дядю Марка.
Уилл вынимает пистолет
и… –
Я запнулся.
И… и…
все пересохло,
мокрота слов застряла в глотке,
как при аллергической реакции
лишь при мысли обо всем этом.
И…
И стреляет.
Дядя Марк
закончил фразу за меня
и произнес слово медленно,
растягивая звук
с-с-с-с-с-с-с-с-с.
Затем
я, наконец-то смог
с болью
выдавить из себя:
И стреляет.
этот фильм
получился бы лучше,
чем тот глупый,
который он пытался снять,
когда был жив,
это уж точно.
Может, не такой добрый.
Но однозначно лучше.
Дядя Марк потерял камеру,
что подарила ему мама,
на которую он записывал
стычки банд,
соревнования по танцам
и начало своей
слезливой киношки.
Другую он не мог себе позволить.
ВАРИАНТЫ:
Мог бы снова маму попросить,
но это не имело б смысла.
Мог бы украсть,
но ему не хотелось заморачиваться,
потому как потом не хотелось скрываться.
Мог бы найти работу,
но работа была одной из тех вещей,
которыми дяде Марку просто не хотелось заниматься.
Поэтому он поступил так,
как поступают многие
у нас на районе.
Продавать один день.
Один день.
Дядя Марк
встал на углу,
набив карманы
доверху крэком,
чтоб превратить его в деньги,
финансы на будущее,
и за час
заработал достаточно,
чтобы купить себе
новую камеру.
Но решил
поторговать еще чуток,
всего лишь
до конца дня.
Вот и все.
Всего лишь
до
конца
дня.
вы
знаете,
куда
это
заводит.
день,
неделю,
месяц,
весь из себя
толкач,
красавчик –
наркодилер,
добыча
для юного,
безбашенного бандита,
чье имя
мама все никак
не вспомнит.
у дяди Марка.
Вырвал, как табуретку
из-под пятой точки.
И ведь совсем не миром.
Все вокруг
бежали, прятались, ложились
и ныряли наземь,
закрывши головы руками,
чтобы не лопнули ушные перепонки
и чтоб глаза из черепа не выскочили.
Все делали лишь то,
чему их научили.
И притворялись, будто желтая лента –
это что-то типа флага района,
которым никто не размахивает,
но он все время плещется
на ветру.
просто камеру себе купить
и снимать свою киношку
после самого первого дня.
К сожалению,
он больше никогда
и ничего не снял.
Но вот отец мой – да.
Кино = Инок.
Не знаю точно,
кто такой инок,
но при этом слове я думаю
о не очень хороших людях.
Хладнокровных.
и стреляет,
похоже, те слова
вышли из меня и в то же время
вошли в меня.
Проникли внутрь
ко мне
и изжевали все
внутри,
как будто
проглотил я
свои же зубы,
а они
острее оказались,
чем я подумать мог.
дядя Марк
залез к себе
в карман рубашки
и вытащил
две сигареты.
Классно.
Еще больше дыма.
Я надеялся,
что вторая
не для меня.
Я не курю.
Дерьма и так хватает.
К тому же людям,
тем, кто живой
и кто реален,
вроде меня,
запрещено
курить
в лифтах.
спросил дядя Марк,
засунув одну
сигарету за ухо,
а другую
покручивая в пальцах.
Ничего.
Вот и все. Конец.
Я пожал плечами.
Он вставил сигарету
в угол рта
и захлопал себя по карманам
в поисках огонька.
Конец? –
пробормотал он,
глядя на Бака
и жестом прося прикурить.
Конца нет никогда,
сказал дядя Марк,
потом захмыкал громко
и наклонился к Баку.
Никогда.
Бак чиркнул спичкой.
А лифт остановился
снова.
не было дыма,
заслоняющего дверь,
хотя внутри стояли трое
людей –
ну, вроде бы людей –
стояли в лифте
и курили.
Я знаю,
это все бессмыслица,
но оставайтесь же со мной.
как будто наяву,
когда дверь
отъехав в сторону, открылась.
Его узнал
я сразу же.
Его я ждал
с тех пор,
когда мне три года было.
Майки Холломан.
Мой отец.
вошел в лифт,
встал напротив меня
и поглядел,
как будто всматриваясь
в свое отражение,
как если бы оказался он
в машине времени.
Через секунду
он раскрыл объятия,
прижал меня к себе,
и это стоило
почти всей жизни.
что объятия
снимают кожуру
у времени,
заскорузлую
и подгнившую,
раздраженные
и раздражающие
корочки,
из-под которых кровь сочится?
заметил брата,
обменялся с дядей Марком
крепким рукопожатием,
притянул к себе
и приобнял,
почти совсем
как в фильмах.
В лифте было тихо,
разве что шлепнулись
пожимаемые руки,
да еще глухие хлопки,
когда они
по спинам хлопали друг друга.
своего отца.
Шон все время пытался меня заставить
вспомнить вот что:
как папа одевался под Майкла Джексона
на Хэллоуин и после «откупись-иль-заколдую»
катал нас вверх-вниз на лифте,
выделывая «лунную походку»,
но в кабине места было мало,
и он на стены натыкался.
Шон клялся, что я смеялся
так, что даже пукал,
заванивал весь лифт,
а то и писался.
Мне всего три года было,
этого я не помню,
хоть и всегда хотел,
но я не помню.
Вот не помню.
убило папу.
Вот что мне всегда
внушала мама.
И ребенком
я всегда думал,
что его сердце и вправду
разбилось или сломалось,
словно ручка
или игрушка,
или средний ящик стола.
Шон всегда говорил,