Составление протокола кончилось. Рябинин вспотел от горы написанных им бумаг. Теперь бы отдохнуть, но они решили немедленно приступить к допросу. Проводив понятых и участкового инспектора, Рябинин устало сказал:
— Садитесь, Александр Иванович, к столу…
Круглый шаткий стол посреди комнаты под синтетической скатертью, похожей на клеенку. На тумбочке телевизор старой марки. Заезженная кушетка. Полочка с книгами — одни мемуары да технические справочники.
— Ты глянь на кухню, — перехватил Петельников его взгляд, а может быть, и мысль.
Рябинин пошел быстро, снедаемый любопытством…
Может быть, на кухне была и плита, и раковина, и посуда. Он их не увидел, поразившись не ожидаемой тут картиной. Ему показалось, что он шагнул в нутро гигантского телевизора. Десятиметровая комната имела только пол и кусок потолка — все остальные поверхности были заняты металлом, имеющим самые невероятные формы. На полках, на стеллажах, на крюках, на каких-то рамах висели и лежали моторы и моторчики, гайки и болтики, цепи и шланги, сверла и зубила… Была раковина, к которой примазался столик с чайником и алюминиевой кастрюлей.
Рябинин вернулся в комнату и глянул на Александра Ивановича, словно увидел его впервые, словно не встречал его много лет в коридорах и не видел у себя в кабинете. Кем он его считал? Человеком, который собственноручно красит нитяные носки. Человеком, который не живет, а присутствует на нескончаемых похоронах. А он оказался соучастником крупной преступницы. А он оказался не просто умельцем, а механиком по призванию. Рябинин спрашивал его о смысле жизни… Там его смысл жизни, на кухне.
Теперь комендант сидел за столом, но все с тем же легким и отрешенным от земных дел лицом. Рябинин разложил протокол допроса и начал переписывать сведения с паспорта.
— Вам пятьдесят пять лет?
— Нет, пятьдесят три.
— Но по паспорту пятьдесят пять…
— Моя рожа в милиции не понравилась, вот они два года и добавили.
Рябинин не стал узнавать подробности, сразу поверив, что его «рожа» могла не понравиться, — были вопросы интересней.
— Какое у вас образование?
— В размере десяти классов.
И промелькнуло, исчезая…
…Глупец не может быть образован, он бывает только грамотен…
Лицо коменданта было так благожелательно и так сияло готовностью к ответам, что, отбросив все следственные приемы, Рябинин сказал:
— Александр Иванович, сарай вы подожгли?
— Я.
— Цистерну вы?
— Она дала склянку, а я плюханул.
— Часы вы остановили?
— Я.
— Фальшивый перстень с бриллиантом вы сделали?
— Я.
— Ко мне на квартиру вы приходили?
— Книжек у вас много, как у меня железок.
— Почему у нее спичка ходила?
— Я в спиченку иголочку, а в ее рукав магнитик.
— А ожог?
— Она какой-то дрянью мазала.
— Ну а чему вы радуетесь? — все-таки не выдержал Рябинин: ведь там, в коридорах своего здания, комендант ни разу не улыбнулся.
Александр Иванович помолчал, не подозревая, что радуется. Его мелкое лицо на эту минуту задумчивости сделалось как-то еще меньше, словно ушло вглубь.
— А стало легше.
— Почему?
— Чаша терпения перелилась через край.
— Нельзя ли яснее?
— Видите, я дышу. Мне теперь беззаботно. А до вас-то вздохну и оглянусь. Теперь я свободный.
Рябинин посмотрел на инспектора — понимает ли тот? Инспектор посмотрел на Рябинина — понимает ли тот? Человек, которого ждал арест, говорил о своем освобождении. Да он сумасшедший. Или они чего-то не знают…
— Александр Иванович, вы имеете в виду освобождение от денег и золота? — спросил Рябинин.
— Я не какой-нибудь зеленый отщепенец.
— То есть? — не понял инспектор.
— Золота и бриллиантов не уважаю.
— Почему ж? — недоверчиво усмехнулся инспектор, поглядывая на темное, давно не чищенное серебро.
— А есть жизненный пример. Бывал я завхозом в экспедиции, и кантовался там один буровик курчавый. Спросишь его, сколько время, а он рубаху распахнет, где у него на цепочке золотые часы старинной работы. Одну крышечку откроет, вторую… Ему говорили, дураку: отдай, мол, часы на хранение начальнику в сейф. Ухмылялся. Ну, пошел в кино и не пришел. В кустах нашли с пробитой головой и без часов. С тех пор я к золоту ни-ни.
Говорил он легко, без понуканий, словно сидел не на допросе, а с друзьями, зашедшими на ночь глядя.
— Кому принадлежат эти ценности? — официально спросил Петельников.
— Ей, Адели.
— Почему они у вас?
— Она так порешила.
— Что значит она?.. А вы?
— Мое дело подневольное.
— Как это подневольное? — удивился Рябинин, опередив удивление инспектора.
— Это будет неинтересный разговор, — впервые нахмурился комендант.
— Александр Иванович, мы и пришли для неинтересного разговора.
— Вы ее любите, что ли? — спросил инспектор, подвергнув этим «что ли» сомнению такую любовь.
Комендант пошевелил губами и сморщился, будто разжевал горсть клюквы.
— Она вас любит? — переменил вопрос инспектор.
— Она себя-то любит раз в месяц — тридцать второго числа.
— Где и как вы познакомились? — решил начать по порядку Рябинин.
— Познакомились в силу известной тесноты мира.
— Подробнее.
— На солнечном юге. Она загорала, а я заготовлял фрукты.
— Подробнее.
— Крепко она меня выручила, отчего жизнь и пошла наперекосяк.
— Подробнее, — взял на себя обязанность вставлять это слово инспектор.
— У меня подотчетные суммы плюс внештатные заготовители, а отсюда и тот фокус, на котором я погорел.
— Подробнее.
— Расходный ордер плюс закупочный акт плюс ордер на оприходование…
— Александр Иванович, — перебил Рябинин, — скажите по-русски, в чем суть махинации.
— Якобы покупал свежие яблоки и перерабатывал в сушеные.
— А на самом деле?
— Сушеные сразу и закупал. Деньги на сушку придерживал.
— Ну и сколько придержал? — полюбопытствовал инспектор.
— Шесть тысяч.
— На что ушли деньги? — спросил Рябинин.
— Известно на что.
— На что?
— Известно на что.
— На винно-водочные изделия, — объяснил инспектор Рябинину и бросил коменданту: — Пил-то небось с Аделью?
— Да, совместно.
— Небось в какой-нибудь «Ривьере»?
— Тогда была в моде «Пальмира».
И промелькнуло, исчезая…
…Мещанство всегда было модно…
У Рябинина был вопрос, но промелькнувшая мысль отстранила его, чтобы уступить дорогу другой, промелькнувшей…
…Мода — показатель морали…
— Как я понимаю, Калязина дала вам деньги для покрытия недостачи? спросил Рябинин.
— Копейка в копейку. А то б посадили.
— Александр Иванович, наверное, миновал срок давности?
— Шесть тысчонок-то я до сих пор не вернул.
— Этими деньгами она вас и держит?
— Которые прогуляли вместе, — добавил инспектор.
Александр Иванович задумался, словно ему предложили построить самолет.
Неужели он до сих пор об этом не думал? Или не мог ничего решить? Нет, думал, потому что комендант осмысленно и даже с далекой хитрецой поочередно глянул на них, как бы показывая, что сейчас он скажет что-то очень важное.
— Я работал на степях. Там орлов делают ручными, вроде котят. А как? Поймают, наденут на глаза черный колпак и посадят на протянутую веревку, которую качают и дергают. Попробуй усиди. Орел же привык к скалам. Измучается птица, охотник колпачок снимет, подставит ей руку и даст мяса. Так все время. Орел и думает, что охотник есть самый правильный мужик. Потом выпускают его в небо, а он все ж садится охотнику на руку. Поняли мой намек?
— Но это безмозглая птица, — неприязненно сказал инспектор.
— А я как тот орел. Слаще морковки ничего в жизни не ел.
— И у вас никогда не возникало чувство протеста? — мягко удивился Рябинин.
— Я покрякиваю, да и то редко.
— Что ж, совсем нет характера?
— Характер есть, только я его не употребляю.
Петельников наподдал носком блестящего ботинка какую-то гайку на полу.
— Знаешь что, комендант? Ты хуже Калязиной.
Рябинин отстранился от них желанием подумать о чем-то важном, что может уйти в сутолоку дня… Или хотя бы запомнить то, о чем надо подумать… Причины преступности. О них.
Плохое семейное воспитание, пьянство, чуждое влияние, накопительская страсть… Этих причин называют много. А вот он установил, что главной причиной калязинских преступлений был эгоизм. Сейчас вот понял, что причиной комендантского падения стала бесхарактерность. Нет ли причин и биологических? Вернее, не есть ли преступление результат социального и биологического? Надо подумать.
— Я получу с Адкой поровну? — спросил комендант, настороженный словами инспектора.
— А как вы считаете? — полюбопытствовал Рябинин.
— Как же… Она накрашена, выхохлена, а я живу, как хорь в норе.
— Вы получите меньше, — успокоил Рябинин, решив сфотографировать кухню и приложить снимок к материалам дела в качестве смягчающего обстоятельства.
Из дневника следователя. Хорошо, я узнал смысл своего существования — он в жизни для людей. Но тогда встает, все застилая, другой неразрешимый вопрос: как надо жить? Как жить, чтобы жить для людей?
Рябинин проснулся от сильного желания понять, что же ему снится. Сон был долгим и радостным, сознание почти физически ощущало какое-то обволакивающее счастье. Такое состояние в его снах возникало от женской ласки, от несмелых рук и бессильных губ. Или от природы — солнца, прикосновенного ветерка и теплой воды. Но в этом сне не было ни лиц, ни предметов, ни слов — одно ощущение. И оно виделось, — ведь сны видят, а не ощущают, — сильнее, чем слова и лица.
Он повернулся на бок, чтобы глянуть на часы, и услышал тихое звяканье на кухне. Опять Лида встала раньше…
Зарядка, которая редко делалась с удовольствием, сегодня прямо-таки вливала силы. Даже резиновый пояс, обычно хлеставший по спине, деликатно пощелкивал в миллиметре от лопаток. И вода, жгучая, как из-подо льда, торопливо скатилась с плеч, словно поскорее хотела миновать нервные точки тела. Рябинин растерся и начал бриться электробритвой, которую не любил давно и обоснованно за манеру автоматически отключаться и при этом зло пощипываться. Но она отключилась только один раз, ущипнув ласково.