писал ему прелести нахождения в камере вместе с одним очень любвеобильным громилой, охочим до европейских мальчиков, и предложил альтернативу: добровольное признание в убийстве русской женщины – тот сдался. И неважно, если его даже выдадут русским властям для отбытия наказания на родине или оправдают, в конце концов, Садык Олиб свою задачу выполнил: дело передано в суд, начальство выразило благодарность, Хайрим и дети счастливы, только… Только вот занозой сидело в сердце воспоминание о Мэри: такой грустной и несчастной она выглядела при отлете. Он еще в ресторане заметил, что с ней что-то не так, хотя она улыбалась и поддерживала с ним оживленную беседу. Но глаза у нее были отнюдь не веселые, особенно когда она украдкой смотрела на Павла. Ну, тут уж Садык ничем не мог ей помочь.
Сегодня, прощаясь в аэропорту, он вручил ей волшебный талисман, купленный в сувенирной лавке. Она слабо улыбнулась, когда Садык пообещал исполнения любого желания, если стукнуть сандаловой палочкой о колокольчик и попросить у святого Али-Махмуда помощи. Стукнула, послушала затухающий звук, сказала: «Спасибо», и поцеловала в щеку. Садык донес ее сумку до стойки регистрации, потом проводил до турникета, где таможенник, глядя на его форму, козырнул, и девушку быстро пропустили в зал ожидания без досмотра. Она обернулась, улыбнулась ему, подняла руку в прощальном жесте. Садык помахал ей в ответ и пошел к выходу. Его ждали Хайрим, дети и Стамбул. А девочку они назовут Мириам, решил Садык и улыбнулся.
***
За пять дней, оставшихся до отлета Маше, действительно удалось загореть. Она вставала рано утром, втирала в кожу крем, хватала полотенце и отправлялась на пляж. Потом завтракала, потом отдыхала или у себя в номере, или у бассейна под зонтиком, пережидая полуденный зной, потом опять шла на пляж, где и сидела до вечера, дочитывая Терри Пратчетта. Чтение давалось с трудом, она подолгу застывала на каждой странице, водя глазами по строчкам и не понимая смысла прочитанного: мысли все равно так и крутились возле Павла и всего, что произошло за этот краткий период. И как не уговаривала она себя не думать, забыть или воспринимать все с юмором, ничего, конечно, не получалось. Маша чувствовала себя такой уставшей, разбитой и опустошенной, что поймав как-то свое отражение в зеркале, даже удивилась, до чего хорошо выглядит ее загорелое, слегка осунувшееся лицо в обрамлении выгоревших светлых прядей.
Ей очень хотелось домой, но она мужественно дожидалась конца отпуска. Во-первых, из принципа, а во-вторых, ей очень не хотелось встречаться с Павлом, вернее, не не хотелось, а просто боялась она этой встречи, боялась до ужаса, до колик в животе, до слез из глаз. Но ведь можно и не встречаться, решила она и немного успокоилась. В день отлета она чувствовала себя почти спокойно, в самолете так, вообще, повеселела. Папа еще издали увидел ее за стеклянной перегородкой терминала и принялся энергично махать рукой. Маше повезло: ее чемодан выплыл на дорожке транспортера почти первым, так что она быстро прошла таможню, выбежала в зал и с тихим визгом повисла у отца на шее.
– Ну просто отлично выглядишь, малыш, – похвалил ее он. – Пойдем скорее, мама уже, наверное, напекла пирогов.
– С капустой? – спросила Маша.
– Ну а как же, – согласился папа, – конечно, с капустой.
– Хорошо, – улыбнулась Маша – а то с меня джинсы сваливаются, надо срочно что-то с этим делать.
– Тебе когда на работу? – спросил отец, подхватывая ее сумку и направляясь к дверям.
– На какую работу? – внезапно упавшим голосом спросила в ответ Маша.
– О, – засмеялся отец, пропуская ее вперед на выходе, – ты точно хорошо отдохнула.
– Пап, я там больше не работаю, – сообщила Маша.
– Да? – удивился отец. – С каких пор?
– Ну, я еще перед отпуском заявление написала, – призналась она.
– И расчет получила? – осведомился папа, ставя сумку в багажник.
– Да ну его, – махнула рукой Маша и залезла в салон, на первое сиденье.
– Да и правда, – усмехнулся папа, и повернул ключ в замке. Мотор мягко вздохнул и тихонько заурчал.
– Знаешь, доча, – сказал отец, вырулив на трассу. – Не мне тебе советовать, но не надоело ли по кнопкам молотить? Для этого ты пять лет грызла педагогику?
– Ой, пап, – качнула Маша головой, – да я бы с удовольствием, но ты ведь знаешь… Я не могу в школе, там ведь опять начнется… Ну не могу я понять, почему они так ненавидят детей и зачем, вообще, туда работать идут?
– Не все же, – сказал отец. – Нельзя делать выводы, только по одному неудачному опыту.
– Еще один такой опыт я не переживу, – упрямо мотнула головой Маша.
– Ты слышала что-нибудь про Никитина?
– Никитина? – Маша нахмурила лоб.
– Ну да, Никитина Валерия Николаевича?
– Постой, – Маша приложила руку ко лбу. – Это педагог-новатор, в прошлом году получил звание «Лучший учитель года»?
– Молодец! – похвалил папа.
– У него очень интересная программа обучения разработана, авторская методика и несколько методических пособий для школ. Я читала…
– А кто-то год назад рыдал, что про педагогику и слышать больше ничего не хочет, – засмеялся отец.
– Я и не слышала, – пожала плечами Маша, – просто в новостях показывали.
– А если я тебе скажу, что я вчера с ним вместе водку на даче пил?
– Ты? – поразилась Маша. – Ты же не пьешь?
– Так мы и не пили, – согласился отец, – так, чисто символически. Я ему про тебя рассказывал, – скосил он глаза.
– Зачем? – возмутилась Маша. – Что он не знает, какая идиотская система образования у нас в стране?
– А я не про систему, а про твой кружок английского. Про фильмы. Про то, как ты меня перед поездкой в Англию за две недели разговорному языку научила, так что я со своим университетским «английским со словарем» лопотал в Лондоне как заправский денди.
– Ну и что? – с показным равнодушием спросила Маша.
– Ничего, – так же равнодушно ответил отец.
– Ничего, – повторила Маша и отвернулась к окну.
– Он хочет с тобой познакомиться, – улыбаясь, сказал отец, – У него от правительства карт-бланш на создание экспериментальной школы для особо одаренных детей. Он набирает преподавательский состав…
– Папа, – взвизгнула Маша и подпрыгнула на сиденье, – папа, чего ж ты молчишь? Папа, ты специально… ты шутишь, да? Господи, Никитин… это же… Папа!
Отец покачал головой и сокрушенно вздохнул:
– Ну, я же не знал, что это для тебя так важно, ты год уже вопишь, что твое будущее – это офис и карьера.
– Папа! Ну, какой офис? Какая такая карьера, когда сам Никитин хочет со мной встретиться? А?
– Ладно, ладно, успокойся, – отец похлопал ее по плечу. – Завтра позвоню, договорюсь с ним о встрече. Не забудь диплом свой взять и трудовую.
– Трудовую? – промямлила Маша. – Хорошо.
***
Офис лихорадило уже пять дней, а вчера не просто уже лихорадило, а трясло, как при хорошем землетрясении в пять, а то и больше баллов. Шеф приехал в середине дня и набросился на всех аки волк на беззащитное стадо. Досталось всем: и маркетингу, и сбыту, и снабжению, и даже уборщицам. Напуганные офисные барышни и дамы испуганно вжимались в кресло при одном только звуке шефского голоса. Никто толком ничего не понимал, но слухи упорно просачивались и вот уже все в ужасе повторяли: «Тендер, рейдеры, акции, Красовский…» Ожидалось крупное избиение младенцев и изгнание из Рая. Терять рай было жалко: каков бы ни был характер у шефа, а платил он хорошо и вовремя.
Одна только Нина Львовна чувствовала себя спокойно и на все самые страшные слухи и предположения с улыбкой отвечала: «Без паники, все будет хорошо». Вот и сейчас она, как обычно, утром, в самом начале рабочего дня, собралась выпить чаю с шоколадкой. Достала из шкафчика любимую чашечку, синюю с золотым ободком, вынула из сумочки шоколадную плитку, и тут в дверь робко стукнули. Нина Львовна вздохнула, но не подумала прятать, ни чашку, ни шоколадку: утреннее чаепитие было ее прерогативой, ее заработанным пожизненным правом. Дверь приоткрылась, и на пороге робко встала Маша, похожая на настороженную пугливую лань.
– Заходите, Машенька, – махнула ей Нина Львовна. – Как вы в отпуск съездили? Вижу, что хорошо. Вон какая загореленькая, отдохнувшая, просто конфетка! Ну теперь все мужчины просто обязаны упасть к вашим ногам и в штабеля, в штабеля…
Маша улыбнулась и, шмыгнув носом, сказала:
– Спасибо. Мне бы трудовую забрать…
– Трудовую? – нахмурилась Нина Львовна. – Ах да. Вы не передумали нас покинуть?
– Нет, – сказала Маша. – Я уже нашла другую работу.
– Ах, вот как? И что там платят больше? – полюбопытствовала Нина Львовна и достала из шкафчика еще одну сине-золотую чашку.
– Нет. Не думаю, – пожала плечами Маша. – Может, меня еще туда и не возьмут. Это в школе. Просто я решила… ну, и, вообще.
– Эх, Машенька, – вы меня поражаете, – улыбнулась Нина Львовна, – в хорошем смысле поражаете. Все из школы бегут, а вы туда стремитесь. Потом не забудьте сообщить, в какой именно школе вы работаете, у меня ведь внук в этом году в школу идет. Я бы хотела, чтобы у него были такие вот учителя. Договорились?
Маша кивнула. Нина Львовна всегда побуждала ее бодриться. Ее кипучая натура и задорная улыбка, наверное, было единственное светлое пятно за весь год работы в этом месте.
– Мне бы трудовую… – решила напомнить она.
– Машенька, – Нина Львовна демонстративно посмотрела на миниатюрные золотые часики, – сейчас десять тридцать утра. А что мы делаем в десять тридцать каждое утро? А? Правильно. Мы пьем чай. Давайте не будем нарушать традицию.
Маша вздохнула и покорно приняла чашку из ухоженных наманикюренных пальчиков. Она так рассчитывала быстро-быстро забежать в офис, схватить свою трудовую и исчезнуть – именно так ее уволили в первый раз. На столе у Нины Львовны задребезжал телефон, та с неудовольствием оглянулась и, протянув руку, сняла трубку, проделав при этом с лицом нечто невообразимое – из расслаблено-блаженного оно вмиг приняло сосредоточено-деловое выражение, как будто человек на том конце провода мог ее видеть.