не знают, какое у нас правильное название? Ведь как-то надо нас называть? И что я думаю, мистер Пуп, — возможно, из нас получилась новая раса, как, к примеру, из индонезийцев… Тогда нам и название нужно найти новое, как вы полагаете? И коли найдем, оно тогда, может, все и образуется, а, мистер Пуп? — И миссис Лэм в задумчивости проводила горячим гребнем по длинным прядям курчавых волос, выпрямляя их.
Поздно вечером, подавленный и усталый как собака, Пуп однажды пожаловался Тайри:
— Знаешь, пап, хожу, собираю квартирную плату — и вот что я вижу. У всех у наших поголовно одна болезнь… Какого ни встретишь черного, обязательно у него свет клином сошелся на белых, одна забота — про белых говорить день и ночь. Пускай он смеется, пускай поет, пляшет, все равно ему нет покоя.
— Это ты, Пуп, выброси из головы. Твое дело — собирать деньги. Сколоти побольше долларов, и век не будешь знать забот. Доллар, он все вопросы решает. Наживи миллион, и я посмотрю, какие у тебя останутся заботы. А до той поры даже не поминай мне про белых и черных.
Рыская за долларами, Рыбий Пуп заново открывал для себя мир Черного пояса, изо дня в день ощущая под ладонями нити убожества и чахлой надежды, из которых соткана его жизнь. Все более яркие и отчетливые очертания обретала вселенная его расы, это странное образование на огромном теле, именуемом миром белых, за счет которого оно существует и познать который по-настоящему его людям не дано.
Как-то утром директор школы Батлер полушутя-полусерьезно дал бывшему ученику ключ к пониманию устройства этой вселенной, открыв ему истоки ее своеобразной силы и происхождение ее непостижимого бессилия.
— Ну что ж, милый Пуп, жаль мне было узнать, что ты покидаешь школу, — сказал Батлер. — Но уж если ты действительно задумал идти работать, я ни в коем случае не стану тебя отговаривать. Я тебе дам на дорогу один стишок, и пусть он поможет тебе понять твой народ. Правда, придумал его не я… а впрочем, вот послушай:
У большого негра есть негр поменьше,
чтобы помыкать им.
А у небольшого есть еще поменьше,
чтобы помыкать им.
А большие негры набольших таскают
у себя на шее,
А совсем большие — на себе таскают негров-великанов.
…начинай сначала[2].
Вдумайся в этот стишок, Пуп, и ты увидишь, что он многое объясняет. На спине у наших людей сидят белые, а наши сидят на спине у своих же, и да поможет Бог черному горемыке, которого угораздило попасть в самый низ.
Рыбий Пуп посмеялся этой прибаутке, но теперь, ныряя в пыльные улочки по душу неплательщиков, проталкиваясь сквозь толпу в дансингах, обегая бары, пивнушки, харчевни, он убедился, что в ней больше мудрости, чем юмора. То, что он видел и слышал, наводило его на мысль, что негры живут словно во сне. Он чувствовал, как глубоко укоренилось в них вялое безразличие и тупая бесцельность, как ужасающе скуден и узок круг их духовной деятельности. Постель — церковь — пивная. Он видел, как они теряют равновесие, как они готовы вспылить, взорваться по любому пустому, ничтожному поводу. Его Черный пояс был рассадником преступлений, направленных против человеческой личности: то нападение на улице, то перестрелка, то поножовщина, рожденная в пьяной сваре. Бьем своих же и сами того не видим, поражаясь, говорил он себе.
Неспособный пока еще подняться до беспристрастных суждений, он не мог и выделить в жалкой жизни, которую наблюдал, самых существенных ее черт и направлений — что-то тут было в корне неправильно, но что именно, он не представлял себе. Его жестоко и грубо коснулся своею рукой непостижимый для него мир белых, заронив ему в душу ощущение неловкости за тот образ жизни, который ведут он и ему подобные, однако его пониманию остались недоступны взгляды, господствовавшие в этом чуждом мире, который заставил его почувствовать себя чужаком и в своем собственном. Волей-неволей, примиряясь с тем, что в глазах белых он неотделим от своего народа, он в глубине души как будто побаивался этого народа и, говоря на его языке, разделяя его радости и печали, все же какой-то частью своего существа сторонился его, словно бы стыдясь.
Собирая у обитателей Черного пояса доллары и выдавая взамен квитанции, он незаметно для себя делил их всех на два основных разряда: «самостоятельные» негры и «несамостоятельные». «Несамостоятельные» работали на белых, в них Рыбий Пуп ощущал робость, запуганность. «Самостоятельные» работали на собственной ферме, содержали собственное дело или имели образование и хорошую специальность, им было в большей степени присуще чувство собственного достоинства и готовность постоять за себя, хоть эта готовность и была чаще всего направлена против своих, а не против белых. Впрочем, он знал, что жизнь «самостоятельных» и «несамостоятельных» в равной мере зависит от того, по какому руслу направит ее белый мир.
Рыбий Пуп узнал, что из десяти тысяч черных клинтонвильцев около тысячи живут там же, где его семья, — в Аддисоновой слободе. У многих из них были свои дома, причем в одних случаях это означало скромную хибарку, построенную наспех, а в других — нарядный особняк с верандой. К таким относились люди, подобные Тайри, доктору Брусу, отцу Зика, мистеру Джордану, — владельцы закусочных и ресторанов, продуктовых магазинов, мелочных лавок, содержатели парикмахерских, похоронных контор и так далее, а также кое-кто из школьных учителей, почтовых служащих и проповедников. Ограниченные как на деловом поприще, так и в выборе развлечений рамками черного гетто, лишенные права считать своим достоянием самые насущные блага общества, в котором они живут, отстраненные силой или угрозами применить силу от участия в работе правительства, которое поставлено над ними, иные из этих черных домовладельцев, в том числе и Тайри, с ненасытной алчностью смотрели, как сочится из белого мира в мир черный скудный ручеек заработанных тяжким трудом долларов — долларов, добытых в поте лица прачками, горничными, дворецкими, — и изыскивали пути и способы выудить из этой тощей струйки кое-что для собственного кармана, пока она не повернула вспять и не потекла из Черного пояса обратно в карманы белых.
Остальные девять тысяч черного населения Клинтонвиля жили по Фордову бугру или в его окрестностях, где главной улицей была Боумен-стрит. Народ большей частью неграмотный или полуграмотный — рабочие, домашняя прислуга, мойщики машин, носильщики, лифтеры, рассыльные, ночные сторожа — и живущий по преимуществу только что не впроголодь. Эти ютились по многоквартирным развалюхам или лачугам, так ненадежно поставленным на красноватой земле, что казалось: их сдует первым же крепким ветром…
— Честное слово, пап, не поймешь, как только негры умудряются жить, — говорил Рыбий Пуп отцу.
— Не беспокойся, Пуп. Это они как бы в спячке до времени. Негры — народ выносливый. Их вон даже белым не истребить.
Однажды утром, пробегая с каким-то поручением от Тайри мимо своей школы, Рыбий Пуп увидел, что во дворе, в ознаменование начала летних занятий, выстроились его бывшие соученики. На него нашла тоска — какие-нибудь две недели минули, как он бросил школу, а почудилось, будто целая вечность. Директор Батлер звякнул колокольчиком, давая школьникам знак запевать.
ДИНЬ-ДИННЬ…
С трепетным упованием поднялись, хватая за сердце, звонкие голоса в пронизанный солнцем воздух:
Дева Мария, не плачь, не рыдай,
Дева Мария, не плачь, не рыдай,
Ибо сгинула рать фараонова.
Дева Мария, не плачь.
О, если бы мог я стоять
На горе, где стоял Моисей,
Ибо сгинула рать фараонова.
Дева Мария, не плачь.
Пение стихло, но Рыбий Пуп все стоял с затуманенным взглядом, и дыхание стеснилось у него в груди. Для него детство кончилось, он стал взрослым, и этот наивный напев разбередил ему душу своим несоответствием с тем, что ему приходилось наблюдать в домах Черного пояса. Он посмотрел, как учащиеся под удары колокольчика шагают в школу, и пробормотал, покачав головой:
— Попросили бы лучше, чтоб дева Мария поплакала о них, да подольше поплакала, потому что, видит Бог, круто им придется в этом мире…
При сборе квартирной платы самым тяжелым испытанием были женщины, они всегда стремились расплачиваться по крохам, один доллар сегодня, другой — в среду. Многие вообще не отпирали, пока он не просовывал под дверь требование освободить в пятидневный срок квартиру. Другие умоляли простить им в этот раз с тем, что в следующий они заплатят вдвое. Тайри предупреждал, что ему придется с этим столкнуться.
— Рассуди, Пуп, если ей в эту субботу негде достать пятерку, откуда же у нее в следующую возьмется десятка? Не давай им спуску, гадюкам. Это такие изворотливые бестии — в штопоре спрячутся, не найдешь, от них даже тень не ложится, как от нечистой силы, до того черны душой, а уж пронырливы — сласть добудут из пряника и корочку при том не порушат… Задолжает она тебе, паскудина, полсотни долларов, ты потребуешь, чтобы она очистила помещение в пять дней, а она, не будь дура, пойдет да и подыщет другую квартиру. Тут, Пуп, одно железное правило — заставляй платить безо всяких. Действуй наверняка. Помни, мы черные, нам на белых жильцов рассчитывать не приходится. Значит, хочешь заработать — прижимай своих.
Попадались среди женщин и такие, которые были готовы заплатить за квартиру своим телом и, когда он стучался, уже поджидали его в полутемной комнате раздетые, крича ему с кровати в приоткрытую дверь:
— Войдите, мистер сборщик!
И он заходил, вдыхая тяжелый воздух, делая вид, будто не замечает попыток женщины его соблазнить. Он знал, что стоит хотя бы на миг показать ей, что он все видит, как ее старания удесятерятся. А дотронься он до нее, и не видать ему платы за квартиру как своих ушей. Поэтому в ответ на все плотоядные заигрывания он только твердил: