о не злым умыслом, а редкими свойствами ее психики…
Из дневника следователя. Брякнул-таки. Да и не то, что хотел сказать. Не люблю счастливых… Ведь кощунство. А вернее было бы так: счастливый человек мне неинтересен. Почему же? Счастье держится, как правило, на каких-то общих для всех кирпичиках: здоровье, материальный достаток, интересная работа, образование, семья… Идеалы счастья придумывают люди, и эти идеалы похожи, как в квартирах телевизоры. Поэтому счастливый человек теряет индивидуальность — все счастливые похожи. Несчастные же самобытны, потому что… Потому что идеалы мы придумываем сами, несчастья нам придумывает жизнь, а она — большая искусница.
Добровольная исповедь. Жизнь моего Короля, как сами понимаете, могла кончиться только казенным домом. Через три года она и кончилась. Почему-то в памяти осталось не его лицо, не наша совместная жизнь и даже не суд, а обыск: милиционер выносит из квартиры два ведра мелочи, которую Король приносил из церкви, — ассигнаций от карточных игр ему не хватало, и он еще поторговывал крестиками.
Отбыл он в далекие места. Денек я поплакала. А он прислал два письма: одно слезливое, второе нецензурное. И все. Ноль эмоций. А ведь любил… Как-то я сказала о миллионерше, принимавшей молочные ванны. И что? Грузчик из магазина притаскивает два бидона молока, и Король выливает их в ванну…
Осталась я одна. Ваши коллеги меня не тронули. На суде я проходила свидетельницей. Да и что я знала? Верите ли, только на суде и услышала его настоящую фамилию — Головатюк.
Из газеты (корреспондент В. Холстянникова). Случается, что в квартире гаснет свет, темно, неудобно, гости переговариваются вполголоса. Но вот электрик что-то там соединил — и вспыхнуло радостное солнце. Такое ощущение возникло у всех присутствующих в Лаборатории психологии, когда вошла Аделаида Сергеевна Калязина: статная, строгая, красивая, в темном костюме. Она что-то сказала — не важно, что — и всех обдало странной и нервной энергией. В этой женщине скрыта тайна, я бы сказала, тайна всех тайн, потому что ее тайна лежит за границей нашего понимания. И мы, журналисты, к ней не готовы — не готовы ее понять и тем более донести до масс. Мы привыкли считать тонны стали, метры жилой площади, пуды хлеба. Но мы не знаем, что писать о таком явлении, как телепатия…
Примером этому служит наша корреспонденция о якобы мошенничестве Калязиной, когда она просила у прохожих деньги. Как выяснилось, она проводила социологический опыт, не содержащий состава преступления. Скорее всего и другие «криминалы» не являются уголовными, в чем без сомнения разберутся следственные органы.
Способности Калязиной — есть редчайший феномен, который надо беречь для науки…
В душном и огромном зале негде было упасть яблоку. Притушенные бра, казалось, не горели, а сочились тончайшей жемчужной пылью, оседавшей на лица напряженной бледностью. Яркий свет горел только в глубине сцены, обдавая задник малиновым пожаром. На этом закате чернели насупленные фигуры — за столом молча сидело человек десять: врач, невропатолог, физик, психолог, кибернетик, философ… Вдоль стола бесшумно двигался худой безвозрастный мужчина в темном костюме, ведущий эту встречу. А на краю сцены…
На краю сцены в длинном черном платье, с бескровным, каким-то прозрачным лицом стояла Аделаида Сергеевна Калязина и одержимо пронизывала зал взглядом угольных глаз.
Петельников и Рябинин переглянулись.
— Часы, — негромко, но слышимо всем сказала она.
— Правильно, — отозвался голос из публики.
Зал сдержанно вздохнул. Кто-то захлопал, но звук ладоней вспугнутым воробьем исчез под негоревшей люстрой. И стало еще тише.
— Кто следующий? — глухо спросил ведущий.
— Разрешите мне.
Молодой человек, наверное студент, неуклюже подошел. Ведущий скользнул по сцене длинными шагами на согнутых ногах, как прошелся старомодным танго. Откуда-то из рукава он выдернул черную повязку и завязал Калязиной глаза. Студент протянул свой предмет — зачетную книжку. Ведущий взял, усмехнулся и поднял ее над головой, показывая комиссии и публике. Спрятав зачетку в ящик, темневший на краю стола, он подошел к Калязиной и снял повязку — как Вию поднял веки.
Калязина вздохнула и безумно оглядела зал. Длинный и лохматый студент, похожий на гигантского цыпленка, приготовился. Она искала его, как тот самый Вий, и не могла найти, хотя он стоял перед сценой, перед ней. И вдруг наткнулась, увидела и вонзилась исступленным взглядом. Студент набычился, заметно бледнея. Калязина все смотрела и смотрела, а студент бледнел и бледнел от какого-то тайного напряжения.
— Зачем вы стараетесь думать о другом, а не о спрятанном предмете? опять тихо и опять слышимо спросила она.
Студент не ответил, залившись предавшей его краской.
— Теперь кто-то очень сильно думает и мне мешает, — сказала Калязина, отчего на зал легла уже больничная тишина.
— Не ты? — шепнул Петельников.
Рябинин вообще ни о чем не думал. Он смотрел во все глаза и во все очки, не понимая, где он, — сидит на эстрадном концерте или видит научный эксперимент. Комиссия из насупленных ученых, как при экспертизе. Артистичная Калязина, танцующий конферансье и заинтригованная публика, как на веселом представлении.
Калязина вдруг бросила студента и воззрилась в потолок:
— Что-то прямоугольное… Книга… Нет, маленькая… Маленькая книга…
Теперь уже откровенные аплодисменты взлетели туда же, за ее взглядом, к потолку. Она устало бросила руки вдоль тела. Тонкая, напряженная улыбка задевала ее губы и тут же сурово исчезала.
Севший было студент неожиданно поднялся и сказал звонким, подобающим гигантскому цыпленку голосом:
— А я о зачетке не думал.
— Это вам так кажется, — снисходительно парировал ведущий.
— Я думал о другом.
— Вы думали о том, как бы не думать о зачетке…
Публика засмеялась: Калязину она побаивалась, ведущего — любила.
— Студент прав, — вдруг сказала Калязина. — Он думал о другом, поэтому я была вынуждена обратиться к мыслям его соседки. Вы думали о зачетной книжке?
— Да. — Девушка испуганно залилась румянцем.
И опять защелкали аплодисменты. Члены комиссии что-то писали, перешептываясь и обмениваясь бумажками. Ведущий прошелся по сцене своим танцевальным шагом. Но студент, этот гигантский цыпленок и по-цыплячьи неугомонный, вновь поднялся и занудным голосом спросил:
— Возможно ли чтение мыслей в том случае, если загаданный предмет будет показываться без индуктора?
— Индуктор — это Калязина, — опять шепнул инспектор.
— Молодой человек, повязка из черной и плотной ткани…
— Возможно, — перебила Калязина. — В следующем сеансе я буду сублимировать именно так.
Обескураженный студент наконец-то растворился в публике.
— Продолжаем сеанс, — оповестил бодрый ведущий.
Рябинин осмотрелся. По рядам бегали какие-то странные нервные завихрения. В зале сидели какие-то странные люди, хотя он знал, что тут собралась главным образом интеллигенция. На ученых докладах эти люди наверняка выглядели не так — сосредоточенно, познающе… На концертах у этих людей определенно были иные лица, ждущие чистой радости. Почему же здесь они стянуты каким-то греховным любопытством? Но такие лица он где-то видел.
— А что, если выйти на сцену и сказать, что она преступница? — шепнул теперь Рябинин.
— Тебе не поверят.
И он вспомнил, где видел такие лица, — в церкви. И он понял, что эти люди собрались тут не познавать, а веровать.
Рябинину захотелось приобрести еще одного единомышленника, кроме инспектора. С другого бока сидел черненький сухощавый мужчина в красивой, вроде бы женской кофте. Он рассеянно поглядывал на зал и не очень смотрел на сцену.
— Какая ерунда, — сказал ему Рябинин.
Сосед кивнул, даже не повернув головы. Рябинин сосредоточился на сцене. Там страдала Калязина, разъедая взглядом новую жертву. И жертва страдала под этим взглядом и взглядом публики.
— Что-то маленькое… Очень мелкое… Оно даже не сублимируется…
Жертва, молодая женщина, неожиданно улыбнулась, словно не выдержала игры в смешинки.
— Милочка, да вы обманщица. Вы ничего не положили…
Во время ответных хлопков на спину Рябинина легла безвольная рука. Он обернулся. Молодой человек, у которого длинных волос хватило бы на двух женщин, тянул ему записку.
— Передать на сцену? — спросил Рябинин.
— Не знаю.
— А что в записке?
— Не знаю.
— Кто хоть написал?
— Не знаю.
— Значит, не вы?
— Не знаю.
Рябинин смотрел на безответного парня, чувствуя, что они тоже попали в тот странный и нервный водоворот, который крутился по залу. Его завихряла Калязина — мстила неверующим и неверящим.
— Ну как — ерунда? — спросил вдруг мужчина в кофте, теперь повернувшись лицом.
— А что? — бессмысленно возразил Рябинин.
— Там написано: «Не говорите того, чего не понимаете».
Под косящим взглядом инспектора Рябинин развернул листок и прочел кривоватые буквы: «Не говорите, если не понимаете». Сосед в кофте усмехнулся.
— Как узнали? — только и нашелся Рябинин.
— Я внушил ему написать эти слова и передать вам.
— Ну, гаси свет, — заключил инспектор.
Мужчина в кофте смотрел на них черными глазами, в которых бегали радужные сполохи. От него пахло коньяком и орехами.
— Товарищи, — сказал ведущий, переставая танцевать и приглушая голос, Аделаида Сергеевна устала. На следующем сеансе она продемонстрирует кожно-оптическое виденье…
Люди выходили молча, не глядя друг на друга. Ни обсуждений, ни смеха, ни той бестолковщины, которая обычно бывает в гардеробах. Казалось, что каждый дал тайную клятву молчать о виденном.
Рябинин пропустил высокую женщину в джинсовом костюме, показавшуюся ему знакомой. Обернувшись, она пошутила:
— Следите за мной, товарищ Рябинин?
— А вы готовите хвалебный репортажик, товарищ Холстянникова?