рдечного удара. Осталась я как щепка на воде. Денег нет, пенсию не получаю, хоронить его не на что. Старая баба что может? Реветь. Ревмя реву и вдруг слышу голос: «Посмотри-ка в туалете за трубой». Пошла, а там в коробочке пачка денег и сберегательная книжка.
Вопросов к вам нету, а совет бы не помешал. Космос, телевизоры, полиэтиленовые мешочки, но, видать, есть кое-что и повыше.
Уважаемая гражданка Широбокова! Находясь в напряжении, скорее всего, ваше сознание догадалось о деньгах по каким-то косвенным признакам, которых оно в спокойном состоянии не замечало.
Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков-каемочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики-каемочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далекому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией — Копытко. — Я же никого не убил и не избил, — выдавил он тем странным голосом, который идет от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.
— Шел по улице пьяный, выражался нецензурно, — в тон ему ответил Рябинин.
— Сколько ходит пьяных…
— Намеревался папкой ударить собачку.
— Не ударил же.
— Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.
— Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать…
— Погон ему сорвал.
— Не хотел же! Он меня простил…
Копытко переживал — усики начали дрожать на какой-то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трехлетним ребенком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:
— Я с детства закален честным трудом…
Характеристика это подтверждала.
— Жалоб, кроме поощрений, не имел…
И это было правдой.
— В поведении я тактичен, говорят, что теленок…
Свидетели рассказали.
— Я обо всех людях гуманного мнения…
Возможно.
— Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.
В это Рябинин верил — его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко свое решение о передаче его на поруки — тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.
— Занят? — Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.
— Заходи-заходи, — обрадовался Рябинин. — Гражданин Копытко, учитывая совершенные вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.
Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики-каемочки подскочили к носу и там остались.
— Спасибо… Я не подведу.
Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся — и следователь может принести радость.
Петельников сел с чуждой ему усталостью:
— Как отсрочка?
— Я пошел к заместителю прокурора города и все рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал мое постановление. А у тебя что?
— Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.
Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.
— Меня начинает интриговать вот что… Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?
— Наверное, чтобы не навести нас, — предположил Рябинин.
— На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.
— Завтра ее приведут, — сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра все кончится. — И сразу обыск.
Они помолчали, отмежевывая один разговор от другого. Рябинин протер очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим — он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьезного разговора вроде бы не ждалось.
— Ты хочешь что-то узнать? — спросил Петельников.
— Ну, если тебе хочется что-то сказать, — улыбнулся Рябинин.
— Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.
— Как твоя фантастическая женитьба? — спросил Рябинин о том, о чем ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.
— Вчера ходил за грибами… Бродил-бродил, ни черта нет. Собрался домой и сел отдохнуть — у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.
— Интересно.
— Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.
— Стало еще интересней.
— И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:
Приснилася грибу-боровику
Сыроежка из густого бора.
Но откуда знать ему,
Что она любит мухомора.
— Неплохо. Пошли в журнал «Советская милиция».
— Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик — это я. Сыроежка — это Светлана Пленникова. А мухомор — это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.
— Ну а если прозой?
— Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.
— Почему же?
— Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.
— А она не глупая, эта Светлана Пленникова.
— Зато я выгляжу дураком.
— Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, — улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.
— Опять домашнее одиночество, — вздохнул Петельников.
И промелькнуло, исчезая…
…Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность…
— Приходи к нам, — медленно сказал Рябинин, который обычно частил.
Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:
— Передай Лиде, одни боровики.
— Только с условием, что придешь их есть.
— А был бы женат… Разве бы отдал?
— Вадим, чтобы жениться…
— Знаю-знаю, нужна любовь.
— Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка…
— Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.
— И ты бы на ней не женился, потому что не любил.
— Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.
— Да, ты никого не любишь.
— Никого, — подтвердил инспектор. — Но откуда знать ему, что она любит мухомора.
Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание — запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?
И промелькнуло, исчезая…
…Личность на пенсию не уходит — на пенсию уходит должность…
— Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? — спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.
Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.
— Смысл жизни? Быть всегда молодым.
Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:
— А быть молодым… для чего?
— Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.
— Причем тут молодость?
— Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.
— А если такого желания и не было?
— Тогда не было и молодости.
Из дневника следователя. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это — время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
— Весь день из рук все валится. — Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.
— Устала?
— Нет, плохая примета…
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях — там, где подспудно и всегда что-то таилось, — он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.
— Вот слышишь? — встрепенулась Лида.
— Что?
— Крышка на чайнике звякнула…
— Неплотно закрыта.
— Нет, это домовой ворохобится.
— С чего это он?
— Его томит предчувствие.
— Лида, ты серьезно?
— Да. — Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. — Домовой есть в каждой семье.
— С рожками?
— Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу…
— Как же уходят из семьи?
— А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.