Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный — с ним только леденцы сосать.
— Приходите завтра к десяти часам.
Петельников поможет — развезет повестки сегодня же вечером.
— Хорошо, Сергей Георгиевич.
Она жевала конфетку что-то слишком долго… Это не конфетка — она жует резинку. Жует монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.
Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жует.
— Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…
— О, слушаю.
— В чем, по-вашему, заключается смысл жизни?
— Что-о?
— Ах да.
И промелькнуло, исчезая…
…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…
Она перестала жевать свою резинку — смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.
— Опять видите какой-нибудь пожар? — усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был еще не разгадан ни им, ни Петельниковым.
— Я смотрю на цистерну.
На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.
— Ну и какой видите процент жирности? — опять усмехнулся он, уже повеселей.
— Хотите, я его сквашу?
— Взглядом?
— Разумеется.
— Хочу, — окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чертом.
Калязина как-то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?
— Хватит изображать — чуть не крикнул он.
— Молоко скисло, — вздохнула она, выходя из своего белого состояния.
— Ага, теперь из крана льется кефир.
— Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…
— Жду вас завтра в десять. До свидания.
Она ушла, обидевшись.
Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги — и все при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у нее делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…
В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересек проспект и подошел к ней.
Молоко еще было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:
— Налить?
— Пожалуйста…
Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…
— Вкусно, — выдохнул он.
— Из совхоза «Бугры».
— А что так долго торгуете?
— Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.
— Когда скисло?
— Часов в десять.
Из дневника следователя. Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..
Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной — какая? Разве мы с ней что-нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком — какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тетю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своем чернобуровом плече; когда я этой тете иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?
Добровольная исповедь. Оказывается, Рябинина занимает смысл жизни. Я ему отвечу…
Ну, о будущем говорить не стоит. Уверена, что любой из нас не возражал бы, чтобы после нашей смерти не было бы ни будущего, ни поколений. И это естественно: я умер — и мир должен умереть. Теперь о существе.
Возьмем работу, которая хороша когда от нее получаешь удовольствие. Еда для чего? Для удовольствия — не для калорий же. Любовь? Для удовольствия: когда мы обнимаемся, то меньше всего думаем о продлении рода человеческого. Спорт, зрелища, гостехождения, туризм, спиртные напитки… Все для удовольствия. Так о чем же тут думать? Человек живет для наслаждений. И больше ни для чего.
Людей можно делить по разным признакам, но, кроме всего прочего, они делятся еще и по тому, кто, как и чем наслаждается. Человек выпил стакан «Плодоягодного» и понюхал кусок магазинного студня — это один уровень. Человек просмаковал рюмочку шестнадцатирублевого коньяка и съел ломтик ананаса — это другой уровень.
Я хочу сказать, что смысл жизни заключается в умении жить со смыслом. А уметь жить со смыслом — это уметь красиво наслаждаться.
Следователю Рябинину. Хочу сообщить вам два факта, которые могут пригодиться в вашей работе. Факт первый: огурец погибает не оттого, что сорван, а от нервного потрясения, когда к нему тянется рука человека. Факт второй: в Аргентине один садовник научил кактус четырем правилам арифметики. Если что узнаю еще, то сообщу.
Уважаемая гражданка Федотикова! Благодарю вас за удивительные факты, о которых я узнал впервые.
Осень горела за окном желтизной листьев и последним теплом горящего и негорячего солнца. Осень приглушила и городской шум, смазав летнюю звонкость голосов и трамваев. Осень, осень…
Она вроде бы расправилась не только с солнцем и деревьями, но и с ним, с Петельниковым, лишив его привычной работы, — теперь он искал не преступников, а духов. Лазал по загородному пепелищу, пытаясь докопаться до калязинского ясновидения. Разглядывал бычков на мясокомбинате… А сейчас вот пришел с молокозавода, где смущал администрацию глупейшими вопросами о причинах скисания молока. Оно киснет от плохо вымытой цистерны, от микробов, от пыли, от крошек хлеба и еще от десятка причин. Спросить же, киснет ли молоко от взгляда, он не решился. Впрочем, от кислого взгляда…
В дверь кабинета стукнули. Нет, задели локтем. Скорее всего Леденцов. Но дверь открылась.
— Вы? — Инспектор метнулся к двери.
Лида смущенно оглядывала кабинет:
— Боже, как у вас казенно…
— Так ведь и работа казенная.
— Голые стены.
— Нельзя украшать. Вызванный должен смотреть на меня, а не на стены.
— А вот художник Коро говорил: «Если бы мне было позволено, я все стены тюрем покрыл бы живописью».
— Лида, что-нибудь случилось?
— Я зашла просто так…
— Ага, на милицейский синий огонек.
Она залилась краской, которая вроде бы перекинулась и на косу, старомодно лежавшую на груди, на белой кофточке… В каком она классе? В восьмом, в девятом?
— Если бы вы прошлись по камерам, то половина преступников завязала бы только от одного вашего вида, — неожиданно сказал инспектор то, чего не собирался говорить.
— В ваших камерах я бы умерла со страху.
Он посадил ее в гостевое кресло, сразу пожалев, — она провалилась в него вся, словно ушла из кабинета.
— Как ваша Калязина?
— Излучает биоинформацию.
— А вы ее принимаете?
— Я нормальный человек.
— Вадим, вы другой человек, поэтому Калязину и не слышите.
— А есть люди, которые слышат?
— Разумеется.
— Лида, мозг у всех един.
— Да? Он у всех разный, как ваши пальцевые отпечатки.
Инспектору казалось… Инспектору хотелось, чтобы в его кабинете, где Лида была впервые, она вела бы себя чуть иначе, чем в своем доме. Он не определял это «чуть». Ну, может быть, смелее, свободнее, побольше кокетства… Зачем? Он не вдумывался, — для мыслей тоже есть запретные зоны, опутанные колючей проволокой и высоковольтными проводами.
— Вернее, мозг у всех работает по-разному, — добавила она.
— Согласен. Отсюда у всех разные способности.
— Поэтому у всех разные души.
— Допустим, — согласился инспектор, догадываясь, что она ведет его к какой-то мысли, ради которой и пришла.
— Нужно искать свою, родственную душу.
Петельников безмятежно улыбнулся, все поняв. Лида вспыхнула, задетая пренебрежительностью этой улыбки.
— Вы решили жениться, да?
— Уже сделал предложение.
— Зачем?
— Чтобы жена меня собирала.
— Куда?
— На войну и в баню мужчину должна собирать жена.
— Я же серьезно…
— Чем плоха Светлана?
— Она не для вас.
— Девушка с улыбкой Джоконды не для меня?
— Я терпеть не могу улыбку Джоконды.
— Лида, этой улыбкой восхищается весь мир.
— Я тоже восхищаюсь гениальному изображению противнейшей улыбки.
— Ну а что же плохого в Светлане, кроме джокондовской улыбки?
— Она добрая девочка, но не для вас.
— Почему же?
— Это не ваша родственная душа, не ваша половинка.
— Лида, я вам про женитьбу, а вы мне про мифы, про легенды…
— Да? Если хотите знать, родственная душа — это не легенда, а биологическая потребность.
— Насколько я знаю, секс — биологическая потребность.
Лида опять покраснела и вцепилась рукой в косу, начав ее нервно и быстро расплетать. Все-таки в каком она классе?
— Любовь тоже биологическая потребность. Ведь не каждые муж и жена совместимы, хотя тому помеха не ваш дурацкий секс. Не могут жить вместе…
— Ну, если у него маленькая зарплата…
— Кстати, лосиха подпускает к себе не каждого лося.
— Только того, который других забодал.
— А при полигамии… Представьте, мужчины не искали бы родственных душ, а обходились бы местными женщинами. Где-то в другом месте женщины остались бы одинокими, что отразилось бы на продлении рода. Взаимные же поиски дают равномерное распределение полов, а это обеспечивает устойчивость вида. Видите, не только физиологический секс, но и духовная любовь имеет биологический смысл и заложена в нас природой…