Сигарета потухла. Рябинин хотел сказать, что она потухла, но прокурорские слова об информации и душе странно задели его какой-то несочетаемостью. Он всегда удивлялся…
Рябинин всегда удивлялся мыслям, мелькавшим вроде бы не в мозгу, а где-то глубже, когда думалось уже не словами, а какими-то блоками, в которых слились и те же слова, и целые образы, и четкие догадки, и еще что-то неясное, но очень верное; все это успевало в мгновение соединиться, поменяться местами и рассыпаться, и все-таки оставить в сознании мысль иногда ясновидящую, чаще неправильную — или оставить смутное ощущение, которое зачастую дороже мысли. Или ничего не оставить, прожив миг и для мига. Вот и теперь промелькнуло, исчезая…
…Информация и душа. Как деньги и любовь. Почему? Душе плевать на информацию. Информация для ума. Что же для души?..
Промелькнуло. Но осталась другая мысль, вызревшая на страницах его дневника:
— Человек, живущий без смысла, должен бы сразу умереть. Не от старости, не от болезней, не в автомобильной катастрофе, не в самоубийстве… Должен просто умереть, тихо и безболезненно, как отмереть.
— От чего умереть-то?
— От бессмысленности своего существования.
— Тогда знаете сколько бы людей отмерло? — опять усмехнулся прокурор, и опять усмехнулся к месту, потому что Рябинин ничего не мог передать сверх мысли, сухой, как прутик. А в дневнике ведь было убедительно.
— Но жизнь без смысла — для чего она?
— Сергей Георгиевич, — оживился вдруг Беспалов, заметил погасшую сигарету и зажег ее. — Вы детство помните?
— Угу, — буркнул Рябинин, еще не зная, куда повернет прокурор.
— Думаю, в детстве вы и не подозревали о смысле жизни. Ели мороженое, бегали в кино, читали книжки… Чудесное время! Хоть и бессмысленное. А?
— Нет, осмысленное. Каждый ребенок знает смысл своей жизни и думает о нем чаще, чем принято считать.
— Какой же?
— Стать взрослым.
Прокурор схватил подбородок и затеребил его, уставившись на следователя отрешенным взглядом. Бедная сигарета опять тухла, тесемочка дыма тоньшала на глазах. Бедная сигарета не догадывалась, что гореть ей не обязательно и ее чахлый дымок лишь повод, без которого прокурор стеснялся зайти к подчиненному. Зашел покурить — каждому понятно. А зашел поговорить… О чем? Уж не ищет ли смысл жизни? Уж не тот ли самый, который искали старомодные литературные герои, а теперь его искать так же смешно, как ездить в карете?
— Юрий Артемьевич, да неужели вы оправдываете животное существование? удивился Рябинин.
— Не оправдываю, а размышляю об этом вместе с вами, — ответил прокурор.
Из дневника следователя. А может быть, Юрий Артемьевич и прав? Может, весь смысл жизни остался там, в детстве?
Бывало, выскочишь из дому, на траву, на воду, на ветер, на простор… Боже, какая свобода — сейчас взмахнешь руками и полетишь. Нет ни мыслей, ни забот. Ничего о жизни не знаешь и знать не хочешь. Ничего не понимаешь, но все чувствуешь — телом, каждой клеткой. Живешь, да так живешь, как больше никогда жить не будешь. Как жеребенок или как воробей. Как уготовила нам природа. Естественно. Вот-вот, естественно! Ведь так живут дети, животные, птицы. Так живут травы, деревья, цветы… Может, настоящая жизнь — это жизнь естественная?
Не потому ли…
Берем рюкзаки и уходим в лес и в горы. Отправляемся плавать на кораблях, лодках, плотах… Любим зверей. Смотрим на парящих птиц, набирая в грудь воздух и неосознанно шевеля лопатками. И грустим, вспоминая детство, грустим самой сильной грустью.
Не потому ли, что тоскуем об истинной и утерянной жизни — естественной?
В еще не подсохшем скверике, который люди обходили панелями, сидела женщина и бессмысленно перекладывала старомодную сумочку с колена на колено. На вид ей казалось за пятьдесят, но, присмотревшись, можно было остановиться на сорока с небольшим. От ее лица, от фигуры, старавшейся выглядеть незаметнее, шла почти ощутимая усталость. Женщина кого-то ждала, и тот, кого она ждала, был для нее очень важен, — сумочка выдавала напряжение.
Иногда сквер пересекали прохожие. Мужчина в резиновых сапогах, с рюкзаком и собакой. Ребята пробежали, норовя обрызгать друг друга. Мама проехала с коляской… Но женщина ждала не их, посматривая на вход, зажатый меж трансформаторной будкой и старым тополем.
Она сидела уже около часа, терпеливо двигая сумочку. И когда в сквер вошла дама в белом пальто и безмерной бордовой шляпе, женщина надела сумочку на кисть руки, как на крюк, встала, поправила платок и пошла наперерез даме. Та двигалась медленно, минуя лужи, словно переплывая их под бордовым парусом. Женщина приблизилась к ней и как-то засеменила, не зная, с какой стороны лучше подойти. Да и лужи мешали.
У детской песочницы, где посуше, женщина перебросила сумочку из руки в руку, забежала чуть вперед и голосом, каким в магазинах старушки просят «доченек» взвесить нежирной колбасы, заговорила:
— Аделаида Сергеевна, Сидоркина я… Вчера по телефону к вам обращалась. Вы сказали, что пойдете сквером. Вот и дождалась, слава богу…
— В чем дело? — без интереса спросила дама, не сбавляя шага.
— Старшая дочка замуж выходит. Сами понимаете, хочется по-человечески. Подарок бы какой поднести… Родители жениха холодильник справили, просторный, с лампочкой внутри…
— Ну и что? — перебила дама.
— Аделаида Сергеевна, моя Верка-то, невеста, второй год мечтает об этой… из гарнитура «Руслан и Людмила»… Красный диван без спинки и без валиков…
— Тахта, что ли?
— Ага, тахта. Вот подарить бы на свадьбу…
— Дарите.
— Так не продают отдельно! Бери весь гарнитур, да и тот по записи. Оно и верно, натуральные Руслан с Людмилой, а не гарнитур.
— От меня-то что нужно?
Аделаида Сергеевна остановилась. Сквер кончился, дальше толпой струилась улица, а предстоящий разговор больше годился для тихого места.
— Тахту бы мне красную приобресть…
— Берите весь гарнитур.
— Так ведь денег-то где взять? Не по карману. Семья большая, а мой петушок…
— Какой петушок?
— Ну, муженек… Он льет в горло, как из бидона.
Аделаида Сергеевна окинула женщину прицельным взглядом. Синее, незаметное пальто — такие продаются в магазине уцененных товаров. Свалявшийся платок. Ношеные сапожки, видимо, с чужой ноги, скорее всего, с Веркиной. Сумочка, видимо, тоже дочкина.
— Перед женихом-то без приданого стыдно. — Женщина поежилась от стыда ли перед женихом, от ее ли взгляда…
— Сколько у вас детей?
— Трое малолетних да Верка.
— Что ж ты, милочка, не можешь подарить дочке на свадьбу тахту, а устраиваешь демографический взрыв, а?
— Как? — переспросила Сидоркина, не поняв, какие взрывы она устраивает.
— К чему, говорю, голь-шмоль разводишь?
Теперь Сидоркина поняла. Ее широкий нос дрогнул, словно она хотела фыркнуть, и эта дрожь побежала куда-то к сухим скулам и бледным губам. Она поняла. Сказали бы ей про голь-шмоль в магазине или на рынке… Но тут она была просительницей.
— Хочется подарить на свадьбу ейную мечту…
— Милочка, насчет ейной мечты обращайся в магазин.
Сидоркина молча опустила руку, и ее сумка коснулась мокрой земли. И стало заметнее, что сумка чужая и ходить с ней она не привыкла…
— Мне говорили, что вы все можете…
Аделаида Сергеевна расстегнула пальто, обдав просительницу крепким запахом духов, поправила воротничок платья и спросила:
— Кто говорил?
— Люди.
Теперь Сидоркина могла уйти, но она медлила, следя за пальцами Аделаиды Сергеевны, меж которых струился шарфик из мягкой ткани, похожей на мех. Этот шарфик был длинным, видимо, до колен, и струился бесконечным ручейком.
— Сколько стоит тахта?
— Она же отдельно не продается. Я вот приготовила…
— Сколько?
Сидоркина метнулась рукой в карман, но, вспомнив про сумку, нашарила там приготовленную сумму.
— Сто пятьдесят. Весь гарнитур стоит шестьсот сорок.
Аделаида Сергеевна взяла деньги, опустила их в широкий карман своего пальто и томно сказала:
— Что я вам — депутат? Позвоните завтра…
Директор специализированного мебельного магазина «Дуб» отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и выпил залпом, обжигаясь. Таких крышечек — по семьдесят пять граммов — в термосе содержалось ровно шесть. Теперь осталось пять. Он их выпьет через равные отрезки времени, чтобы хватило на весь день. Кофе успокаивал.
Директор придвинул было учебник чешского языка, но в дверь негромко и уверенно постучали. Он не успел ничего ответить, как увидел перед собой бордовую шляпу, белое элегантное пальто и лицо женщины с такими же яркими губами, как и шляпа.
— Гражданка, по всем вопросам обращайтесь…
— Я не по всем вопросам, — перебила она, степенно опустилась в маленькое кресло перед столом и добавила, улыбнувшись: — По вопросам, но не по всем.
— Вы откуда? — мягче спросил он.
— Из самой авторитетной организации — из народа.
— Ясно, — буркнул директор. — И что вам нужно?
Она достала из пальто зажигалку, пачку импортных сигарет и не спеша закурила, пустив дым в телефонный аппарат. Директор ждал, успев отметить, что у нее нет дамской сумочки, столь любимой женщинами.
— Товарищ директор, не считаете ли вы, что насаждаете мещанство, торгуя полированными гарнитурами?
— Вы из газеты?
— Например, зачем молодому человеку гарнитур «Руслан и Людмила»?
— Вы социолог?
— Мне нужна тахта.
— Какая тахта?
— Из гарнитура «Руслан и Людмила».
Директор глянул на термос — ему захотелось глотнуть внеочередной стаканчик. Эта дама не представляла никакой организации, кроме самой себя, но сама она — директор видел — могла вполне заменить могучую организацию. Ему предстояла поездка в трест к управляющему, предстояла встреча с чешскими мебельщиками и еще куча дел в самом магазине, который простер свои стеклянные витрины на весь квартал. Поэтому директор хотел расстаться с ней, как можно меньше затратив своих нервных клеток.