— Привык высматривать из засады, — объяснил инспектор, потухая глазами. — Однако мне пора.
— В засаду? — улыбнулась Лида.
— Да, ночь пролежу в собачьей будке, — улыбнулся и он.
И когда инспектор уже надевал плащ, Лиду осенило поздним вопросом:
— Вадим, кажется, вы что-то хотели сказать?
— Разве?
— А может быть, что-то не договорили…
Петельников взялся за ручку двери и мягко усмехнулся.
— Мы всегда что-то не договариваем…
Из дневника следователя.
Вечером оказались с Лидой за городом, на бугорке, на травке, под сосной-царицей. Тихо и тепло. Спину чуть-чуть пригревает солнышко, тоже севшее на такой же бугорок. Перед нами стояли берёзы — ровно, спокойно и жёлто. К ним затесался весёлый и огневой парень-клён. Тихо и хорошо. Только где-то над головой, где-то в невидимых проводах, где-то в высоких сферах, тонко и тянуще ныл ветер.
Но он ещё высоко, он ещё не для нас, он для октября…
В такие минуты думаешь не о смысле жизни — о счастье. Мир так прекрасен, что сидел бы тут всю жизнь и смотрел бы на уставше-белёсое небо, на загулявший клён, на кору сосен, на уцелевшие цветы… Только чтобы грело солнышко.
Добровольная исповедь.
Мой супруг, Вовик Калязин, был идеальным человеком. Не пил, не курил, не гулял, много не ел, телевизор не смотрел… Он работал. Высокий, широкий, рыхловатый, белый, похожий на снежную бабу в костюме. Обидчивый, и когда обижался, то губки делал сердечком. Положительный был человек, но глуп был феноменально. Считается, что дурак тот, кто неправильно поступает. Мой муж Вовик поступал всегда правильно. Защитил диссертацию, кем-то руководил, что-то изобретал. И всё-таки его глупость вылезла. Изобрёл он прибор — измеритель человеческой боли. Врачи было обрадовались, пока не вникли. Этот прибор работал по звуковому принципу: чем громче кричал больной, тем дальше отходила стрелка на шкале. В газете напечатали фельетон…
И тогда я зареклась. Лучше жить с бандитом, с развратником, с работягой, с мелким служащим, с иногородним, но только не с дураком. Мы расстались — я взяла импортный гарнитур, цветной телевизор, художественную литературу и хрусталь. А он сделал губки сердечком.
Следователю Рябинину.
Поскольку вокруг уголовного дела завязались споры, не могу не рассказать о своей матери. В девичестве ей приснился сон, что она выходит замуж за деревенского парня, едет в село и входит в избу. Через год она вышла замуж за тракториста, переехала в деревню и стала жить в точно такой же избе, какую видела во сне.
Мой брат пропал без вести, но матери приснилась его могила. После войны её и верно пригласили в село, где он похоронен. Верите ли, мать вывели за околицу, а она сама нашла кладбище и нашла могилу.
Моя мать почти никогда не пользуется информационными источниками. Ей всё подсказывает сердце. Она, например, знает, когда я приду домой, — при гостях говорит, что вот сейчас я поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери… Я, например, даже не подаю телеграмм о приезде. Она даже почувствовала взрыв атомной бомбы в Японии…
Уважаемый гражданин Рюмин!
Матери так хорошо знают своих детей, что нередко угадывают их поступки. Сон о замужестве можно объяснить тем, что она знала о существовании этого тракториста. Военные могилы солдат очень похожи, и она их могла видеть раньше. Видимо, можно объяснить и другие предчувствия при дополнительной информации.
Калязина не позвонила.
Он сидел в кабинете и делал вид, что думает. Но он не думал, а тихо прислушивался к своим мыслям о людях и этой Калязиной.
Любой человек казался Рябинину дивным существом, устроенным сложно, слоисто и загадочно. Какие там руки, ноги, лицо… Человек — это шар, состоящий из оболочек. Сверху одежда, по сезону. Потом кожа и мускулы, тренированные или дряблые. Затем слой информации, которую он впитывает ежедневно вёдрами. Дальше идёт оболочка знаний, в которую превращается часть информации. Потом культура — те же знания, но тронутые чем-то высоким может быть, тем, что лежит под этой культурой. Но под культурой уже нет слоёв, под ней неземным светом горит душа наша, сотканная из совести, любви, добра, сотканная из того, чего мы и сами не знаем. Потоки жизни всё могут смыть: информацию, знания, культуру, но душу им не стронуть. Да вот церковники утверждают, что тело с одеждой может сгореть, а душа останется…
Рябинин потерял себя в пространстве и во времени, захваченный бегущими мыслями, которые цеплялись одна за другую, высекая из двух третью и складываясь в какую-то свою, его собственную теорию.
Так, слои… Но ведь у каждого человека эти слои разной толщины. Бывает, что есть и душа, и знания. Бывает, что есть душа, но нет знаний. Бывает, что есть знания, но нет души. И бывает, что ни души, ни знаний одно тело в синтетике…
Он же думал о Калязиной… Следователь вскрывает эти человеческие слои, как горняки породы, и добирается до души, как те же горняки до руды. Да при чём тут следователь, когда у него сложилась теория — общая, для всех…
Люди общаются друг с другом. Информация, знания, культура, душа. Вся суть в том, на каком уровне происходит это общение. Ну конечно! Если на информационном, то это пустая болтовня: где и что видел, когда и от кого слышал. На уровне знаний общаются учёные. На уровне культуры — умные люди, понимающие больше учёных. И только в общении друзей сливаются души…
Рябинин оборвал извивы своей мысли и взялся за телефон — звонить Калязиной. Трубку он снять не успел, дверь открылась, и Аделаида Сергеевна тёмным облаком зашевелилась перед столом. Ну конечно, её же надо вызвать не телефонными звонками и не повестками, а мыслью.
Она положила перед ним больничный лист. Острое респираторное заболевание.
— Зачем же пришли?.. Могли бы позвонить.
— Телефонному звонку вы бы не поверили.
Рябинин не мог понять её платья. Из чёрного тюля? Не мог понять шляпки. Неужели с чёрным пёрышком? Не мог разглядеть материала бус. Неужели из чёрного янтаря?
— Ну и когда вы поправитесь? — смягчил он улыбкой неуместность вопроса.
— Я не поправлюсь, я умру.
— Ну уж.
— Моя душа не выдержит вашего следствия.
Вот почему он только что думал о человеческой душе — хотел найти её след в Калязиной. Да так и недодумал. Если применить его теорию слоёв, то на каком же уровне он с ней общается? На уровне первой оболочки — одежды…
— А душа-то есть?
— Сергей Георгиевич, вы пользуетесь своим положением. Я ведь не могу спросить вас о душе.
— О душе и не спрашивают — её видят или не видят.
— Почему же вы спрашиваете?
— Потому что не вижу.
Она зашуршала чёрным облаком, видимо забегав руками где-то там, внутри многочисленных складок.
— Вы опять пользуетесь своим положением…
— Неужели не знаете, что из-за вас умерла продавщица ювелирного магазина? — впервые спросил он.
— Сергей Георгиевич, кажется, я уже говорила о вашем богатом воображении, — улыбнулась она притаённо, как бы про себя и для себя.
— Его хватит, чтобы доказать вашу вину.
— Вы только не забудьте, что судьи, как правило, без всякого воображения.
— Истина, Аделаида Сергеевна, всегда побеждала.
— Я тоже в это верю.
— И промелькнуло, исчезая…
…Истина всегда побеждает. Только иногда ей на это требуется день, иногда год, а иногда столетие…
Ему казалось, что у них уже был точно такой разговор, да и не один и не два… Зачем она пришла?
— Моя беда, Сергей Георгиевич, что вы не верите в мои способности.
— А если бы верил?
— Выбросили бы эти протоколы в корзину.
Рябинин улыбнулся, тоже как бы для себя и про себя. Она дрогнула головой, отчего её длинноватый нос легонько клюнул воздух. С чего он решил, что она похожа на ворону? Ворона — мудрая и красивая птица. На гарпию она похожа, на гарпию…
— Сегодня, Сергей Георгиевич, мне приснился сон. Якобы я ошпарила руку. Проснулась, стала варить кофе и ошпарила руку именно в том месте, которое видела во сне.
— В каком месте? — безразлично спросил он, но ей, видимо, этот вопрос и требовался.
Калязина с готовностью сдвинула чёрные рюшечки до локтя, обнажив белую холёную кисть.
— Ничего же нет, — удивился Рябинин.
— Естественно, ожог я сняла психической энергией.
— Ах психической…
— Но я могу его и вернуть.
— Пожалуйста, — бросил он, тут же пожалев: не хватало ещё в кабинете следователя эстрадных представлений.
Калязина положила руку на середину стола, на бумаги своего уголовного дела. Нацелившись взглядом и носом на кисть, она застыла, каким-то образом сковав и Рябинина. Он тоже смотрел на её руку и рассеянно улыбался. Вошёл бы сейчас Юрий Артемьевич или Петельников…
Скорее всего от глупого ожидания ему показалось, что в одном месте, ближе к локтю, кожа порозовела. Маленькое пятнышко, которое, видимо, было и раньше. С трёхкопеечную монету. Нет, с пятачок. Вернее, с ручные часы. Да оно вроде бы растёт…
Он отпустил ироничную улыбку, мешавшую сосредоточиться, и начал смотреть зорко, во все очки.
Пятно расползалось, как на промокашке. Оно уже с яйцо. Уже с крупную картофелину… Бледно-розовое, едва проступающее. Нет, заметное, алое. Краснеет… Уже до арбузной мякоти. Нет, до варёной свёклы. Да оно пышет жаром…
Рябинин вскинул голову — лицо Калязиной морщилось от боли.
— Жжёт, — тихо сказала она.
— А вы того… ликвидируйте.
Она закрыла ожог платьем и убрала руку. Рябинин схватил папку, залистав бумаги и зарываясь в них растерянным взглядом. Что-то надо сделать или сказать… Например, расхохотаться как от весёлого фокуса. И не смотреть ей в лицо, затянутое наглым торжеством, которое было и тогда, с этой спичкой.
— Сегодня хорошая погода, — негромко заметила Калязина.
— Да, тепло.
— Паутина летает.
— Это от пауков…