их.
— Мне даже стало не по себе…
— Всего один вопрос.
Инспектор подумал, что однажды — точнее, после дождичка в четверг — он кому-нибудь объясниться в любви. Хорошо бы вот такой же, с ямочками. Впрочем, можно и другой. И неужели та, другая, тоже испугается?
— Нина Алексеевна, вы недавно брали деньги с книжки…
— Это же наши с мужем трудовые.
Она улыбнулась, но симпатичных ямочек не вышло, словно их замазали. Инспектор удивлённо примолк. Вот и объяснись в любви после дождичка в четверг. У невесты ямочки будут, а у жёны пропадут. Неужели все девичьи ямочки слизывает вопрос о деньгах?
— Я не сомневаюсь. Меня интересует другое. Пойдёмте, что же мы стоим…
Они пошли, как мирная парочка.
— Нина Алексеевна, вы были в ювелирном магазине?
— Да.
— Число помните?
— Ну нет…
— Что-нибудь купили?
— Аметистовые бусы.
— И у вас не оказалось с собой денег, и вы ходили за ними в сберкассу?
— А откуда вы знаете?
— Сидел под прилавком.
К инспектору прилила та нервная сила, которая рождалась сама от проблесков удачи. И тогда он, Петельников, как бы выпадал из самого себя, потому что начинала вести эта нервная сила.
— Покупателей было много? — спросил он, видимо, слегка напряжённее, потому что она глянула сбоку.
— Не очень.
— А в отделе бриллиантов?
— Всего одна женщина.
Если бы пойти быстрее, то скорость слегка бы угомонила эту нетерпеливую чёртову силу. Но ведь с женщиной не пойдёшь.
— Почему вы это запомнили?
— Она была одна, мерила перстень с бриллиантом…
— И?.. — спросил он, потому что Нина Алексеевна как-то не кончила фразы.
— Меня удивило, что у неё на пальце уже есть точно такой же перстень.
— Вот как? — вырвалось у инспектора.
Вот так. Всё предусмотрено. Её даже нельзя было бы взять на месте: мол, перепутала перстни. А он становится нервным, как Рябинин. Он становится каким-то эмоциональным, противным.
— Ну, а дальше?
— Потом она ушла, вроде бы не купила. А я побежала в кассу…
— Последний вопрос: узнаёте эту женщину?
— Конечно. Такие запоминаются.
— Теперь просьба. Зайдите, пожалуйста, завтра в прокуратуру. — На листочке он написал адрес и номер кабинета Рябинина.
— И всё? — спросила она с неожиданным разочарованием.
Петельников знал, почему спросила: потому что он сделался эмоциональным, противным.
— У меня есть одно предложение и один совет.
Она ждала их, советов и предложений, которыми, как ей казалось, этот инспектор был набит.
— Я уполномочен министром МВД СССР поцеловать вас в одну из ямочек.
— Очень мило, если учесть, что мы стоим под окнами моего дома.
— Тогда примите совет: научитесь улыбаться так, чтобы ваши бесподобные ямочки не пропадали.
Из дневника следователя.
Сегодня я весь день хулиганю. Позвонил Демидовой и спросил, почему курносые люди есть, а гусьносых нет. Базаловой сказал, что в продаже появилось детское мыло с начинкой, дабы ребёнок, добираясь до начинки, чаще мылся. Петельникову послал через канцелярию РОВД официальное задание жениться к первому сентября сего года. В троллейбусе ввязался в разговор двух старушек, когда одна сказала, что организму необходимы белки, жиры и углеводы.
— И шкварки, — добавил я.
Во дворе удивился большой лохматой собаке. Её хозяин меня вразумил:
— Это же колли!
— Знаете, очень похожа на васси.
У Штрауса есть вальс, кажется, с жизнелюбивым названием «Вино, женщины и песни». Так вот, я несу бутылку шампанского. Со мной будет женщина. И сейчас уложу в портфель пластинку с песнями ансамбля не то «Самосады», не то «Самопалы».
Добровольная исповедь.
Стала я врачом-эпидемиологом с высшим образованием, а со временем стала и солидной дамой.
Высшее образование… Разумеется, специальность я получила. А при чём тут образование? Если откровенно, то как была бабой, так бабой и осталась. С изыском, конечно…
Рябинина душила радость.
Что он болтает? Слова-то несовместимые… Хорошим не душат. Говорят, что радость распирает. Но вот его душила какой-то взвинченной силой. Интересно, кто первый сказал — злоба душит? И пошло, пошло… Злоба не душит. Она больше трогает разум, а тот умеет держать себя в руках — он взвешивает и рассчитывает. Радость же ложится на сердце, которое безрассудно колотится, захлёстывая жаром и разум, и волю, и щёки.
Он вышел из парка, и другой запах, яблочный, перебил цветы и травы. На углу высился штабелёк реечных ящиков, завихренный белыми стружками. Первые, ранние яблоки. Рябинин расстегнул портфель и купил их две весовые тарелки. Самое крупное, яркое, немытое, он проколол зубами со звонким хрустом. Под бордовой кожицей розовела мякоть — вкус ананаса…
Яблочный дух заполонил кабинет. Работать было невозможно. Он мешал, этот яблочный дух. От него тоже кружилась голова, как и в парке от политой земли, от цветов и от сквозного ветерка.
Без стука, по-мышиному — как пролез под дверью — появился комендант:
— В буфете имеется кура по два шестьдесят пять.
— А цыпа? — пошутил Рябинин.
— Цыпа была вчера.
— Если кура-цыпа, то уж тогда сардели и сосиси.
— Не завезли. А фрикадели будут к вечеру.
Комендант не улыбался. Только его короткий нос три раза дрогнул, уловив яблочный запах, бьющий из портфеля.
— Александр Иванович, есть вроде бы английская пословица… Съешь яблоко — и врач не нужен. Берите.
Комендант ещё раз дрогнул носом и внушительно отказался:
— Яблоки противоречат моему организму.
Рябинин хотел узнать, каким это образом они противоречат, но Александр Иванович вдруг заявил:
— А он есть.
— Кто?
— Смысл жизни.
Рябинин невпопад улыбнулся, рискнул спугнуть страсть в этом, оказывается, впечатлительном человеке. За своими ремонтами и сметами, за побелками и шпатлевками комендант думал об их случайном разговоре на краю города у сурепного поля.
— И в чём же он? — спросил Рябинин.
— Есть смысл.
— В чём?
— Есть смысл, — упрямо повторил Александр Иванович.
— Я тоже считаю, что он есть. Но вот в чём?
— Есть и всё.
Нет, комендант не думал — комендант верил. Это лучше неверия. Вера в смысл жизни, как в бога.
И промелькнуло, исчезая…
…Каждый верующий — не думающий. Каждый думающий — не верующий…
А комендант изрёк, как приговор:
— Если бы не было у жизни смысла, то все бы повесились.
Хорошо, это называется доказательством от противного. Все бы повесились… Но ведь сколько людей не знают этого смысла, не ищут и не вешаются. Или же знают?
Базалова вальяжно заполнила кабинет, отчего Александр Иванович пропал, как выветрился.
— Ну как? — спросила она, пытливо въедаясь в Рябинина взглядом.
Он вновь открыл портфель:
— Есть английская пословица: съешь яблоко — и можешь не здороваться с врачом.
— Отодубел.
— Ото… что?
— Отошёл, говорю. — Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, гранёное.
Демидова, как всегда, влетела в кабинет, словно её сопровождало человек десять. Она отряхнула сигарету на свои туфли и сердито обрадовалась:
— Слава богу, щёки порозовели…
— Мария Фёдоровна, знаете английскую пословицу: съешь яблоко — и гони врача в шею?
Прокурор заглянул в кабинет, как в больничную палату. И вошёл смело, успокоенный женскими улыбками.
— Юрий Артемьевич, в Англии есть закон: врач, который не ест яблок, наказывается тюремным заключением. Угощайтесь.
— Странный закон, — улыбнулся прокурор.
— Странный, — подтвердил Рябинин, улыбаясь.
И промелькнуло, исчезая…
…Какая прелесть быть с людьми в одном кабинете, в одном городе, на одном земном шаре… Всегда бы…
Женщины ушли. Юрий Артемьевич расслабленно опустился на стул:
— Миновали ваши беды?
Рябинин так и улыбался, душимый радостью. Интересно, на кого он сейчас похож? На Буратино, увидевшего цирк.
— Отчего они, Юрий Артемьевич, наши беды?
— Наверное, от плохих людей…
— От них ли?
— Ну, и от нас самих.
— Мы считаем, что наши неприятности от подлецов, от материальных недостатков, от погоды, от невкусного обеда… Юрий Артемьевич, а может быть все они от несовпадений? Одних лишь несовпадений взглядов, характеров, способностей и настроения?
— Надо подумать.
Прокурор легонько зацепил нос, высветлив лицо ватным благодушием. Он ждал хорошего дня. Синего неба и тёплого солнца, которые теперь нежили город. Спокойной работы без невероятных происшествий, без руководящих визитов и без грозных жалоб. Воспрявшего следователя, который не знал, как избавиться от улыбки.
— Лучшее лекарство от всех бед, Сергей Георгиевич, творческая работа.
— А работающие творчески — счастливы?
— Творец всегда счастлив.
— Допустим, сотворил автомобиль… Мещанину, который его купил для престижа и спесиво ездит, себя показывает и кислород жжёт. Творец счастлив?
— Вещи производят не только для мещан.
— Вещи, вещи… В этом есть что-то унизительное, Юрий Артемьевич. Всю жизнь насыщаться вещами самому и насыщать других.
— Работа на радость людям не может быть унизительной.
— Мне, вам, всем дадена жизнь. И мы её тратим на изготовление вещей. Ведь это же страшно…
— Без материального производства человечество не проживёт.
— Но материальное производство ведь только для того, чтобы существовать, чтобы выжить. И опять вечный вопрос — для чего выживать?
Впервые спорил он легко, как плыл по течению. Впервые спорил с прилипшей улыбкой, которая показалась бы надменной, не знай Беспалов её истоков.
— Юрий Артемьевич, по-моему, вещизм — это детская болезнь человечества. Чем оно больше будет умнеть, тем меньше будет производить. Впрочем, как и сейчас… Богат вещами — беден духовно. И наоборот.