Под злобными взглядами проходящих рабочих Прохоров снял бобровую шапку, обнажил голову.
Стояли хозяйские сани, а рабочая Пресня, вся рабочая Пресня проходила в молчании мимо.
Рядом с Верой, держась за руку матери, шла маленькая Надя, дочь погибшего Матвея.
Глава втораяНАДЕЖДА
Зима девятнадцатого года была очень тяжелой.
Стояли на морозе голодные очереди у хлебных лавок. Одни, выходя со своими осьмушками, тут же и съедали их, иные бережно припрятывали, несли домой.
Тяжко пыхтя, медленно тащились перегруженные поезда. А на крышах теплушек мешочники, мешочники…
Другие поезда двигались к фронту. На платформах стояли орудия, красноармейцы, свесив ноги, сидели в открытых дверях теплушек и пели.
И еще шли поезда в обратном направлении — поезда с ранеными бойцами, краснокрестные, скорбные поезда.
Уже год, как остановилась Трехгорка… Много рабочих ушло в добровольцы, на фронт, другие уехали в деревню, спасая от голода детей… А те, что остались, охраняли фабрику. Они не получали ни гроша, жили на голодном пайке, но это была теперь их фабрика, и они охраняли ее холодные, замерзшие цеха.
В партийной ячейке топилась «буржуйка». Едкий дым сочился из сочленений жестяных труб, и от этого дыма все кашляли.
По временам открывалась дверь, и тогда в комнату врывались клубы морозного пара.
Некоторые из рабочих были вооружены — кто винтовкой, кто наганом.
Суровая женщина, которая вела собрание — товарищ Таисия Павловна Белозерова, — стоя на фоне плаката «Все на борьбу с Колчаком», гневно говорила:
— …что же это такое, если не контрреволюция? Ежели каждый из нас станет выносить по полену дров?.. Сегодня полено, завтра станок…
У дверей, понурив голову, стоял старый человек — тот, кому адресованы были слова председательницы.
— …пускай трибунал наказывает тебя по всем законам революционной совести и социалистического сознания… Да ты хоть понимаешь свою вину, Кузьмич?
— Сознаю, Таисия Павловна, очень даже болезненно сознаю. Глубоко виноват… Из-за внучков… единственно из-за внучков. Смотреть не могу. Хотел согреть хотя разок…
— Ладно, — сурово сдвинув брови, говорила Таисия, — не жалоби меня, ради бога, не железная. Кто за то, чтобы дело о хищении пяти поленьев осиновых дров сочувствующим РКП сторожем Кутейкиным передать в трибунал, прошу поднять руки. Против? Воздержался? Пиши, Надежда. При двух воздержавшихся. Не взыщи, Кузьмич, время строгое, никому нет пощады. Я возьму — меня казните. Фабрика теперь наша, народная, пусть никто к ней руки не тянет. А теперь, товарищи, могу вам сообщить великую новость — есть решение восстановить нашу Трехгорку и пустить в самое короткое время…
— Ура-а-а!.. — закричали, вскакивая, рабочие. Некоторые из них поднимали кверху винтовки и потрясала ими.
Люди улыбались, обнимались, поздравляя друг друга.
— Тихо, тихо, товарищи, — старалась перекричать их Таисия Павловна, — не радуйтесь так сильно. Не думайте, что нам все с неба свалится… Сами будем фабрику поднимать. Своим горбом, своими руками. Завтра наметим план, распределим обязанности. Управление выберем из своей среды, и за дело… Пошлем за суровьем на Ярцевскую и на Яхромскую фабрики. Вот так… В общем, поздравляю вас с таким праздником, а пока — текущие дела. Первое слово имеет Надежда. Давай, Надя, докладывайся.
Отложив секретарское перо, откинув за спину светлую косу, встала Надежда Филимонова. Встала и молчит.
— Говори, Надежда, не стесняйся, — подбадривала ее Таисия, — приучайся, скоро будем тебе доклады поручать.
— А я и не думаю стесняться, Таисия Павловна, просто собираюсь с мыслями. У меня, конечно, сообщение будет не такое хорошее. Товарищи! Комиссия, по поручению ячейки, провела обследование условий, в которых живут дети наших рабочих. Мы установили, что среди них возросла смертность, дети живут в холоде, голодают. Комиссия считает такое положение нетерпимым…
— Что предлагаете? — спросила с места пожилая работница.
— Ясли организовать и детский садик.
— А помещение?
— Реквизируем особняки Прохорова и другие.
Наступила некоторая пауза.
— Что ж, — сказала пожилая работница, — это справедливо. Попользовались, и будет. А вот кормить, кормить-то чем?
Тут поднялась Таисия.
— Комиссия верно рассудила. Важнее этого, пожалуй, ничего и нет. Надо спасать детишек. Продукты дадут. Не дадут, из горла вырвем. Так как? Поручим Надежде организацию яслей и детского сада? Нет возражений? Надежда, ни о чем и думать не смей, никуда не пустим. Выполнишь поручение — тогда посмотрим. Подбирай себе помощников и действуй. Следующий вопрос…
Но в это время открылась дверь, и из клубов морозного пара возник человек. Видавшая многие виды шинель свободно висела на худом теле, в левой руке человек держал тощий вещевой мешок. На месте правой руки пустой рукав, заправленный в карман шинели. Черное от ветров, солнца и мороза лицо. На щеке шрам.
Видно было, что человек держится на ногах из последних сил.
— Здоровы, братцы, — сказал человек.
Все повернулись и молча смотрели на него.
— Не узнаете? — усмехнувшись, сказал солдат, и оттого, что одна щека была стянута шрамом, улыбка получилась кривой.
И все еще молчали люди, пока председательница, забыв о своей партийности, не воскликнула вдруг:
— Свят, свят, свят… Ты ли это, Вася?
И тогда стало очень шумно. Все вставали и подходили к Василию, и каждый хотел сказать ему слово.
— Эк, тебя как, Королев, — говорил один.
— Да… Отец-то не дождался, не дожил, — сказал другой.
— А фабрика уже год как стоит…
— Ни топлива, ни сырья…
— Где ж тебя так?..
А Таисия Павловна спросила:
— Надолго, Королев?
— Насовсем, Таисия Павловна. Как видно, отвоевался.
— Ну, и хорошо. Ну, и хорошо. Нам фабрику восстанавливать, а людей совсем не стало. Кто в деревню от голодухи, кто на фронт. Сегодня опять добровольцев провожаем… Вот у нас какие дела.
Самой последней подошла Надя.
— Ну, здравствуй, Королев!
— Здравствуй, Филимонова.
— Вот тебе сразу и задание, — сказала Таисия, — станешь на ноги, отойдешь немного и поступай пока в распоряжение Надежды. Возьмете решение в райсовете и занимайте особняки. Потом тебе работа поважней будет… А пока — покажи ему, Надя, фабрику. Пусть посмотрит…
Надежда вышла на заснеженный двор. Заложив руки за спину, она пошла к фабрике. Василий шагал рядом.
— А я ведь тебе, Надежда, письмо привез. От матери.
— Ну да? Где ты ее видел?
— В лазарете встретиться пришлось.
Надежда остановилась.
— Что с мамой?
— Ничего. Была раненная, да выписалась раньше меня.
— Не сильно? Ранена не сильно?
— Нет. Рана пустячная, плечо задело. Ну, и контузия была… Теперь здорова. Вот письмо-то… И еще возьми — в платочке тут сахару немного…
Они вошли в цех. Надежда развернула письмо и на ходу стала читать.
Ветер и снег, ветер и снег врывались в окна. У станков намело сугробы. Василий печально оглядывал мертвый цех.
Надежда читала и слышала — будто издалека — голос матери.
— …пишет твоя мать Вера Степановна Филимонова. Здравствуй, моя родная девочка Надюша. Не удивляйся, что такой у меня вдруг хороший почерк стал. Пишут за меня умные люди. Пишет комиссар госпиталя товарищ Лазарев Евгений Сергеевич, а мне тут пришлось побыть немного. Руку задело чуточку. Надюша, горько, конечно, сознавать, что пришлось тебя оставить, но выхода нам другого враги не дали. Нет, мы на позволим им вернуться, будем драться до последнего. Не забывай, моя кровиночка, как по фабричному двору идешь, погляди на ту стену, у которой эти звери твоего отца убили. Четырнадцать лет прошло, а я как сейчас слышу залпы и крики мучеников наших…
Из цеха в цех, из цеха в цех идут по мертвой фабрике Надежда и Василий. И всюду холодная тишина. Стоящие станки. Ветер, снег…
— …Как-то там наш ткацкий? Как мой Платушка поживает, веселый мой станочек? Я ведь, что греха таить, тяготилась работою, только ради хлеба трудилась. А сейчас, как вспомню… до того хотела бы стать на свое место, пустить станок… Ах, как весело шумел наш цех, как хорошо бегал челнок… Какое счастье бы там у вас оказаться! Кто же теперь на моем Платушке работает? Не обижает ли его? Хорошо ли за ним ухаживает? Мы читали в газете, что к вам приезжал товарищ Ленин и выступал на Большой кухне. Счастливые вы. А как дом наш старенький? Береги его, Надюша, ты там родилась и все твои родные тут жизнь прожили. До свиданья, доченька моя. Посылаю тебе две глудки сахару. Честно тебе скажу — буду ли жива — не знаю. Очень жестокие идут у нас бои. Но все равно, наш верх будет и завоюем для вас жизнь такую хорошую… Обнимаю тебя, мое дитятко, целую несчетно раз. Никогда не забывай своего отца. Я очень перед ним виновата и до сего часа все искупаю грех. Твоя мать — Филимонова Вера Степановна.
Опустила Надежда письмо, остановилась, задумалась глубоко. И Василий поодаль несколько стал, не желая мешать.
Тишина. Только ветер посвистывает по цеху.
— Что же делать? Что делать? — сказала с отчаянием Надя. — Где только я не была… Таисия мне все портит…
— На фронт просилась?
— Она в райкоме сказала… и все. Подумаешь, фабрика без меня обойтись может. Просто эгоизм какой-то. Она привыкла, что я под рукой…
— Надя, — сказал Василий. — Надежда…
— Что, Королев?
— Неужели ты все забыла?..
— Ты о чем?.. А… ну, как ты не понимаешь, Королев… Разве такое время…
— Или честно скажи, то, что я калека…
— Не смей болтать глупости, — оборвала его Надя. — Никакой ты не калека, Королев, человек как человек. Запомни. И никогда о себе не смей думать иначе.
— Тогда что же случилось?
— Понимаешь, Королев, столько со всех сторон тяжелого… мне кажется, я за все в ответе, мне кажется, во мне просто физически все отзывается: голодные глаза у людей, дети замерзающие… вот эта наша мертвая фабрика… наверно, у меня нервы слабые… Каждый должен сейчас все свои силы мобилизовать — иначе мы не победим. А что я слышу, например, когда захожу в общежитие к девчатам звать на субботник, о чем, ты думаешь,