они проходили мимо разбитых корпусов Трехгорной мануфактуры, мимо сгоревших, обугленных зданий.
Шли женщины Красной Пресни за гробами своих близких.
Шла строгая — без слезинки — Вера за гробом любимого. Покачивались в такт шагу серебряные серьги в ушах.
Обыватели — теперь уже не из-за занавесок, а открыто стоя за окнами и на крылечках подъездов, — смотрели на молчаливую процессию.
Конные городовые, как грозное предупреждение, были расставлены по всему пути следования похоронного шествия.
Но испуганными были глаза победителей, провожавшие молчащую и оттого еще более страшную толпу рабочих и покачивающиеся на ее руках гробы.
— Тпру… — осаживал лошадей прохоровский кучер: пароконным саням преграждала путь идущая толпа.
Толстозадый, краснорожий кучер, обернувшись к сидящему в санях хозяину, сказал:
— Ишь… молчат… Им приказ вышел: хоронить молчком. Не-ет, не больно попоют теперь.