— И что обидно, Семен Иваныч… Помогла бы она бычкам лекарством, уходом, какими-нибудь витаминами. А то ведь взглядом, как деревенская колдунья.
— Ни хрена не взглядом! — окончательно рассвирепел Закаблук. — Глаза не вилы, в бок не колют.
— А чем же? — тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.
Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо-таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.
— Примечаешь на физиономии отметину?
На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.
— Да, бывший синячок.
— Бык угостил.
— За что?
— Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.
— Что ж это за быки?
— Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку-то рисковать жизнью. Понимаешь ход моей обиды?
Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:
— Ну, и не кормили?
— Рисковать-то своими потрохами…
— Что потом?
— Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков-то других пригнали, небодучих.
Петельников таки закурил, уже не ради беседы — для себя. Вечером идти в бассейн — там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из-за бычков?
— Сколько подохло-то?
— Не считал.
— Семен Иваныч, а какой у вас тут самый дешевый продукт?
— Студень из хрящей да хвостов.
— Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?
— Палочку копченой колбасы, — расцвел Закаблук.
— Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.
Из дневника следователя. Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем — не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в свое время не занялся. Но ведь на нее ежедневно и ежечастно жизнь льет свою благую влагу. Люди своими хорошими черточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами…
Поэтому неправда, что ее некому распечатать. Не хотят, — она же запечатана.
Добровольная исповедь. Думаю, что эгоизм — это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Желтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счете приведет к вымиранию человечества.
Следователю Рябинину. В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идем, а пустыней едем. Откуда-то на корабле появился странный темный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого-то искал. Затем говорит: «Его здесь нет». И куда-то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…
Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: «Его здесь нет».
Вы можете это объяснить?
Уважаемый гражданин Сухотов! К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.
Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать — до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь легкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С желтого листа, с мокрого ствола…
Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и темной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила ее дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.
— В прокуратуру? — спросил Беспалов.
— В нее, — сухо отозвался следователь.
— Что с Калязиной?
Вот откуда неприятная им обоим тень, — прокурор беспокоился о деле.
— Сегодня теплое утро, — ответил Рябинин.
Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким-то взглядом-крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, — ему не хотелось отвечать там, в желто-зеленом мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:
— Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…
Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряженным днем…
— Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.
Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись ее глубине.
И промелькнуло, исчезая…
…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли — не деньги и не каждому нужны…
— Хорошо, — подтвердил Рябинин, — но смысла жизни этим не объяснишь.
— Увлеченность работой все объясняет.
— Я знавал неинтересных людей, увлеченных работой, — как-то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.
— Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.
— Я знавал плохих людей, увлеченных работой…
— Они полезны для общества.
— Я знавал вредных для общества людей, увлеченных работой…
— За каких же вы людей?
— Я не за человека, увлеченного работой, а за человека, увлеченного жизнью, — воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперед и заглядывая в лицо прокурора.
— Неплохо, — согласился Беспалов. — Но я встречал немало подлецов, увлеченных жизнью.
Они рассмеялись одновременно — от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.
— А что же вы не на машине? — спросил Рябинин.
— Осень хороша.
— Сейчас будут клены.
— Да, будут…
И клены встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клены не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвется ветром: большие куски — на крону, кусочки — на землю… И жарко меж стволов.
Беспалов взялся за свой подбородок, опробовав его на крепость. Сейчас спросит о смысле жизни — нашел ли?
— Сергей Георгиевич, у вас характер трудный?
— Нет, — может быть, чуть резковато ответил Рябинин: его об этом спрашивали, ему об этом говорили.
— Некоторые так считают, — сказал прокурор бесцветным голосом, как бы отмежевываясь от тех, некоторых.
— Некоторые зарабатывают свой хлеб, пресмыкаясь. А кто работает гордо, кажется им человеком с плохим характером.
— Вы всегда с чем-то боретесь…
— Да? — удивился Рябинин.
С собой. Всю жизнь он боролся с собой. Борьба шла между ним и тем легким, простым и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.
И промелькнуло, исчезая…
…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…
— А вы про характер… к чему?
— Он у вас бойцовский.
— Разве — усмехнулся Рябинин.
У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?
— Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?
— Я думал.
Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.
— Я еще думаю…
Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…
Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:
— Доброе утро.
— Здравствуйте, — буркнул он, отпирая кабинет.
Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.
— Сергей Георгиевич, я выздоровела.
— И вроде бы давно.
— Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.
— Зачем пришли?
— Я же вам нужна, — изумилась Калязина.
Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял — она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.
— Как работа? — спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.
— Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.
— Ну…
— Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?
— Вы сами виноваты.
— Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?
— Да, такая, — покладисто согласился Рябинин.
— Как? — тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.
— Преступник всегда дурак.
— А следователь всегда умный?
— Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.
— Это вам в институте внушили?
— Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.
— Какой вы еще наивный, — улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.