– Такие сроки нас устраивают, – сказал Грим. – Печать будет?
– Для вас печатей будет две, – заверил Ефим Моисеевич. – Печать музея и печать дворянского собрания!
– Годидзе! – весело сказал Грим. – И сделайте на бланке музея, чтобы всё было авторитетно!
Ефим Моисеевич ловко смел со стола в ящик сорок тысяч.
– Дайте ваш телефон и адрес, когда будет готово, я позвоню и привезу документ лично.
– Не стоит, – отмахнулся Грим. – Через четыре часа Мария Владимировна заедет сама и заберет.
Телефон опять взвыл «Во саду ли, в огороде»…
– Как можно утруждать графиню такой чепухой?! – возмутился Ефим Моисеевич.
– Заедет, прочитает и заберет, – отчеканил Грим. – А вдруг в тексте надо будет что-то уточнить?
– A-а, таки вы правы. Я об этом не подумал. – И Ройзман вдруг нервно запел «Во саду ли, в огороде девица гуляла…»
Выйдя из музея, Грим посмотрел на сотку. Клычов звонил три раза. Затем звонки прекратились.
К частному охранному предприятию с воем подлетела «скорая». Два врача и медсестра, толкаясь плечами в дверях, устремились по коридору за секретаршей, в глазах которой стоял ужас. Клычов, обмякнув в кресле, сидел, запрокинувшись назад. Он постанывал, стискивал руками голову, будто его голый череп разрывала изнутри страшная сила.
– На диван! – приказал врач. Два дюжих охранника споро выдернули шефа из кресла и кинули его, как рулон, на диван. Врач захлопотал над бездыханным директором ЧОПа – пульс, зрачки, давление, нашатырь. Потом пару раз шлепнул пациента по щекам. Клычов разомкнул веки. Глаза его тупо смотрели в одну точку, на кончик носа.
– Смотреть на меня! – приказал врач Клычову и буркнул медсестре: – Магнезию, струйно!
Она стремительно подготовила шприц и всадила Клычову в вену. Он уже смотрел, как было приказано, на врача, но еще бессмысленно.
– Что произошло? – врач обернулся к дверям, в которых торчали рожи дебильных охранников.
– Да он всё кому-то звонил, звонил, а потом вот… ёхнулся!
Врач оглядел рожи коллектива ЧОПа, секретаршу, которая жеманно заламывала руки.
– Да-a, паноптикум тут у вас… Принесите из машины носилки, я его забираю. Надо стационарно исключить гипертонический криз.
В машине, по пути в клинику, Клычов пришел в себя. Схватил врача за руку, страдальчески сказал:
– Я потерял его… Опять потерял. – И тихонько, по-бабьи, завыл.
– Чего потерял-то? – задушевно спросил врач.
– Чемодан… Два миллиона евро… Он артист, понимаешь? Он то просто человек, то р-раз и – Сталин…
– Ничего, – утешил врач. – Подлечим, успокоим. Будешь жить-поживать, потихоньку искать чемодан с евро… Может быть, даже Сталина найдешь.
Ройзман шел с докладом к Лядову. Он уложился в два дня против оговоренных четырех, позвонил Лядову, сказал, что все готово.
– Бегом ко мне! – сказал Лядов.
Было чудное утро. Ефим Моисеевич решил прогуляться, шел неторопливо по проспекту, глазел в витрины, любопытствовал на женщин, иногда одобрительно покачивая головой, щурился на солнышко. Папку с генеалогическим компроматом он крепко прижимал к груди.
Лядов оценил Ройзмана в новом одеянии – в пиджаке а ля смокинг, лакированных туфлях, задержал взгляд на «дирижерской» малиновой бабочке. Бросил насмешливо вместо приветствия:
– Стахановец! Ну, давай посмотрим, что ты там нарыл.
Ефим Моисеевич неторопливо, оттопырив мизинцы, развязал тесемки конторской папки, торжественно положил перед шефом три страницы, сжатые скрепкой. При этом у него был вид победителя. Лядов взял текст осторожно, пугливо держа его подальше от глаз, словно не знал, что это сулит ему – указ о награждении орденом или приговор суда о высшей мере наказания. Начал читать… На лице его, сменяя друг друга, возникали паника, страх, изумление, ужас. Читая, он в какое-то мгновение вскинул глаза на автора генеалогического компромата и тут же уткнулся обратно в текст, но Ефим Моисеевич успел заметить: взор шефа был безумным – Ройзман даже отпрянул на стуле, будто на него замахнулись. И понял – его работа произвела на Лядова неизгладимое впечатление!
Лядов прочитал текст. Положил его перед собой. Опять взял, пошарил взглядом по строчкам, и, наконец, уставился на Ефима Моисеевича.
– Охренеть! Ты… Ты знаешь, кто? Ты хуже киллера! Тот убьет, и делу конец, а ты… Если это озвучить – как человеку потом с этим жить? Лучше пулю в лоб!
Ефим Моисеевич развел руками, невинно промолвил:
– Вы поставили задачу, я её выполнил. А как данные персоны будут жить дальше, это не мой вопрос.
Лядов смотрел на Ройзмана уже с явной опаской.
– Так по-твоему получается, наш начальник полиции – потомок убийцы польского короля?! И вот этот… – Лядов зыркнул в текст. – Его предок торговал на Хитровом рынке ворованными младенцами? И что, это можно доказать?!
Ройзман протестующе выставил перед собой ладонь.
– Матвей Алексеевич, минуточку! Как говорят уважаемые люди, не надо шить мне дело! Я не прокурор, а исследователь исторических хроник! У меня сказано – «не исключено», «весьма вероятно». Тут надо понимать другое. Как видите, это… – Ефим Моисеевич поискал наиболее точное слово, – это как минимум логично. Но главное не в этом. Главное в том, что это невозможно опровергнуть, понимаете? – Ефим Моисеевич многозначительно посмотрел на Лядова. – В этом неуязвимость данных…
– Он мизинцем показал на текст. – Возмущает? Допустим. Ну и что? Кому не нравится – пусть опровергнет. А мы можем поспорить. Как говорится, в споре рождается истина.
– Вот ты и будешь с ними спорить, – мрачно буркнул под нос Лядов, имея в виду руководителей региональных силовых структур. Ефим Моисеевич не расслышал реплики, но переспрашивать не стал. Эта тема была исчерпана и он чуял, что надо сменить её на более невинную.
– Матвей Алексеевич, у нас интересное событие… Мной установлен первый член дворянского собрания, это графиня Грушницкая, правнучка графа Грушницкого, его склеп находится на мемориальной аллее вашего кладбища.
– Что значит моего кладбища?! – озлился Лядов. – Ты выражения выбирай!
– Не дай бог, что вы такое подумали! – деланно возмутился Ройзман. – Я имел ввиду исключительно вашу… руководящую роль в этом важном для населения вопросе.
Последнюю фразу Ефим Моисеевич произнес патетически, чем несколько успокоил Лядов.
– Так насчет графини Грушницкой… Я думаю, это очень даже интересная, можно сказать, важная новость!
– Где ты её выкопал? – спросил Лядов в тон кладбищенской теме, он с трудом выплывал из кошмара, испытанного при чтении генеалогического компромата.
– Что значит «выкопал»?! – мягко возмутился Ефим Моисеевич. – Это её прадедушка закопан. А она сама пришла.
– И что это значит? – тупо спросил Лядов.
– В первую очередь это значит, что ваша идея создания данного энпэо оказалась прозорливой! – грубо польстил Лядову Ефим Моисеевич. – Факт появления графини Грушницкой прямо указывает на то, что вы начали работу по преемственности поколений… Я выдал ей свидетельство, так сказать, узаконил её исторический статус.
Монолог Ефима Моисеевича вызвал у Лядова приятное волнение. Он встал, уперся в стол кулаком, вторую руку простёр вперед.
– Правильно! Именно так! Это движение должно иметь общественную значимость, популярность! Продолжай выявлять потомков!
Они проследовали через блошиный рынок. Машенька была в шикарном одеянии, под руку с респектабельным господином, и никто из завсегдатаев рынка её не узнал, бедный торговый люд только подивился на роскошную даму.
Войдя в храм, едва миновав притвор, они невольно притихли под высоким гулким куполом в лучах солнечного света, струившегося сверху на сусальное золото алтаря, темные иконы и на каменный пол, отшлифованный до тусклого блеска стопами верующих. Справа и слева, источая восковый дух, пылали свечи за здравие и за упокой. Мужчина и женщина степенных лет, стоявшие, прижавшись друг к другу плечами и сомкнув ладони, были сразу замечены. К ним подошел священник, тихо и ласково спросил:
– Я могу помочь вам?
– Нам бы поговорить с вами… батюшка. Можно где-нибудь присесть? – просительно спросила раба Божия Мария. Священник указал на скамью в притворе, движением руки пригласил садиться и сел сам рядом с ними в ожидании. Сел боком, чтобы быть лидом к вошедшим в храм.
– Я настоятель храма, отец Никон. Слушаю вас…
Грим и Машенька, сробев, молчали, не зная, как приступить к разговору о своей требе. Отец Никон незаметно улыбался в бороду, ждал, пока они наберутся духу начать разговор. Машенька слегка пнула Грима, мол, давай, начинай! Грим встрепенулся, неожиданно выпалил разбитным тоном:
– Батюшка, мы тут денег вам… то есть на храм принесли! – и деловито начал щелкать замками своего кейса. Звуки открывшихся замков прозвучали в тиши храма как пистолетные выстрелы. Машенька еще раз пнула Грима, останавливая его, дескать, что ты как торгаш какой-то! Но было поздно, отец Никон неодобрительно нахмурился.
– Для такого дела там есть специальное место, – он указал за притвор в сторону церковной лавки, рядом с которой стояло вместилище для подношений.
– Так они туда не влезут, – простодушно сообщил Грим и достал из кейса пакет размером с кирпич. Увидев пакет, Отец Никон мимолетно, только движением бровей, удивился:
– Да-a, действительно, это туда не влезет, – и слегка повысив голос, позвал:
– Тосенька!
Из глубины храма к батюшке шустро просеменила старушка, молча замерла, не подымая глаз, в полупоклоне.
– Тосенька, отнеси это ко мне, на стол положи, – ласково попросил старушку отец Никон. Тосенька проворно подхватила пакет и так же беззвучно посеменила обратно, скрывшись за колонной. Отец Никон вновь обратил свое внимание на Грима и Машеньку.
– Благодарствуйте за заботу о храме. Я вас слушаю…
Графиня несколько осмелела, подняла на отца Никона взор и решительно сказала, глядя прямо в глаза настоятелю:
– Батюшка, обвенчайте нас. Мы решили!