— Вот мой дом, — сказал пассажир.
Не проронив больше ни слова, он расплатился и вышел из такси. Ни «спасибо», ни «до свиданья»…
Как только его пухлая спина пропала в темноте арки, Петельников выскочил из машины и двинулся за ним. Чёрные кусты плотной сирени закрывали парадные. Стукнула дверь последней. Инспектор осторожно подошёл и увидел на скамейке двух пенсионерок, молча дышавших ночным воздухом.
— Чего-то я его ни разу не видел… Из нашего ли он дома? — спросил инспектор, кивнув на парадную.
— Это же Храмин из сорок шестого номера, — ответила старушка.
— А вот вас я что-то не узнаю, — подозрительно сказала вторая.
— Потому что я забыл надеть галстук, — объяснял инспектор.
Из дневника следователя.
Грусть — это теперь моя тихая и последняя радость.
Добровольная исповедь.
Детство, детство… Заговорила о нём, вспомнилось и вот не отпускает. Когда я появилась на свет, родители закатили пир на весь мир. На этом их радость и кончилась. Иногда меня поощряли — мамашиным поцелуем, чаще деньгами или покупкой дорогой вещи. Иногда брались за моё воспитание, то есть мамаша хватала отцовы подтяжки и подступала ко мне. Я хватала вазу севрского фарфора и кричала: «Не подходи разобью!» Мамаша вешала подтяжки в шкаф, я ставила вазу на полку…
Но хватит о детстве. Оно кончилось. Знала ли я, чего хочу? Ещё как! Отец говорил: чтобы стать рабочим, можно ничего не хотеть. Чтобы стать начальником цеха, пытайся стать директором завода. Чтобы стать директором завода, стремись стать начальником главка. А если захочешь стать начальником главка, то ставь цель быть министром. Короче, живи с запросом: чтобы сделаться главным бухгалтером, нужно хотеть сделаться министром финансов.
Я хотела… Нет, не трудиться, не руководить, не командовать…
Рябинин куда-то шёл.
Семь вечера в июле, а небо не светлое. Облака, его затемнили облака. Видимо, будет дождь. Почему люди не раскрывают зонтиков?
Не центр города и машин немного, а дышать трудно. Не хватает кислорода. Это от автобусов, от их чёрных шлейфов. Почему улыбаются школьники? Ведь нечем дышать.
Жары вроде бы нет, ведь уже семь. Но асфальт всё ещё размягчённый, липкий. Да нет, он вязкий — подошв не оторвать. Ног не переставить. Их как держат. Почему ж легко бегут девушки на своих каблуках?
Да уж и не семь — уже восемь. Неужели он час шёл от троллейбусной остановки до этого дома?.. Почему до этого? Ноги привели, они…
Рябинин поднял тяжёлую руку и позвонил. Дверь отошла, не собираясь распахиваться. Нет, распахнулась.
— Почему-то я тебя не узнал, — удивился Рэм Фёдорович.
— Какая ужасная погода…
— Господь с тобой: солнце вовсю светит.
Рябинин прошёл в комнату, поёживаясь от каменного блеска образцов.
— Что случилось? — спросил геолог.
— Ищу человека, который бы не спрашивал, что случилось.
— Считай, ты его нашёл.
— Я посижу и пойду.
— Посиди.
Неприятно пахло кофе. И ещё чем-то… Книжной пылью. Кристалл дымчатого кварца чёрным отсветом бил прямо в очки. Рэм Фёдорович задумчиво острил бородку. Пора идти — уже посидел.
— Рэм Фёдорович, я тебя никогда не спрашивал о твоей женитьбе…
— Э, разве я был женат? Впрочем, был. Принесу-ка чайку-кофейку.
Он поставил чашки на маленький столик и двинул его к гостю. Знакомый и любимый дух на время всё отстранил — Рябинин взял чай и выпил двумя-тремя обжигающими глотками. Напиток растекался по телу, стремясь его успокоить.
— В молодости я был безалаберен и неустроен. В квартире жил, как в поле. Спал на раскладушке, ел с газеты, пил из кружек…
Рэм Фёдорович налил себе крепчайший кофе и начал потягивать, как-то спрятавшись за чашку.
— Был я виден и красив. Такую взял и жену. Э, пардон, но дальше пойдёт банальщина… Возвращаюсь с поля и узнаю, что жена изменяет. Налить?
И налил ещё крепче и ещё горячей.
— Э, меня, пожалуй, поразило не это, а её выбор. Я видел того типа, говорил с ним… Маленький, лысый. Не лицо, а череп, обросший жиром. Старше лет на пятнадцать. Фат и дешёвый балагур.
Рэм Фёдорович прикрыл глаза, возвращаясь к невозвратимому.
— Я подозревал секс. Но всё оказалось проще и смешнее. Она приходила из моей бивуачной квартиры в его — и попадала в красивую жизнь. Музыка, цветы, изящный стол, целование ручек, комплименты и всяческие обхождения, взятые из заграничных фильмов… Вот и всё.
— Она тебя не любила.
— В том-то и парадокс, что любила. Но ей очень хотелось красивой жизни.
Рябинин выпил второй стакан чая, и тоже почти залпом. Как сутки не пил. Желудок отозвался прокалывающей болью — обжёг.
И промелькнуло, исчезая…
…Если любить женщину, то лишь обиженную. Если дружить с мужчиной, то лишь с неудачником…
— Ну, а почему остался холостяком?
В другой бы раз этот разговор геолог превратил в остроумную полемику, в весёлую интермедию. Но сейчас он Рябинина видел.
— Э, есть любовь, которую ждут. Так сказать, жданная. «Пора пришла, она влюбилась». Эта любовь приходит со своим возрастом, как поспевают в своё время огурцы в парнике. Так вот это не любовь — это томление тела, это секс, который имеет к любви такое же отношение, как летающая тарелка к тарелке суповой. Ради этого жениться…
Рэм Фёдорович пожал острыми плечами и выпятил колышек бородки.
— Больше никакой любви нет? — тихо спросил Рябинин.
— Есть вторая любовь — нежданная, которая как гром с ясного неба. Как болезнь, как кирпич по голове. Она не смотрит ни на возраст, ни на время года, ни на какой здравый смысл. Вот это и есть любовь настоящая. Но она меня обошла, посему и холост.
— Значит, есть любовь жданная и любовь нежданная?
Рэм Фёдорович кивнул и понёс к губам третью чашку. И вздрогнул, плеснув кофе на колени…
Рябинин хохотал. Он смеялся громко, долго, откинувшись на спинку кресла и придерживая очки. Лицо покраснело — казалось, смех не давал ему дышать.
— Сергей!
— А? — Рябинин смолк мгновенно, словно и не смеялся, а был в гипнотическом сне.
— Дать тебе водки?
— Ты, ты романтик, а не я. Нежданная любовь…
Он встал и пошёл к двери. Гостинщикова как подкинуло — он выскочил в переднюю и заступил Рябинину дорогу.
— Я обещал не задавать тебе вопросов, но бросать тебя на произвол судьбы я не обещал.
— Запомни, Рэм Фёдорович: никакой любви нет — ни жданной, ни нежданной.
— Запомню, но ты у меня ночуешь.
— Я ж к тебе по делу, — вспомнил Рябинин.
Он вернулся в комнату, сел в своё кресло и глянул в пустую чашку. Геолог мгновенно наполнил её потемневшим чаем.
— Рэм Фёдорович, в вашем институте есть Храмин…
— Начальник отдела, без пяти минут доктор.
— Кто он?
— Много работает, старается, не пьёт, женат, галантен…
— Кто он? — перебил Рябинин.
— Сундук в костюме.
Гостинщикову показалось, что Рябинин хочет ещё что-то спросить или узнать.
— Мне к нему зайти?
— Зайди, — оживился Рябинин, — зайди и тихонько спроси: «Скажите, который час?»
Из дневника следователя.
Воскресенье. Я бродил за городом без дорог и направлений. Вышел на брошенную туристскую стоянку. Вкопанный столик, соль в туеске, на пне лесовик из шишек…
Мне теперь нравятся брошенные стоянки, голые пляжи, битые дороги, пустые дома, обезлюдевшие улицы, заколоченные дачи, опустевшие перроны…
Добровольная исповедь.
После школы я пошла в медицинский институт. Разумеется, при помощи отца. Он взял племянника декана в свою контору. Разумеется, при помощи матери. Она презентовала жене декана одну из своих севрских ваз.
Молодость, дерзания, труд, стройки… А я вам скажу, что теперь в городе растёт особое поколение — под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров… Какое поколение?
Пошёл мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок… Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошёл он в институт — родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили — в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети — будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат… И так этот сынок живёт до пенсии…
Ну, мне ещё до пенсии далеко.
Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.
Она не понимала… К страшному открытию, что её не любит муж, вдруг прибавилось другое, ещё более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно… Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, — иссушающее чувство злости… Нет, ещё хуже — чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?
Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.
Сергей мучился — она видела. Что она видела… Его ошарашенные очки да втянутые щёки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда — вёл ли допрос он, шёл ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя…
Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми — её опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо-таки наливается силой, а у неё из рук всё падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое…