Весело б было Дмитрию, кабы не думы. Но думы — не шапка, не скинешь их с головы. И отчего-то боле всего неотвязна думается ему о словах князя Федора. Ей-богу, так он его запутлял, что кой день и во сне, и в вялой дорожной дреме мерещится ему холодный и жгучий, пронзительный и покойный, безжалостный и участливый взгляд:
«Осилю!».
А взгляд плывет, как вода, и уж не князь Благоверный, но матушка в душу заглядывает:
«Осилишь ли, Митя?».
«Осилю!».
Но синей сонной водой размывает лик матушки, и вот уж другие глаза глядят в его душу: печальны и ласковы, тихи и безответны, от ужаса ли расширены, от любви ли — кто то? Уж не Русь ли сама смотрит в Дмитрия?
«Осилишь?»
«Осилю…»
Угорелая от дум да от угольной жаровницы, тяжелеет голова, падает на грудь в тяжком необоримом сне, безвольно, как неживая, мотается по груди…
Истинно, ныне власть на Руси что болотина. Да ведь и выстелить ее нечем, кроме как собственными костями.
В Булгарах, перед тем как в город войти, встретили скорбный обоз. Покуда сторонились обозники, уступая колею княжьему поезду, Дмитрий подъехал верхом.
По числу возков обоз был богат, видно, держал его знатный купчина. Ан по виду обозники были удручены.
— Откуда путь держите, люди добрые?
— Из Орды, добрый князь, — уныло ответил здоровенный парнище с широким, битым оспой лицом.
— На Русь-то чего везете?
— Мученика.
— Как то?
Другой мужик, в долгополом азяме, стоявший возле саней, медленным, каким-то тягучим движением отворотил дерюжку. На санях, в мятом сене, лежала ссеченная мертвая голова. След от клинка был кос и неровен. Рубили с двух раз. Бело светила сквозь завитки волос бороды кожа на шее под подбородком. Обметавшая рваные края сукровица уже заскорузла, но еще не приобрела тот землистый, свойственный сукровице оттенок — знать, и убили недавно. Черт лица убиенного было не разобрать, лишь маленький, вздернутый нос непримиренно уставился в небо. Вдруг без ветра отвесно и прямо повалил с небес крупный и рыхлый снег. Тихо, беззвучно стелясь и не стаивая, он западал в черные дыры пустых глазниц, в кровавый и безъязыкий безмолвным криком раззявленный рот мертвеца.
— Пошто его так… мучительно?
Мужик неопределенно пожал плечами:
— Так, ить, татары…
— За что?
— О вере заспорил с погаными.
— Ну?!
— Дак вот же, — мужик кивнул на мертвую голову и усмехнулся, — не стерпя своего поругания, они его и замучили. Невразумленные, прости Господи… — Мужик потянулся к дерюжке, чтобы накрыть голову от глаз и снега, падавшего все пуще.
Дмитрий остановил:
— Постой!
С каким-то неведомым доселе жадным и даже болезненным любопытством он глядел на отчлененную, изуродованную пытками голову безвестного мертвого человека.
— Как звать сего христианина?
— Федором кликали, Царство ему Небесное, — перекрестясь, ответил мужик и добавил: — Купец он был…
— Попомню… Федор, — скрипнув зубами, глухо произнес Дмитрий и плетью огрел коня. Теперь его еще и этот безглазый взгляд мертвеца сторожил и будто бы вопрошал с насмешкой, доступной лишь мертвым:
«Осилишь ли?..».
«Осилю!» — упрямо отвечал Дмитрий, но на душе его было угрюмо.
С тем и въехал в Орду.
Эх, Русь! И власть твоя на болотине только костями крепится. И вера зиждется лишь на крови.
Глава 5. Александр. Гон
Ветер сек в лицо мелкую, колкую крупку, не гнал, но тяжко волок по небу рыхлые, брюхатые облака, готовые просыпаться снегом. От утра, как тронулись с ночного, краткого становища, исподволь шло на буран, покуда лишь змеило поземкой, скоро заметая следы. Чуть не наново приходилось торить дорогу, что едва угадывалась под волнистым покровом наметанных заносов. С часу на час двигаться далее делалось все трудней. Хоть и велел Александр каждого конного снабдить парой заводных лошадей на татарский обычай, дабы по надобе менять притомленную под седлом, да по такой погоде и самого-то себя непросто было нести коню. Да обоз еще с овсом для коней и снедью для ратников, давно отстав, плелся далеко позади.
Дивно, как татары-то умудряются покрывать огромные расстояния в неимоверные, сжатые бешеной скоростью сроки, — точно и впрямь люди они иные и кони у них летучи. Ни голод им не в страх, ни мороз не в укор. Закутаются в доху с двойным волчьим мехом — снаружи и изнутри, натянут по самые глаза огненные малахаи из лисьих хвостов — и ну бечь сквозь пургу, да еще и спят на бегу, смежив глаза и уткнув носы в меховую опушку, мерно качаясь в лад лошадиному бегу. А коли проголодаются и далинг пустой, яремную жилу у заводной лошаденки отворят и жаркой и дымной крови напьются досыта. И лошади-то у них, опять же, неприхотливы. На вид неказисты — коротконоги, широкогруды, в густой и более долгой, чем у русских коней, шерсти, в коротком-то беге куда как слабы против русских, но уж в дальнем пути равных нет тем лошадкам — шибко злы они на дорогу, злы да угонисты! И пищу сами себе из-под снега добудут. Не то русский конь! Коли к морде-то торбу с овсом не подвесишь — лучше сдохнет, а копытом не ковырнет! А то, говорят, есть еще у татар вельблюды. Сказано же в Священном писании: не войти богатому в Царствие Небесное, аки тому вельблюду не пролезть в игольное ушко. Тоже, знать, злое животное… Потому и выходит: каждому на земле и скотинка ему под стать.
«А все же, — подумав еще о пустом, решил Александр, — русского-то коня не сменю на татарскую лошаденку. Эвона, как статен-то, из последних сил бежит, а все точно собой любуется…»
Сняв угретую заячью рукавицу, князь подпустил руку под теплую, взмокшую гриву белого жеребца, легонько похлопал по шее, и конь, почуяв ласку, запрокинул вбок голову и как-то по-людски весело оглянулся на седока:
«Не забаивайся, мол, хозяин, не выдам, догоню кого тебе надобно…»
— Да, ить, надо догнать-то, надо! — подсевшим от стужи горлом вслух отвечает коню Александр, точно равноразумного понужая его теми словами бежать еще шибче.
Иные утром советовали Александру взять передышку, дождаться обоза, а там, подкормясь, с новой силой рвануть в погоню. Однако хоть и видел Александр, что и люди и кони устали, а все же отчаялся на еще один гон.
Обошел его Юрий, обошел, сучий сын!
Как знал, наказывал ему Дмитрий, отправляясь в Сарай: «Жду от Юрия каверзы — засеки все пути!» Легко сказать: засеки все пути. Ан Русь кругом — что ни стежка, то и путь лихоимцу. Разве словишь в Руси того, кому бес помогает?
Вон Данила-то Грач — ровно сгинул! Главное, хватились-то его поздно, лишь в самый канун Дмитриева отбытия. И то лишь потому, что Дмитрий и велел его к себе привести. Кинулись — нет Грача, улетел! Стали сторожей пытать, что на въездных воротах стоят, так один и упомнил: еще, говорит, на Архангела Михаила по первому снегу выехал Данила через Загородские ворота, что вели на Москву. Еще и доложился: князь, мол, выслал его проверить, крепко ли дороги легли. Такой уж насмешник… Хоть поздно, да снарядили погоню. Павлуха Шетнев с ребятами чуть не до самой Москвы добежал, во всякую попутную деревеньку нос сунул, по всей дороге, как в собственном подполе, укромные захороны поворошил — нет Грача, да и все тут! Да и не было, говорят. Никто упомнить не мог такого проезжего, хоть морда-то у него эвона какая носатая. Про таких-то сказывают: отворотясь, не наглядишься! Поди, запомнили, коли увидели. Но как и упомнишь его, когда он дорогой той не бежал? Ведь экий змей хитроумный оказался тот Грач; нарочно, чтобы со следа сбить (ан знал, что станут ловить!), вышел через Загородские ворота, а сам по непутному поприщу Тверь обогнул, вышел на Затьмацкий путь да и двинул вовсе не на Москву, а на Новгород. После уж там следы его отыскались. И то, поди, в Новгороде-то за известие, что Дмитрий пошел в Сарай, чай, более серебра выслужил у великого князя. Да ведь он один и мог оплатить то известие! Как сразу-то не смекнули, куда путь его лег? Авось не дошел бы… Ей-богу, одна морока да затмение разума с такими людьми, как Грач.
Не замечая того за собой, думая о разном, Александр то хмурил брови, то распускал их, то строжел лицом, то светлел, а то и бормотал что-то себе под нос, благо на ходу да за ветром слов тех никто не слышал.
Вот, однако же, люди! Поймешь ли, что у них за душой? Взять того же Грача: как пришел из Москвы, сверх всякой меры, даже и в обиду своим-то тверским жаловал его Дмитрий. Без роду без племени до себя приблизил, своим виночерпием сделал — куда уж выше? А главное, неведомо и за что, за какие такие заслуги? Вот он ему за ласку и отплатил! Ежели, конечно, с первого дня не стоял над Дмитрием Юрьевым али Ивановым соглядатаем? Поди теперь докажи! Хотя сам же Дмитрий, кажется, о том догадался. Да поздно! Уж как он лаялся, как сказали ему, что Данила ушел! И то, верно же говорят: минуй меня, Господи, злоумышленного предателя, а с врагом я и сам разберусь. Да ведь не то обидно, что люди так склонны к измене, и то, знать, в них Господь заложил, но то, что тебе изменяют!..
При отце из Твери-то не бегали. Напротив, Тверь и хлебопашцами, и ремесленниками, и писцами, и изографами, и многими знатными в иных землях боярами возвысилась. И из Нижнего к батюшке в службу шли, и из Городца, и из Владимира, и из Чернигова, и из Киева, и из Ростова — да откуда и не бежали людишки на отцову славу и ласку! А тех, кому всходило на ум ради измены ли, ради прибытка ли, от обиды ли или иного прочего оставить отчину, кажется, и вовсе не было. А кто и покинул Тверь, так ведь и тот честь по чести прочь отъезжал: с поклоном за прокорм князю да с благодарением за службу, коли было за что благодарить. Да ведь, ей-богу, трудно упомнить, кто и съехал-то?
Вспомнив, Александр не сдержал веселой ухмылки, хоть и было ему не до смеха. По молодости Петька Шубин сбегал из Твери. Да и тот не за выгодой, не от обиды, а по любовь в чужую землю ходил. Старый-то Шубин благословения отеческого ему на ту любовь не дал, вот он и сбежал. Видно, так уж запала в душу ему новгородская боярышня, что ближний свет стал не мил. Но, знать, в чужой-то земле и любовь не заманная — взял там свое Петр, да вернулся приблудным псом. Ужо старик-то Шубин возрадовался — от