Она выскочила из проходной, поправляя синий беретик. Невысокая и лёгкая, как тополиный пух, заполнивший сегодня город.
— Как работалось? — спросил инспектор, поравнявшись.
Светлана Пленникова неожиданно вспыхнула слишком ярким румянцем для её бледной кожи. Петельников почему-то обрадовался, что она может так непосредственно краснеть.
— Устала, как пёсик…
— Вам нужно отдохнуть и посмеяться.
— Какой теперь смех…
— Знаете, как я рассмешил Мишку-транспортёра? Надумал он уволочь с базы бочку творога. Ну, а мне верные люди стукнули. И как думаете, я его рассмешил?
— Арестовали?
— Нет. Сгрузил он бочку у себя во дворе, открыл её, а из бочки вылезаю я.
Светлана натужно улыбнулась. Своей бледностью и бесплотностью она кого-то или что-то напоминала — видел он такую же вот просвеченную солнцем кожу.
— Говорят, что в электричке произошёл жуткий случай? — вяло спросила она.
— Какой?
— Якобы вошла женщина в вагон полночного поезда, а там мёртвый человек…
— Всё не так, — оживился инспектор. — Вошла женщина в вагон, где сидела парочка да смурной мужик. Она спрашивает мужика: который, мол, час. А он нехотя отвечает, что жизнь и так не мила, а она с вопросами. Ему и так плохо, не по себе, знобит, противно. Женщина тогда показывает на парочку: мол, совсем обнаглели, сидят обнявшись. Тут мужик и говорит: «Не обнявшись, они убиты».
— Ой! Кто же их?
— Бандиты. Второй случай был в парке. Пришли утром рабочие, а рядом с кучей мусора смурной мужик сидит. Отойди, говорят, мусор сожгём. А он обиделся: не до вас, мол, ребята, и так жизнь не мила, всё обрыдло и надоело — под мусором-то, ребята, трупик лежит.
— Так это же он и убийца, — догадалась Светлана.
— А где доказательства? Третий случай… Проехали мы по вызову в квартиру, на полу труп в крови и рядом смурной мужик. Мы к нему. Не приставайте, мол, ребята, зашёл случайно, а жить мне надоело, потому что у меня изжога…
Петельников наклонился, заглядывая ей в лицо. Голубенькие, как у большинства блондинок, глазки. Чуть курносый носик. Простоватое лицо, и правильно она делает, что обходится без косметики. Это что берёзу выкрасить.
— Вы всегда весёлый?
— Это естественное состояние здорового человека.
— А нас с мамой жизнь не любила.
— Вас ещё полюбит не только жизнь, но и мужчина.
— Кому я нужна, — вдруг рассмеялась Светлана, как самой весёлой его шутке; рассмеялась тем смехом, конца которого ждёшь с опаской, потому что где-то уже дрожат набегающие слёзы.
И он вспомнил, на кого она похожа — на цветок, освобождённый им вчера от листа шифера, под которым тот вырос без солнца: белый, мучнистый стебель, свободно просвеченный лучами.
— Вы что — комплексуете? — удивился инспектор.
— Да я какая-то несовременная…
— А следователь Рябинин считает, что полюбить можно женщину только беззащитную.
Инспектор посмотрел в её глаза, которые чего-то ждали и, видимо, будут ждать всю жизнь. И другая волна, неожиданная и непонятная, обдала его непривычной тоской… Беззащитность, перед ним стояла сама беззащитность, так любимая Рябининым. Светлану мог обмануть великовозрастный балбес. Мог испортить жизнь какой-нибудь пьяница. Мог он, инспектор, завлечь её на месяц, на неделю, на одну ночь…
— Вы, наверное, хотите что-то узнать? — спросила Светлана.
— Помните, я просил вас подумать, не говорила ли чего мама…
— Думала. Она говорила обо мне, о жизни.
— И ничего о краже?
— О самой краже не говорила, а вздыхала и поругивала себя.
— За что?
— Когда женщина мерила перстень с этим бриллиантом, то мама отвлеклась взглядом на другую покупательницу, которая примеривала аметистовые бусы.
— Ну, и купила женщина бусы?
— Купила потом, но сперва пошла в сберкассу.
— А сколько они стоили? — быстро спросил инспектор.
— Об этом спросил и Рябинин, — улыбнулась Светлана. — Шестьсот сорок рублей.
Женщина пошла в сберкассу. Бусы стоили шестьсот сорок рублей. Рябинин об этом тоже спросил.
Волна знакомой энергии хлестнула инспектора, отчего тело напряглось и влекомое этой хлёсткой энергией уже хотело ринуться на свои разыскные пути…
— А это мой дом, — сказала она.
— Родственники у вас есть?
— Никого.
— Одна живёте?
— Одна-одинёшенька.
— Если утром оставите на столе чашку и вернётесь с работы — она стоит? — негромко спросил Петельников.
— Стоит, — тоже вполголоса ответила Светлана, полагая, что вопросы связаны с бриллиантом…
— Утром бросите книгу в кресло… Вечером лежит?
— Лежит.
— Гирю забудете на подоконнике, то есть бигудинку уроните на пол… Валяется?
— Валяется.
— Правильно, вы живёте одна, — вздохнул инспектор. — А что сейчас будете делать?
— Ещё не знаю.
— Тогда вы идёте со мной.
— Куда?
— В гости к Рябинину.
Из дневника следователя.
Сегодня в суде видел такую картину. Показания давал единственный очевидец автонаезда на человека. Вдруг он обрывает свои показания: «А мне пора на работу». Судья объясняет, что работа подождёт, что ему этот день оплатят, что он обязан дать показания и в этом его долг гражданина… «Нет, работа важней», — не согласился свидетель и на виду ошарашенной публики вышел из зала.
Так есть ли труд мера всего? Да этот свидетель ради своей работы загубит всё святое…
Наверное, на улице Рябинин её бы не узнал.
Волосы остались светлыми, платиновыми, но потеряли металлический блеск. Причёска — он не помнил, какая была, но теперь её обширный лоб закрыт жеманным валиком. Брюки на полноватой фигуре сидели отменно. Вроде бы палевая лёгкая кофточка, как облачко. Вот оно что: брюки, кофточка и волосы в один цветовой тон. И шляпа цвета нечищенного серебра. Она, видимо, любила широкополые шляпы. А где же бордовая?
— Я, Сергей Георгиевич, полагала, что с вами больше не встречусь.
— Мир тесен, Аделаида Сергеевна.
— Да, как ваш кабинетик.
Рябинин всматривался. Удивлена вызовом, испугана, напряжена, растеряна? Равнодушна — не спокойна, а именно равнодушна. Но почему? Виновного человека вызов в следственные органы настораживает, невинного — удивляет. Она же равнодушна. Маска, это уже нацепленная маска. Но ведь невинный человек маску цеплять не станет.
— Что вас интересует, Сергей Георгиевич? — смиренно спросила Калязина.
— Как всегда — правда.
Он помнил первый допрос — там тоже было смирение до тех пор, пока она не догадалась, что у него нет доказательств.
— Вы же знаете, я говорю только правду.
Рябинин улыбнулся — намеренно и откровенно, чтобы возмутить её покой. Но Калязина тоже улыбнулась — намеренно и откровенно показывая, что в мире ещё нет такой иронии, которая бы её задела.
— Тогда расскажите, что вы делали пятнадцатого июня.
Он попал… Калязина замешкалась — на секунду, на почти неуловимый миг, в который она непроизвольно повела взглядом, расслабила щёки и разомкнула губы для бессознательного ответа. Она! Конечно, она.
— Я не помню. Вероятно, была на работе…
— А шестнадцатого июня?
— Помню. Утром пришла на работу, где пробыла до обеда. Потом ходила в детский садик на вспышку коклюша. В девятнадцать часов вернулась домой.
Вот как: не в семь часов, по-обиходному, а в девятнадцать, по-вокзальному, по-военному.
— Тогда уж в девятнадцать ноль-ноль, — улыбнулся Рябинин ещё той, намеренной и откровенной улыбкой.
Она! Не помнит пятнадцатое июня, но хорошо помнит шестнадцатое. Как не помнить — бриллиант украли шестнадцатого, поэтому алиби на этот день приготовила и не ждала, что он спросит про пятнадцатое. Конечно, она!
— Кто может подтвердить ваше алиби?
— Справьтесь в санэпидстанции, в садике…
Петельников уже справился — всё верно. Но её путь в детский садик лежал мимо ювелирного магазина.
Рябинин вдруг огляделся в своём маленьком кабинете, словно что-то потерял. Вопросы, у него кончились вопросы, да их и не было, кроме двух. Он надеялся на импровизацию, которая почти всегда удавалась. Но не с Калязиной.
— Вас не удивила проверка алиби? Вы не интересуетесь, зачем вас пригласили? — вдруг спросил он.
— Я знаю.
— Ну и зачем?
— Какой-нибудь пустяк.
— По пустякам я не вызываю.
— А по серьёзным преступлениям повесткой не вызывают.
— Как же?
— А то вы не знаете, — улыбнулась она спокойнейшей улыбкой. — Хватают на месте преступления, забирают дома, задерживают на работе…
— Да, убийцу, — согласился Рябинин и, впершись давящим взглядом в её глаза, во мрак её зрачков, добавил стихшим голосом: — А в случае, например, кражи бриллианта вызывают повесткой.
Мрак зрачков не дрогнул, да он этого дрожания и не рассмотрел бы… Не убежал её взгляд, не шевельнулись губы, и не легла на лоб испарина… Тень, по щекам скатилась странная, не тёмная, но всё-таки тень — как птица пролетела за окном. И он вспомнил такую же тень и ту же мысль о заоконной птице во время первого её допроса — тогда Калязина говорила про шубу…
Она! Она украла и шубу, и бриллиант.
— Не понимаю вашего странного примера, — почти жеманно сказала Калязина, равнодушно отворачиваясь.
Столько спокойствия. Откуда оно? Почему? Неужели возможно быть спокойным, совершив тяжкое преступление?
И всё-таки был у него один хороший вопрос:
— Скажите, шестнадцатого июня вы заходили в ювелирный магазин?
— Нет не заходила.
Хорошо. Сейчас он запротоколирует её ответ. Очень хорошо. Если бы она призналась в посещении магазина, то поиск свидетелей становился бы бесполезным. «Да, была. Да, бриллиант смотрела. Ну и что?» А теперь свидетель, если таковой отыщется, уличит её во лжи. «Как не были, когда я вас видел». Нет, она не умная — она хитрая.
И промелькнуло, исчезая…
…Хитрость — признак умишка. Простота — признак ума…
Рябинин отрешённо глянул в протокол, силясь что-то додумать или вспомнить.