жать, что кастрируют. Но если Тайри при небольших деньгах сумел внушить к себе некоторое уважение, не значит ли это, что при больших деньгах можно добиться настоящего почета? Сколько же для этого требуется денег?.. И Рыбий Пуп погрузился в беспокойное забытье, полное явственных, но непрочных сновидений.
Наутро лысый староста принес им по чашке остывшего кофе без сахара, по миске жидкой овсяной каши, по тарелке черно-сливового компота и велел не засиживаться за едой.
— Я знал, что сынка у Тайри прозвали «Пуп», — довольный собой, приговаривал он тягуче. — Оттого я и спросил, как тебя кличут. Ну как, свиделись с папашей, нет?
— Да. Он приходил.
— То-то, я так и знал. Уж Тайри подмажет, где надо, — ухмыляясь, разглагольствовал староста.
Он провел их по коридору к высокой, настежь открытой двери, на которой висела золоченая табличка:
СУД ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ
Стараясь не отставать от Тони, Рыбий Пуп вошел в переполненный зал, где к нему с жадным вниманием были со всех сторон обращены белые лица; в воздухе стоял гул голосов. Он съежился, не зная, с какой стороны ждать опасности. Впереди, на обнесенном перилами возвышении, сидел за столом, похожим на кафедру проповедника, высокий черноволосый мужчина в роговых очках — Рыбий Пуп сразу догадался, что этот четырехглазый и есть судья. Под конвоем старосты и белого полицейского они с Тони остановились у входа. Судья ударил по столу молотком и произнес:
— Тишина!
Он начал что-то говорить громким голосом, и Рыбий Пуп услышал свою фамилию:
— …Рекс Таккер, против Роберта Винсона и Антони Дженкинс, также против Роберта Винсона… Обвиняются в нарушении границ частного владения… Задержаны полицейскими Клемом Джонсоном и Верноном Хейлом…
— Вас вызывают, — шепнул им староста. — Подойдите.
Рыбий Пуп и Тони подошли к перилам, за которыми сидел очкастый судья. По правую и левую руку от него стояли другие белые и о чем-то вполголоса совещались.
— Это задержанные?
— Да, ваша честь, — ответил один из белых.
За спиной судьи виднелся высокий шест, с которого огромным полотнищем ниспадал государственный флаг Америки, ветерок из полуоткрытого окна шевелил его тяжелые складки, и Рыбий Пуп вспомнил, как каждый раз, когда он лишался чувств, задергивалась у него перед глазами широкая черная завеса… Нет-нет, ему сейчас ни за что нельзя терять сознание. Над мягко колышущимся полотнищем сидел, раскрыв крылья, длинноклювый золотой орел, из-под его когтей зигзагами выметнулись стрелы молний. Казалось, что сверкающая птица вот-вот сорвется прямо на него и примется выклевывать ему глаза острым клювом. Его обуял неописуемый ужас, появилось ощущение, будто все это с ним происходит в страшном сне.
— На этот раз я отпущу вас, молодые люди, но если что-нибудь подобное повторится, вас ждет колония для несовершеннолетних преступников. Суд передает вас на поруки родителям, — объявил судья.
Рыбий Пуп стоял, не зная, верить тому, что он слышит или нет. К ним наклонился полицейский.
— Все. Выкатывайтесь.
— Видали? Отпустил. — Староста, ухмыляясь, взял их обоих за плечи, вывел за дверь и проводил немного по широкому коридору. — Вот так прямиком и выйдете на улицу, — сказал он, показывая им дорогу. — Передашь от меня Тайри, чтобы всыпал тебе покрепче.
— Хорошо. — Рыбий Пуп заставил себя улыбнуться.
С виноватым чувством он прошел с Тони по широкому вестибюлю, и от этого пышного великолепия его подавленность только усилилась. Через минуту они неуверенно ступили на освещенный утренним солнцем тротуар. Меньше суток просидел Рыбий Пуп в заключении, а казалось — миллионы лет. Мир выглядел иначе, хоть он не мог бы объяснить почему. Мир повернулся к нему новой стороной — такому миру уж никогда нельзя вполне довериться. И тут он понял, отчего ему не по себе — кругом было чересчур много белых лиц, их присутствие словно обязывало его к чему-то, только он не знал к чему. То ли сейчас склониться в поклоне, то ли бежать или же разразиться бранью, а может быть, просто держаться как ни в чем не бывало? Он не знал, как быть, и оттого томился, чувствовал себя не в своей тарелке. Скорей бы к себе, в Черный пояс! Да, кстати, — ведь туда есть окольная дорога вдоль окраины, на ней не попадаются белые лица, не то что в центре города.
— Слушай, пошли по Буллокс-роуд, — предложил он.
Тони сделал большие глаза, что-то подергивалось у него на лице.
— Давай, — понимающе протянул он. — Ясное дело. Думаешь, мне самому здесь по душе…
Они шли молча, быстро, но не слишком, чтобы не привлекать к себе внимания — правда, когда не видно было других пешеходов, они почти бежали, однако, едва завидев белые лица, каждый раз непроизвольно замедляли шаг и двигались вразвалочку. Сам того не сознавая, Рыбий Пуп быстро усваивал науку притворяться, которую так хорошо постиг его отец.
Выйдя на шоссе, которое тянулось вдоль опушки густого леса, они пошли тише, расслабились. Небо над головой стало обычным синим небом, пламенеющий на нем светозарный круг сделался просто солнцем, знакомым с рождения.
— Подлюги они, эти белые! — неожиданно всхлипнул Тони.
— Ух, ненавижу их, — выдавил сквозь стиснутые зубы Рыбий Пуп. — Люди, называется. Ведут себя, как будто весь мир ихняя собственность.
— А папа говорит: весь мир — божий.
— Ага, только хозяева в нем — белые, — зло сказал Рыбий Пуп.
Отведя душу, они опять зашагали в молчании, пока не дошли до развилки. Тут они задержались. Расставаться не хотелось, порознь они уже не могли делить друг с другом то, что им выпало испытать. Они постояли в растерянности, озираясь по сторонам.
— Ну что? До скорого, так? — небрежно проговорил Тони.
— Ага. Пока, — рассеянно отозвался Рыбий Пуп.
Но после этого они не тронулись с места, все так же избегая смотреть друг другу в лицо. Тони поднял с обочины камешек и, не целясь, швырнул на заросшую травой поляну.
— Слушай, — шепотом начал он.
— М-м?
— Я не хочу, чтобы люди знали, как я там разревелся в камере. — Он отвернулся и с остервенением поддал ногой еще один камень.
Этого только и ждал Рыбий Пуп, теперь нужно было договориться сохранить в тайне то, что им обоим пришлось перенести и чего не дано было понять. Их гнев на белых людей готов был, как ртутный столбик в термометре, подскочить на одно деление и обратиться в гнев на себя. Горько было сносить позор на глазах у белых, но еще горше было бы сносить его на глазах у своих.
— Если наши узнают, что со мной и с тобой было, нас засмеют к чертям, — страстно поддержал его Рыбий Пуп.
— Верно. Но только знать-то им не обязательно, — веско сказал Тони.
Он устремил взгляд к далекому горизонту; Рыбий Пуп хмуро смотрел в сторону леса. Им предстояло решить еще кое-что, но как было к этому подступиться? Тони вдруг обернулся и тронул приятеля за плечо.
— Обещаешь, что не будешь рассказывать, как я разревелся? — Его глаза глядели мягко, просительно.
— А ты никому не сболтнешь, что я потерял сознание? — Рыбий Пуп почувствовал, что у него навернулись слезы.
— Что ты, никогда! — с жаром уверил его Тони.
— То есть все останется между нами, так?
— Ты ничего не скажешь, и я ничего не скажу, — изложил Тони условие договора, содержащее, впрочем, намек на возмездие в случае, если оно будет нарушено.
— Нет… Я-то слова не пророню, — пообещал Рыбий Пуп. — Я без того не знаю, куда деваться со стыда!
— Я тоже, — пробормотал Тони.
Но и теперь они не посмотрели друг на друга. Оба испытывали большое облегчение, но неловкость почему-то не проходила.
— Ну, будь, — внезапно сказал Тони.
— Всего, — отозвался тихо Рыбий Пуп.
Тони зашагал по дороге, дошел до поворота, оглянулся, помахал ему. Рыбий Пуп с кривой усмешкой помахал в ответ.
— Хоть бы правда не растрепал, чертов сын, — проворчал Рыбий Пуп, ныряя в лес и с блаженством погружаясь в его тенистый, сумрачный покой.
Он шел, похрустывая валежником, предчувствуя, что впереди, быть может, его ждет еще и не такой позор, холодея при мысли о том, как встретится теперь с отцом и матерью, с друзьями. Эх, убежать бы куда-нибудь, где его никто не знает, где его примут, как человека, который не запуган, человека, который не провел ночь в тюрьме! Такая мысль пришла ему в голову впервые, и ему стало страшно от нее.
Внезапно он встрепенулся, услышав странный звук, и замер на месте.
— Что это? — сказал он вслух.
Из чащи леса долетело тоскливое тявканье.
— Да это собака! — воскликнул он, прислушиваясь. — Больная, видно, или еще что…
Не разбирая пути, он поспешил на звук. Спустя немного остановился. Да, вроде вон там, за густым кустарником. Он раздвинул высокую траву и напролом кинулся вперед.
— Ой, Господи…
Под деревом, прерывисто дыша, то тявкая, то скуля, корчилась большая рыжая собака.
— Песик, — с невольной нежностью позвал Рыбий Пуп.
Собака открыла глаза и, подняв голову, с радостным лаем завиляла хвостом. Рыбий Пуп осторожно подошел ближе. Может быть, бешеная? Э, да она покалечена.
— Похоже, машина наехала, — сказал он сквозь зубы.
На голове у пса видна была большая рана, спина как-то криво изогнулась. Рыбий Пуп наклонился — так и есть, перебита. Ясно, сшибло машиной, досюда дополз, а дальше не хватило сил. Рыбий Пуп протянул руку, и собака с жадностью стала лизать ее, поскуливая, ища утешения.
— Плохи твои дела, собачка, — сочувственно вздохнул он.
Что же делать? Чей это пес? Вдруг его пробрала дрожь — ведь он же только вышел из тюрьмы, его же судили за то, что он без спроса забрался на чужую землю… Надо уходить. Он встал. Пес тявкнул и завилял хвостом. Рыбий Пуп медлил. Нет, невозможно так бросить раненое животное. Он снова нагнулся над собакой — да, ошибки быть не может, спина перебита. Решимость вырвала у него из груди жалобный возглас:
— Ведь должен я что-то сделать… Надо добить, чтобы не мучилась.