Петельников ногами зацепил ножки стульев, как обвил их, — пожалуй, мармелад не помешал бы ему для умиротворения той злости, которая уже зарождалась.
— Собака берет след преступника, а не кота.
— Наш Василий, Васильевич пускай сгинет? — спросила Мария, въедаясь в него своими черными запавшими глазами.
— Если человек рубля не пожалел, то уж он наверняка любит кошек. И вашего Василия будет обхаживать.
— А на кой нам чужой-то обормот? — Теперь дородная старушка улыбнулась хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.
— Гражданки, вы в бога верите? — разозлился Петельников.
— Вон Шора с ним знается. — Мария кивнула на свою подругу.
— Ничего не знаюсь!
— Как увидит дом до неба, так и перекрестится.
— Если ваш кот попал в хорошие руки… Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьет, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?
Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.
— Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек?
— А нам с тобой лясы точить некогда, — заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.
— Коту-обормоту подошла пора обедать, — разъяснила Нюра, завязав-таки платок.
Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил…
Из дневника следователя. Видимо, я опустился до примитива — с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего — с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.
В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась… Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов — любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть… Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило…
Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что-то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.
В передней ничего не переменилось. Переменилось… Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами… Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких-то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.
Он быстро прошел на кухню — там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату…
Лида сидела в кресле и читала книгу.
В ярком зеленом платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким-то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеек бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока…
— Что случилось? — спросил он неуверенно.
Лида вскинула голову, полыхнув прической, и пусто глянула куда-то ему за спину:
— Я не понимаю…
— Что-нибудь произошло? — повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.
Она пожала маленькими узкими плечами.
— Ты нарядная, сидишь в кресле…
— Да? — изумилась Лида, закрывая книгу. — Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что-нибудь случилось?
— Ну, как-то необычно…
— Жена нарядная и сидит в кресле — это необычно?
— Вернее — непривычно.
— Нарядная жена в кресле — непривычно?
Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, — он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле… Или все-таки они — кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?
— Давай лучше поедим, — улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.
— А ужина нет.
— Как нет?
— Я, Сереженька, не приготовила.
— Что-нибудь произошло? — опять вырвалось у него.
Лида взметнулась… Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.
— Жена не приготовила ужина — это событие?
— Международное…
Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?
Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:
— Видимо, нам стоит поговорить?
— Поговорить со мной? — безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила «со мной», как ойкнула.
Рябинин чуть было не огляделся:
— А с кем же?
— У тебя есть дневник.
— Дневник для иного.
— Чтобы избежать одиночества?
— Я не одинок.
— Чтобы скрыть свои мысли?
— Их нечего скрывать…
— Пишешь, потому что тебя не слушают?
— Из-за этого я бы не писал.
— Тебя не понимают?
— Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.
— Тогда зачем же дневник? — с каким-то радостным недоумением спросила она.
— Чтобы бывать наедине с собой.
— А без дневника нельзя?
— Дневник приближает себя к себе…
Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. «Последняя любовь». И чуть пониже, чуть помельче — «Роман». Роман о любви…
Он вздохнул.
— Да? Тебе не нравятся романы о любви?
— Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.
— А если ты ее не замечаешь? — с готовностью предположила она.
— Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?
— Да?
— Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.
— А еще можешь?
— Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.
— К чему ты все это рассказываешь? — спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.
— К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.
— Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.
Она показала, сколько это — вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком — встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.
— А раньше о любви ты думал иначе, — догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.
— Наверное, поумнел.
— Тогда лучше бы не умнел.
— Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды…
— Раньше любовь была для тебя священна.
— Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.
— Для меня священна даже ее капля.
— Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет…
Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном — о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней — пока еще не поздно.
— Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…
— Об этой самой? — перебила она.
— Да, черт возьми, об этой самой!
— Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу — «Последняя любовь». Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
— Слушаю.
— Следователь Рябинин? — официально спросил женский голос.
— Да.
— Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
Из дневника следователя. Говорят: «Какая нелепая смерть». А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников — у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.