— Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…
Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряжённым днём…
— Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.
Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись её глубине.
И промелькнуло, исчезая…
…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли — не деньги и не каждому нужны…
— Хорошо, — подтвердил Рябинин, — но смысла жизни этим не объяснишь.
— Увлечённость работой всё объясняет.
— Я знавал неинтересных людей, увлечённых работой, — как-то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.
— Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.
— Я знавал плохих людей, увлечённых работой…
— Они полезны для общества.
— Я знавал вредных для общества людей, увлечённых работой…
— За каких же вы людей?
— Я не за человека, увлечённого работой, а за человека, увлечённого жизнью, — воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперёд и заглядывая в лицо прокурора.
— Неплохо, — согласился Беспалов. — Но я встречал немало подлецов, увлечённых жизнью.
Они рассмеялись одновременно — от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.
— А что же вы не на машине? — спросил Рябинин.
— Осень хороша.
— Сейчас будут клёны.
— Да, будут…
И клёны встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клёны не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвётся ветром: большие куски — на крону, кусочки — на землю… И жарко меж стволов.
Беспалов взялся за свой подбородок, опробовав его на крепость. Сейчас спросит о смысле жизни — нашёл ли?
— Сергей Георгиевич, у вас характер трудный?
— Нет, — может быть, чуть резковато ответил Рябинин: его об этом спрашивали, ему об этом говорили.
— Некоторые так считают, — сказал прокурор бесцветным голосом, как бы отмежёвываясь от тех, некоторых.
— Некоторые зарабатывают свой хлеб, пресмыкаясь. А кто работает гордо, кажется им человеком с плохим характером.
— Вы всегда с чем-то боретесь…
— Да? — удивился Рябинин.
С собой. Всю жизнь он боролся с собой. Борьба шла между ним и тем лёгким, простым и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.
И промелькнуло, исчезая…
…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…
— А вы про характер… к чему?
— Он у вас бойцовский.
— Разве — усмехнулся Рябинин.
У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?
— Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?
— Я думал.
Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.
— Я ещё думаю…
Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…
Потом Рябинин увидел у своего кабинета тёмную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая её от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:
— Доброе утро.
— Здравствуйте, — буркнул он, отпирая кабинет.
Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.
— Сергей Георгиевич, я выздоровела.
— И вроде бы давно.
— Когда я играла в шахматы, то была ещё на больничном.
— Зачем пришли?
— Я же вам нужна, — изумилась Калязина.
Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он её понял — она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.
— Как работа? — спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.
— Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребёнка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.
— Ну…
— Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?
— Вы сами виноваты.
— Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?
— Да, такая, — покладисто согласился Рябинин.
— Как? — тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.
— Преступник всегда дурак.
— А следователь всегда умный?
— Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.
— Это вам в институте внушили?
— Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдёт.
— Какой вы ещё наивный, — улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.
Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный — с ним только леденцы сосать.
— Приходите завтра к десяти часам.
Петельников поможет — развезёт повестки сегодня же вечером.
— Хорошо, Сергей Георгиевич.
Она жевала конфетку что-то слишком долго… Это не конфетка — она жуёт резинку. Жуёт монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.
Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жуёт.
— Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…
— О, слушаю.
— В чём, по-вашему, заключается смысл жизни?
— Что-о?
— Ах да.
И промелькнуло, исчезая…
…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…
Она перестала жевать свою резинку — смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.
— Опять видите какой-нибудь пожар? — усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был ещё не разгадан ни им, ни Петельниковым.
— Я смотрю на цистерну.
На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.
— Ну и какой видите процент жирности? — опять усмехнулся он, уже повеселей.
— Хотите, я его сквашу?
— Взглядом?
— Разумеется.
— Хочу, — окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чёртом.
Калязина как-то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?
— Хватит изображать — чуть не крикнул он.
— Молоко скисло, — вздохнула она, выходя из своего белого состояния.
— Ага, теперь из крана льётся кефир.
— Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…
— Жду вас завтра в десять. До свидания.
Она ушла, обидевшись.
Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги — и всё при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у неё делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…
В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересёк проспект и подошёл к ней.
Молоко ещё было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:
— Налить?
— Пожалуйста…
Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…
— Вкусно, — выдохнул он.
— Из совхоза «Бугры».
— А что так долго торгуете?
— Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.
— Когда скисло?
— Часов в десять.
Из дневника следователя.
Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..
Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной — какая? Разве мы с ней что-нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком — какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тётю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своём чернобуровом плече; когда я этой тёте иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?
Добровольная исповедь.
Оказывается, Рябинина занимает смысл жизни. Я ему отвечу…
Ну, о будущем говорить не стоит. Уверена, что любой из нас не возражал бы, чтобы после нашей смерти не было бы ни будущего, ни поколений. И это естественно: я умер — и мир должен умереть. Теперь о существе.
Возьмём работу, которая хороша когда от неё получаешь удовольствие. Еда для чего? Для удовольствия — не для калорий же. Любовь? Для удовольствия: когда мы обнимаемся, то меньше всего думаем о продлении рода человеческого. Спорт, зрелища, гостехождения, туризм, спиртные напитки… Всё для удовольствия. Так о чём же тут думать? Человек живёт для наслаждений. И больше ни для чего.