Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали «гуманненьким»? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре…
— У меня просьба, — тихо сказала Калязина.
— Да-да, — с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство.
— Я хочу попрощаться с Роем.
— С овчаркой?
— Да.
— А с близкими людьми?
— У меня их нет.
Из дневника следователя. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день — их не много у него…
Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа.
Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, — ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело.
А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути…
И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны.
Разве можно ругать человека утром?..
О допросе прокурор не спрашивал, закуривая медленно и выжидательно. Но и Рябинин молчал о допросе, — ему казалось, что есть другой разговор, более серьезный и крайне необходимый, и этому разговору следует быть до всяких других бесед и слов.
— Сегодня Лида нашла у меня пару седых волос, — сказал Рябинин.
Юрий Артемьевич улыбнулся, как старый учитель наивности ученика. И провел рукой по колкой своей шевелюре. Рябинин проследил движение руки… Боже мой, когда-то чуть седенькие виски прокурора теперь блестели начищенным мельхиором и все разгорались, расползались, заливая светом всю голову.
— Почему один человек не давал житья многим? — спросил Рябинин, намереваясь спросить не так и, может быть, не совсем о том.
— Вопрос мне? — удивился прокурор, хотя в кабинете больше никого не было.
— Она взяла у нас почти год жизни.
— Тогда и я вас спрошу: чего же мы стоим, если преступница берет нашу жизнь годами?
— Хотите сказать, что дело не такое уж и сложное?
— Я этого сказать не хочу, но другие скажут. Нет ведь ни убийств, ни запутанного бухгалтерского учета, ни розыска сбежавших преступников…
— Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления.
Но он хотел сказать не это — другое его занимало.
И промелькнуло, исчезая…
…Самые интересные мысли те, которые не высказать…
— Не призналась? — догадался прокурор.
Вот:
— Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много…
— Потому что мы поступаем законно, а она нет.
— Что же выходит: живущие по закону — слабее?
Беспалов сделал странное движение правой рукой — как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил ее на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплескивала. Рябинин знал, что все это значило, — Юрий Артемьевич пресек полет руки к подбородку, как он пресекал не раз.
— Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина все-таки задержана…
— Она не признается, — мрачно сообщил Рябинин.
— Ни в чем?
— Ни в чем. И в этом я виноват.
— Почему?
— Выложил ей все плохое о ее жизни. Надо бы выложить все хорошее.
— А есть в ее жизни хорошее-то?
— В каждой есть.
— Она, по-моему, и на женщину непохожа, — усмехнулся прокурор.
И промелькнуло, исчезая…
…Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина — по женственности…
Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли — Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.
— Ну и пусть не признается, — наконец сказал он.
— Как же так?..
— Следователям часто не признаются.
— Нет, редко.
— Сомневаюсь.
— Следователю признаются чаще, чем кому-либо. Не из-за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться…
— Закон не требует обязательного признания.
— Не требует, но ведь если признается, то и раскается.
— Сергей Георгиевич…
Беспалов уперся в стол неподъемным взглядом, и этот взгляд, казалось, заслонил и его слова. Рябинин редко видел сердитого прокурора, поэтому смотрел на него с растерянным удивлением.
— Сергей Георгиевич, — повторил Беспалов, — нужно дело кончать.
— Все-таки я хочу, чтобы она призналась…
— Для чего?
— Ну хотя бы для того, чтобы назвать соучастника.
— Ищите другими путями.
— Тогда опять-таки для того, чтобы раскаялась.
— Сергей Георгиевич, я всегда вас поддерживал, но нельзя же вести бесконечное следствие.
— Как вы не понимаете…
— Чего я не понимаю?
Чего он не понимает?
И промелькнуло, исчезая…
…Настоящий следователь… Поймать-то легко… Расследовать-то легко… Это делают многие…
Промелькнул набор слов — несвязных, как из репродуктора с далекой улицы. Но эти несвязные слова были схвачены натекавшей обидой и расставлены верно и быстро.
— Юрий Артемьевич, настоящий следователь не тот, кто сумеет поймать или расследовать, а тот, кто убедит преступника раскаяться.
Беспалов поднял взгляд от стола и признался, сочувствуя самому себе:
— А все-таки с вами трудно.
— Я не прав?
— Правы, но с вами трудно.
Рябинин не обиделся: он сделал все, чтобы отжать обиду, которую, казалось, ему плеснули в грудь. И кто? Да ведь Беспалов и раньше говорил про трудный характер. Господи, пошли на оставшуюся жизнь покладистый характер. У Лиды научился: боже, господи…
— Юрий Артемьевич, я ведь пришел с другим. Хочу взять самоотвод по калязинскому делу. Оно, в сущности, кончено…
— Обиделись?
— Честное слово, с этим и пришел.
— Какие мотивы?
— Во-первых, я потерпевший. Соучастник, думаю, расскажет, как был у меня в квартире. Во-вторых, я на нее зол…
— Эка невидаль. Циничные преступления часто злят.
— У меня злость особая — личная, что ли…
— Ну и что?
— Могу оказаться пристрастным… и несправедливым.
Юрий Артемьевич смотрел на следователя, заработав своей проступающей мыслью. Но Рябинину казалось, что прокурор думает не о его доводах, а о чем-то другом.
— Трудно со мной? — вырвалось у Рябинина.
— Все-таки обиделись. А ведь трудно не значит, что плохо.
— Но и не значит, что хорошо.
— Закончить дело попрошу Демидову, но с одним условием.
— С каким?
— Вы найдете соучастника.
Из дневника следователя. Безлистные деревья не знают, что делать дальше, — ведь отцвели, отплодоносили. Земля ровно и плотно застлана желтыми листьями. Зеленая трава в газонах, которая зеленой и уйдет под снег, окостенело ждет его, снега. Вода в канавке стоит холодная, видно, что холодная. Последнее солнце, самое последнее, безвольно пробует согреть мне спину. Красная бабочка, поверив солнцу и тишине, вылетела с какого-нибудь чердака и ошалело метнулась под березу. И запах, запах уставшей земли, винных листьев и уже забытых цветов, бог весть где и как сохранившихся…
Заплачешь и никогда не догадаешься отчего.
Измученный последними днями, Рябинин лег спать пораньше, часов в одиннадцать.
Проснулся он от мягкого, но явственного толчка. Ему показалось, что это была Лидина рука. Но Лида спала, удивленно приоткрыв краешек рта. Он глянул на будильник — четыре. Тихий толчок на рассвете… До рассвета еще далеко. Что же его разбудило? Сердечный спазм, боль в желудке или стук на улице? Какой толчок, зачем толчок? Мысль… Его разбудил толчок той мысли, которую он днем загнал в подсознание и которая вольготно освободилась теперь, ночью. Мысль… Он знал ее: соучастника Калязиной можно найти умозрительно. Соучастника Калязиной не надо ловить — до него можно додуматься. Соучастник Калязиной поддается вычислению, как невидимая планета.
Теперь ему не уснуть, теперь ему даже не задремать. Рябинин не дыша скользнул на пол и вышел из комнаты…
Он помахал руками — для отвода глаз. Для отвода глаз принял якобы холодный душ, щедро разбавив его горячей водой. Для отвода глаз поставил чайник… Он знал, что теперь все будет делать для отвода глаз, обманывая себя и других. Теперь он будет делать только одно, и будет делать до тех пор, пока не сделает. Или пока не сойдет с ума.
Но с чего начинать? Нужна изначальная мысль — пусть неясная, оборванная, пропадающая… Не мысль, а первая посылка, первый камешек, брошенный в фундамент будущего здания. Какой там камешек, какая посылка… Крошку бы, крупицу бы, молекулу бы информации о соучастнике.
Она есть, молекула. Соучастник Калязиной — немолодой мужчина. Это доказано. На цистерну с молоком забирался мужчина, под видом страхового агента приходил мужчина. Молекула информации… Тоже неплохо: отпали мужчины молодые, отпали старики, отпали дети и женщины.
— Давно встал? — тревожно спросила Лида.
— Только что, в восемь.
— А почему чайник горячий?
— Неужели горячий?
— Что-нибудь случилось?
— Нет-нет.
— Не заболел?
— Нет.
— Сейчас приготовлю завтрак.
Но ведь калязинский мужчина должен быть… Если он любовник, то, судя по «исповеди», здоровый и нахальный мужлан, занимающий какое-нибудь общественное положение. А если у них чисто деловые связи, то этот мужчина может быть любого вида и любого общественного положения. Во всех случаях у этого человека пониженная нравственность. А бережет его Калязина пуще собственных глаз — за все время тот ни разу не мелькнул ни на пути следователя, ни на пути уголовного розыска.