— Ваша теория?
— Ну и что?
В глубоком кресле белела кофточка, краснело лицо и желтела коса. Но у Петельникова было соколиное зрение, поэтому в полутьме кресла он видел ее расширенные глаза, приоткрытый рот и кокетливо выставленное плечо, которым она вроде бы хотела наступать на инспектора за его непонимание новой теории любви.
Петельникову нравилось кокетство. Что прельщает в женщине? Рябинин считал — женственность. Нет, кокетство, которое так же индивидуально, как их лица. А сколько оттенков у этого кокетства… Есть почти художественное, говорящее о вкусе и уме. И есть как у Лиды Рябининой.
— Все-таки женитесь, да?
— А если я Свету люблю?
— Нет, не любите.
— Откуда вам это известно?
— Не ваше дело — вскинулась Лида и, словно испугавшись своей резкости, побежала к двери.
Из дневника следователя. Может ли борьба стать смыслом жизни? Да, но только потому, что есть надежда на победу. Отнимите эту надежду, и борьба потеряет и смысл, и удовольствие. Поэтому борьба не может быть смыслом жизни, ибо она ведется тоже ради чего-то, опять ради чего-то, опять ради какого-то смысла.
Добровольная исповедь. Какой может быть смысл жизни, когда человек — животное? Если бы природа была мудрой, она создала бы одну форму, но совершенную. А то земля кишит безмозглыми тварями. Человек осознал себя случайно в результате игры комбинаций. Наш интеллект — это тупик природы, аппендикс. Мы не знаем, что с собой делать, поэтому и задумываемся, вроде Рябинина. «А в чем смысл жизни?» Разве дерево думает о смысле? А птица? А животное? Они либо живут наслаждаясь, либо умирают.
Следователю Рябинину. Вероятно, вы назовете это совпадением…
На меня ползло какое-то темное бесформенное существо. Сделалось невыразимо жутко, тяжело, нечем дышать… Перестал чувствовать ноги, потом живот, а это черное подбиралось к груди. Я понял, что как только оно доберется до сердца, то наступит смерть. Я закричал… Эта черная жуть медленно уползла в окно и вроде бы перелезла в соседнюю квартиру. Я проснулся…
Утром, когда уже встали, мы услышали беспокойный шум за стеной и вышли на лестничную площадку. Заплаканная соседка сказала, что ночью умерла ее мать.
Совпадение? Чего и с чем?
Уважаемый гражданин Меркин! Нет, это не совпадение. Скорее всего, вы уловили во сне какие-либо тревожные звуки, доносившиеся из соседней квартиры. Во сне человек может принять почти неслышный, предпороговый сигнал, который вызвал в спящем мозгу видение страха и опасности.
Опять по чужим кабинетам томились потерпевшие, свидетели и понятые.
В десять часов Рябинин лишь отметил — десять часов. И окинул стол и комнату еще одним, теперь уже последним взглядом: бланки протоколов лежат слева, пишущая машинка перед ним, папка с уголовным делом справа… Шесть стульев пусто притихли строем. Все готово. Он волнуется?
Четверть одиннадцатого, его взгляд лишь скользнул по часам — это еще не опоздание. Очные ставки будут здесь, перед столом. Опознаваемых поставит туда, а опознающих вот тут. Понятые сядут в уголок. Конечно, волнуется.
Где-то наверху радиостанция «Маяк» начала передавать известия половина одиннадцатого. Мало ли из-за чего можно опоздать? Крепкий утренний сон, неритмичность транспорта, оторвался каблук по дороге…
Бочком и не вовремя в кабинет протиснулась худая фигура коменданта. Вечная фигура коменданта в вечно черном костюме, с темными и вечно печальными глазами. Нет, сегодня в нем была, как сказала бы корреспондент Холстянникова, оригиналинка — вздыбленная челка, словно он всю ночь проспал лицом в подушку.
— Сергей Георгиевич, в буфет апельсин привезли…
— Некогда, — вежливо улыбнулся Рябинин.
— Теперь, конечно, не до апельсинов, — согласился комендант.
— Что вы имеете в виду?
— Капусту пора квасить.
— Капусту?
— Граждане «Жигулями» закупают. А у кого нет машины везут в детских колясках. А у кого нет колясок, несут в рюкзаках.
И промелькнуло, исчезая…
…Один думает о засолке капусты. Другой — о жизни, которая коротка, как прошмыгнувшее лето…
Впрочем, комендант пришел вовремя: ждать Калязину утомительнее, чем беседовать с человеком.
— Александр Иванович, в телепатию верите?
— Это которая на расстоянии?
— И без проводов.
— Без проводов череп не пробить.
— Да, бывают крепкие.
— А ежели за тыщу километров, то помех много.
— Ну а если через спутник связи?
— Телевизору мешать запрещено.
— Выходит, в телепатию не верите?
— Со мной тоже одна клептомания стряслась…
— Какая?
Александр Иванович переступил с ноги на ногу — он никогда не садился и мог, слава богу, исчезнуть мгновенно.
— Был я материально ответственной личностью. Везу как-то из банка на буровую получку в сумме шести тысяч. Глянь, а сумки с деньгами нет. Меня тут кровавый пот прошиб. Весь «газик» перерыл… И слышу с высей глас покойного батюшки: «Сашка, бараний лоб, вернись на седьмой километр». Велел я шоферу завернуть, а сам гляжу на спидометр. На седьмом километре велю стоять. В кювете, в лопухах, лежит моя сумочка. Такой вот кандибобер вышел.
— Странный кандибобер.
— А его посадили.
— Кого?
— Шоферюгу-то, который мою сумку в лопухи зателепатил…
Рябинин посмотрел на часы. Когда он поднял глаза, то коменданта уже не было. Четверть двенадцатого… Он снял трубку и набрал ее домашний номер никого. Тогда позвонил в эпидстанцию, где ему ответили, что Калязиной сегодня не будет. И тогда его волнение перешло в беспокойство.
— Не идет? — спросила помощник прокурора Базалова, как-то по-хозяйски заполняя кабинетик своей дородной фигурой и не менее дородной сумкой.
— Не идет, — слабо улыбнулся Рябинин.
— Лучше с убийцей иметь дело, чем с такой…
— Перед вызванными неудобно.
— Про нее уже в городской прокуратуре говорят.
Он знал, что говорят. И про него говорят. Это они еще не знали о сквашенной цистерне молока.
Базалова тяжело опустилась на один из многочисленных стульев. Вернее, на два стула. Полные руки в легком платьице — она еще жила летом обхватили, казалось бы, неохватную сумку. Что там? Кодексы и прокурорские бланки или ощипанные бройлеры с бутылками ряженки?
— Вся в заботах. — Она перехватила его взгляд.
— Плохо.
— Почему плохо?
— Нельзя быть в заботах всей, — оттенил он последнее слово.
— Сам-то тоже хлопочешь.
— И плохо. Заботы должны быть для нас, а не мы для забот. Уметь подняться над заботами.
Кому он говорит — Базаловой или себе?
— Ты ведь размышляешь о жизненном смысле, — жеманно улыбнулась она, словно он предложил ей прийти на свидание.
— А ты о чем?
— А вот о чем. — Она раскрыла сумку и вытащила бройлера, ощипанного. И о телепатии мне думать некогда.
— Я вот думаю, — вздохнул он.
— Сережа, есть солидные люди, которые верят во всякую чувствительную сверхпроводимость…
— А сама-то веришь?
— Я-то? Нет. Но эпизод со мною был…
Возможно, и был, а возможно, пришла его поддержать по доброте душевной. Что бы он делал без них. Без своих товарищей, в этом трехмерном кабинетике… И Демидова придет…
— Пять лет назад проснулась я ночью от звука упавшей пустой бутылки. Думаю, где-то на улице… Но мне сделалось так страшно… Уснула с трудом. Что же оказалось? Этой ночью в другом городе умерла моя мама. Она поднялась с кровати, подошла к столу и там упала. И рукой смахнула со стола пустую бутылку. Как ты это объяснишь?
— Я устал объяснять письменно…
Половина двенадцатого…
— Подожди еще с полчасика, — сказала Базалова, выразив уже у двери сочувствие лицом, фигурой и даже сумкой.
Полчасика он подождет… Хотя бы потому, что делать больше нечего. А что потом? Случилось что с ней? Опять не идет умышленно? Послать милицию. Но где Калязину искать?
— Зря ты не куришь, — сказала Демидова, закуривая.
Он промолчал. Разве перечислишь все, что он делает зря… Или что он зря не делает.
— А почему не доставишь ее приводом?
— До сих пор не было законных оснований.
— Цацкаешься.
— Бери дело, — пошутил он; ему казалось, что пошутил.
— Свои есть. Была бы помоложе — и твое бы взяла.
— Мария Федоровна, ты не стареешь.
— Не старею, а с годами как-то становлюсь страшнее.
Он посмотрел на нее внимательно, как и на вальяжную Базалову. Худое тело зафутлярено во всесезонный китель. Простейшая стрижка. Ни помады, ни пудры, ни краски. И видимо не пользовалась духами. Да и для чего ей духи-то?.. Для допросов?
— Я, Сережа помню легкую грусть, когда ушло детство. Куда, думаю, делось? Не за диван ли вместе с игрушками? Потом удивилась, что и молодость ушла, которой вроде бы и не было. Где-то в сорок удивилась, что минули средние годы. А потом вдруг опешила. Какое там детство и юность… Жизнь ушла!
— Ну, Мария Федоровна, твоя жизнь мимо не прошла.
— И все-таки обидно терять силы.
— Вот моя Калязина не потеряет их до ста лет…
— За счет своей магии?
— Нервы бережет.
— Я в эту магию не верю. А вот у моей подружки была история. Ее отец работал на Севере. Однажды у матери ни с того ни с сего схватило правую ногу. Ходить не может. Ноет и ноет. А вечером само прошло. Ну и все. Утром получает телеграмму — у мужа отняли правую ногу.
— Может быть, он раньше жаловался…
Мария Федоровна развлекала его разговорами. Она знала, как даются эти, официально именуемые, следственные действия. И она знала, каково следователю, когда они не удаются.
Телефонный звонок показался удивленным. Рябинин схватил трубку с поспешностью человека, ждущего международного вызова, — могла звонить она.
— Сергей, ждешь Калязину? — зло спросил Петельников.
— Жду.
— Напрасно, — она дает пресс-конференцию в клубе «Кому за тридцать».
Из дневника следователя. Иногда мне легче понять преступный мотив злоумышленника, чем его последующее поведение. Казалось бы, ему нужно идти с повинной. Что иного выхода у преступника нет, доказывается почти с математической точностью…