Спичка двигалась, уже миновав стакан для карандашей. Рябинин не мог приметить самого хода — оттого ли, что она слишком медленно ползла, плохо ли он за ней следил, опасаясь быть замеченным. Калязина начала есть Рябинина познавательным взглядом: зачем вызвал? Но у него теперь появился один тайный интерес — как идет эта спичка и куда?
— А в телекинез верите? — вдруг спросила она.
— Это что?
— Перемещение предметов усилием вопи.
— Нет, — ответил он, незаметно, как ему казалось, скосив глаза на спичку.
— Зря, — снисходительно улыбнулась она, тоже посмотрев на нее, а потом на него — прямо, вызывающе.
Спичка плавно соскользнула на полсантиметра — теперь он увидел ее ход. Теперь он уже смотрел на спичку во все глаза, отбросив всякую маскировку. Нужно что-то сделать… Разгадать, уличить… Но растерянность лишила всего, кроме одного желания — схватить эту спичку. А дальше?
— И вы можете угадать любые мысли? — сделал он все-таки вид, что занят не спичкой, а разговором.
— По крайней мере, главные.
— И не ошибаетесь?
— Не понимаю вашего удивления… Проникновение в мысли вы считаете чудом. А сложнейшее телевидение, вероятно, считаете заурядной техникой. Перемещение вещей мыслью для вас колдовство. А шаги человека по Луне? Это же чудо!
Спичка уже миновала половину пути. Видимо, она дойдет до угла и упадет на пол. Потом он ее найдет и изучит. Отдаст экспертам на анализ. Проведет, как он там… телекинез. Проведет телекинезическую экспертизу.
— Как же вы узнали, что в вас есть эта?.. — он чуть было не добавил: «чертовщина».
— Случайно, Сергей Георгиевич. Однажды подошла во дворе к мужикам, играющим в домино, и назвала все перевернутые костяшки.
— Каким же образом?
— Спросите птиц, как они узнают, где юг.
— Там инстинкт, подсознание…
— Парапсихолог — это человек, который научился пользоваться своим подсознанием.
Спичка дошла — лежала почти на углу. До края ей осталось сантиметра два. Сейчас упадет… Рябинин быстро глянул на Калязину: та сидела, положив руки на колени, и прилежно дожидалась его вопросов. Он вернул взгляд к спичке, которая так и лежала, не сдвинувшись. Видимо, тут и останется.
Рябинин смотрел на спичку… Сколько до нее? Немного больше метра — он даже видел, что одна грань обгорела чуть дальше, чем другие. Он смотрел… Что такое? Спички не было. Она пропала, как сгорела бесцветным огнем. Не падала на пол, не двигалась, не взлетала… Ее не было.
— Сергей Георгиевич, не считаете ли вы нужным прекратить это уголовное дело?
Рябинин посмотрел ей в лицо. Калязина ответила колким блеском глаз, скул и металлической цепи. Запах ее духов — вот когда дошел, после затушенной сигареты, — был терпким и жарким, как обожженная глина, на которую бросили пахучие цветы. Ворона, все-таки это огромная ворона, которая может становиться Калязиной.
— Я вас пригласил для опознания и очных ставок.
— К сожалению, не могу…
— Не можете?
— Я нездорова.
— У вас есть больничный лист?
— Нет, но я собиралась к врачу…
— Процессуальное действие можно отложить только на основании официального документа.
— А если у меня температура?
Он не сомневался, что Калязина хочет избежать встречи со свидетелями. Но сделай он сейчас опознание, адвокат опорочил бы все следствие и был бы прав, — важна суть, а не форма. Человек может заболеть и без справки…
— Позвоните мне, когда вернетесь от врача, — попросил он, уже думая, как все объяснить ждущим людям.
Ее отказ от опознания Рябинин оформил протоколом допроса. Она прочла четырехстрочный текст, устало вздохнула и взяла ручку…
Он посмотрел на крупную, как напечатанную подпись: «Калязина, парапсихолог».
— Почему же не эпидемиолог? — усмехнулся Рябинин.
— Эпидемиология — моя специальность, а парапсихология — мое призвание.
— А разве парапсихологи ходят к врачам?
— То есть?
— Если вы предметы двигаете мыслью, почему бы мыслью не выбросить из организма и болезнь?
— Разумеется, я вылечусь самовнушением. К врачу же пойду за больничным листком для вас.
— А вы больничный того… сублимируйте из воздуха.
— Сергей Георгиевич, я парапсихолог, а не колдунья.
Из дневника следователя. О том, что я ищу смысл жизни, знают только Лида, Вадим, прокурор да еще человека два. И все-таки мне бывает неудобно, будто я гадаю по ночам на кофейной гуще или тайно попиваю…
А мне кажется, что у думающего человека может наступить такой момент, когда он скажет: «Все, больше не могу!» Чистить по утрам зубы, вовремя принимать пищу, выполнять свою работу, надевать в передней тапочки, смотреть телевизор… Не могу спокойно жить, пока не пойму, для чего все это делаю.
А мне кажется, я всюду нахожу подтверждение тому, что наша жизнь неуловимо связана с тем смыслом, который я в ней ищу. Хотя бы работа… Говорят о зарплатах, расценках, прогрессивках, премиях… Кажется, ради этого и работают. Ради денег? Но я проделал такой бы опыт: пусть бригада рабочих, пусть при помощи техники бессмысленно переваливает камни с места на место. День за днем, неделя за неделей… И хорошо платить.
Не сомневаюсь, что они будут плохо работать. Не сомневаюсь, что через какое-то время они вообще перестанут это делать или повредят свою психику. Почему же? Из-за бесполезности их труда? Но почему человек думает об этой пользе, если свои-то денежки он все равно получит?
Ответ на этот вопрос, чувствую, приблизил бы меня к главному — зачем живем? А ведь, наверное, их много, которые приблизили бы…
Добровольная исповедь. Как-то услышала я по радио беседу о браке. В ней любовь обозначали умнейшими словами: «Нормальные брачно-семейные отношения». Я и задумалась… Почему бы мне не вступить в нормальные семейно-брачные отношения? Тем более что радио советовало. Мужчины вокруг меня вились. Но кого выбрать?
Если эта самая любовь существует, то у влюбленной проблем нет: кого любит, за того и выходит. Каково же той, которая поумнее и хочет видеть перспективу? Ей же надо выбрать, надо угадать, что получится со временем из этого парня и что выйдет из того. Поэтому у нее, то есть у меня, была одна беспокойная мысль — за того ли?
Я не забыла о своем опыте, о том лобастом деревенском геологе, и больше не хотела ошибаться. Вокруг меня в то время похаживал тихий и задумчивый очкарик, инженер-изобретатель. Чем-то он напоминал того лобастого, тоже вел длинные научные разговоры, только тихим голосом. Я взвесила, посоветовалась, перекрестилась — и вышла замуж. За тихого и перспективного очкарика. Была свадьба. Я стояла у загса в белом платье, как привидение. Мендельсон, шампанское и подмигивания моих приятелей, бывших друзей Короля. А вечером коньяк рекой, битье посуды на счастье и пляс до утра…
И превратилась я из Аделаиды Завикториной в Аделаиду Сергеевну Калязину, эпидемиолога, жену инженера-изобретателя.
Следователю Рябинину. Сам я человек без теневых ситуаций, но два случая в моей жизни были.
Случай номер один. Шел я домой дворами, и вдруг черная кошка мне дорогу поперек. Думаю, подальше от приключений — и пошел в другие ворота, поскольку дом угловой. В других-то воротах вижу на асфальте три рубля. Лежат как миленькие. Ну?
Случай номер два. Очутился я в одном городе без копейки в кармане. Почему очутился — это случай номер три. Стою, значит, у вокзала, на душе черти скребут, ну я и послал такую жизнь по-мужски. Тут вдруг дунуло ветром и гонит по асфальту ко мне десятку. Ну?
Уважаемый гражданин Тощев! Испугавшись кошки, вы смотрели под ноги внимательно и поэтому нашли три рубля. Случай же номер два можно объяснить лишь совпадением.
Лида приехала из пригорода, от матери. Она понимала, что год предшкольный, что свежий воздух, что парное молоко и свои яблоки… Иринка окрепла, за лето выросла. И все-таки дети должны жить с родителями. Чтобы развеять убитое настроение, она взялась за стирку. И когда уже прополаскивала, в дверь позвонили. Она сбросила фартук и пошла в переднюю…
— Кто?
— Красная Шапочка из детского сада.
Лида открыла, улыбнувшись голосу.
— А это оказался Серый Волк из уголовного розыска.
— Проходите, Вадим.
— Я забыл, у вас снимают что — плащ, ботинки или галстук?
— У нас ничего не снимают.
Петельников скинул плащ, вдруг оказавшись с букетом пышных и тяжелых пионов.
— Да? Какая прелесть…
Лида ринулась за вазой.
— А Сергея нет?
— Он дежурит. Есть хотите?
— Как три дня не поем, так выпить хочется. Я имею в виду кофий.
В хрустальной вазе зардел светло-бордовый растрепанный огонь. Кухня Рябинин любил пить чаи здесь и приучил инспектора — сразу изменилась, став какой-то банкетной. Петельников повозился с длинными ногами, устроил-таки их под столом и взялся за кофе. Лида села напротив:
— Как ваши розыскные успехи?
— Какие там успехи… Вот если бы я открыл месторождение, изобрел бы безалкогольную водку или бы вывел пыжиковую корову…
— Что вы сегодня, например, делали?
— Всего не упомнишь.
— Ну хотя бы в конце дня.
— Беседовал с Лешкой-Маргарином.
— Какая странная кличка…
— Он за кражу маргарина сидел.
— И о чем беседовали?
— Как бы вы ответили на такую Лехину сентенцию: «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?»
Лида взметнула брови, удивленная пустяшностью инспекторской работы, она считала, что инспектор ищет, догоняет, стреляет, а уж если обращается к сентенциям, то к тонким, психологическим, с намеками.
— Я бы ему ответила, что нужно теплее одеваться. А вы?
— Что-то руки стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?
— А он? — Лида приоткрыла рот.
— Не послать ли нам гонца в магазин без продавца?
— А вы?
— Что-то чешется под мышкой, не послать ли за «малышкой»?
— А он?
— Что-то ветер дует в спину, не пойти ли к магазину?