мент они все еще опутаны предрассудками, прежними представлениями о том, что возможно и что нет, и это мешает им вообразить то, что окажется в конечном счете совершенно реальным.
Но так как поговорить они не могут, так как эсэсовец начеку, подстерегая малейшее нарушение установленных правил, малейшую слабость, дающую ему право выстрелом в затылок прикончить упавшего наземь пленника, который не в силах больше идти в колонне, так как молчание и тайная возможность опереться на плечо друга — вот все, в чем мы можем сейчас черпать поддержку, Жерар пытается побороть внезапные приступы физической слабости, не закрывать глаза, вобрать ими холодный свет, заливающий снежный пейзаж, фонари вдоль монументальной аллеи, окаймленной каменными колоннами с гитлеровскими орлами — символом священного насилия, весь этот неправдоподобный пейзаж, которому не хватает только благородной и величавой музыки из какой-нибудь сказочной оперы. Жерар пытается удержать в памяти это зрелище, смутно сознавая при этом, что, быть может, в самое ближайшее время смерть всех свидетелей этой сцены навсегда сотрет всякое воспоминание о ней, а это было бы жаль, он не знает почему, в голове с трудом ворочаются тонны снежной ваты, но все равно жаль, он смутно это сознает, и вдруг ему начинает казаться, что благородная и величавая музыка широко и полнозвучно льется в январской ночи, а это означает, что пришел конец их пути, что именно так, под волны звуков этой благородной музыки, в холодном свете, разбросанном трепещущими снопами, надо покинуть мир живых — эта заученная фраза медленно кружится в закоулках сознания Жерара, сознания, запотевшего, как стекло от потоков проливного дождя, — покинуть мир живых, покинуть мир живых.