— Потому что мы поступаем законно, а она нет.
— Что же выходит: живущие по закону — слабее?
Беспалов сделал странное движение правой рукой — как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил её на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплёскивала. Рябинин знал, что всё это значило, — Юрий Артемьевич пресёк полёт руки к подбородку, как он пресекал не раз.
— Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина всё-таки задержана…
— Она не признаётся, — мрачно сообщил Рябинин.
— Ни в чём?
— Ни в чём. И в этом я виноват.
— Почему?
— Выложил ей всё плохое о её жизни. Надо бы выложить всё хорошее.
— А есть в её жизни хорошее-то?
— В каждой есть.
— Она, по-моему, и на женщину непохожа, — усмехнулся прокурор.
И промелькнуло, исчезая…
…Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина — по женственности…
Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли — Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.
— Ну и пусть не признаётся, — наконец сказал он.
— Как же так?..
— Следователям часто не признаются.
— Нет, редко.
— Сомневаюсь.
— Следователю признаются чаще, чем кому-либо. Не из-за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться…
— Закон не требует обязательного признания.
— Не требует, но ведь если признается, то и раскается.
— Сергей Георгиевич…
Беспалов упёрся в стол неподъёмным взглядом, и этот взгляд, казалось, заслонил и его слова. Рябинин редко видел сердитого прокурора, поэтому смотрел на него с растерянным удивлением.
— Сергей Георгиевич, — повторил Беспалов, — нужно дело кончать.
— Всё-таки я хочу, чтобы она призналась…
— Для чего?
— Ну хотя бы для того, чтобы назвать соучастника.
— Ищите другими путями.
— Тогда опять-таки для того, чтобы раскаялась.
— Сергей Георгиевич, я всегда вас поддерживал, но нельзя же вести бесконечное следствие.
— Как вы не понимаете…
— Чего я не понимаю?
Чего он не понимает?
И промелькнуло, исчезая…
…Настоящий следователь… Поймать-то легко… Расследовать-то легко… Это делают многие…
Промелькнул набор слов — несвязных, как из репродуктора с далёкой улицы. Но эти несвязные слова были схвачены натекавшей обидой и расставлены верно и быстро.
— Юрий Артемьевич, настоящий следователь не тот, кто сумеет поймать или расследовать, а тот, кто убедит преступника раскаяться.
Беспалов поднял взгляд от стола и признался, сочувствуя самому себе:
— А всё-таки с вами трудно.
— Я не прав?
— Правы, но с вами трудно.
Рябинин не обиделся: он сделал всё, чтобы отжать обиду, которую, казалось, ему плеснули в грудь. И кто? Да ведь Беспалов и раньше говорил про трудный характер. Господи, пошли на оставшуюся жизнь покладистый характер. У Лиды научился: боже, господи…
— Юрий Артемьевич, я ведь пришёл с другим. Хочу взять самоотвод по калязинскому делу. Оно, в сущности, кончено…
— Обиделись?
— Честное слово, с этим и пришёл.
— Какие мотивы?
— Во-первых, я потерпевший. Соучастник, думаю, расскажет, как был у меня в квартире. Во-вторых, я на неё зол…
— Эка невидаль. Циничные преступления часто злят.
— У меня злость особая — личная, что ли…
— Ну и что?
— Могу оказаться пристрастным… и несправедливым.
Юрий Артемьевич смотрел на следователя, заработав своей проступающей мыслью. Но Рябинину казалось, что прокурор думает не о его доводах, а о чём-то другом.
— Трудно со мной? — вырвалось у Рябинина.
— Всё-таки обиделись. А ведь трудно не значит, что плохо.
— Но и не значит, что хорошо.
— Закончить дело попрошу Демидову, но с одним условием.
— С каким?
— Вы найдёте соучастника.
Из дневника следователя.
Безлистные деревья не знают, что делать дальше, — ведь отцвели, отплодоносили. Земля ровно и плотно застлана жёлтыми листьями. Зелёная трава в газонах, которая зелёной и уйдёт под снег, окостенело ждёт его, снега. Вода в канавке стоит холодная, видно, что холодная. Последнее солнце, самое последнее, безвольно пробует согреть мне спину. Красная бабочка, поверив солнцу и тишине, вылетела с какого-нибудь чердака и ошалело метнулась под берёзу. И запах, запах уставшей земли, винных листьев и уже забытых цветов, бог весть где и как сохранившихся…
Заплачешь и никогда не догадаешься отчего.
Измученный последними днями, Рябинин лёг спать пораньше, часов в одиннадцать.
Проснулся он от мягкого, но явственного толчка. Ему показалось, что это была Лидина рука. Но Лида спала, удивлённо приоткрыв краешек рта. Он глянул на будильник — четыре. Тихий толчок на рассвете… До рассвета ещё далеко. Что же его разбудило? Сердечный спазм, боль в желудке или стук на улице? Какой толчок, зачем толчок? Мысль… Его разбудил толчок той мысли, которую он днём загнал в подсознание и которая вольготно освободилась теперь, ночью. Мысль… Он знал её: соучастника Калязиной можно найти умозрительно. Соучастника Калязиной не надо ловить — до него можно додуматься. Соучастник Калязиной поддаётся вычислению, как невидимая планета.
Теперь ему не уснуть, теперь ему даже не задремать. Рябинин не дыша скользнул на пол и вышел из комнаты…
Он помахал руками — для отвода глаз. Для отвода глаз принял якобы холодный душ, щедро разбавив его горячей водой. Для отвода глаз поставил чайник… Он знал, что теперь всё будет делать для отвода глаз, обманывая себя и других. Теперь он будет делать только одно, и будет делать до тех пор, пока не сделает. Или пока не сойдёт с ума.
Но с чего начинать? Нужна изначальная мысль — пусть неясная, оборванная, пропадающая… Не мысль, а первая посылка, первый камешек, брошенный в фундамент будущего здания. Какой там камешек, какая посылка… Крошку бы, крупицу бы, молекулу бы информации о соучастнике.
Она есть, молекула. Соучастник Калязиной — немолодой мужчина. Это доказано. На цистерну с молоком забирался мужчина, под видом страхового агента приходил мужчина. Молекула информации… Тоже неплохо: отпали мужчины молодые, отпали старики, отпали дети и женщины.
— Давно встал? — тревожно спросила Лида.
— Только что, в восемь.
— А почему чайник горячий?
— Неужели горячий?
— Что-нибудь случилось?
— Нет-нет.
— Не заболел?
— Нет.
— Сейчас приготовлю завтрак.
Но ведь калязинский мужчина должен быть… Если он любовник, то, судя по «исповеди», здоровый и нахальный мужлан, занимающий какое-нибудь общественное положение. А если у них чисто деловые связи, то этот мужчина может быть любого вида и любого общественного положения. Во всех случаях у этого человека пониженная нравственность. А бережёт его Калязина пуще собственных глаз — за всё время тот ни разу не мелькнул ни на пути следователя, ни на пути уголовного розыска.
Может быть, старый рецидивист, забытый всеми уркаган? Вряд ли Калязина свяжется с таким. Какой-нибудь тип без определённого места жительства и без определённых занятий? Да нет, Калязина предпочитает это… как её… респектабельность. Родственник? У неё нет родственников. Живёт в пригороде? Но Калязина ни разу никуда не уезжала…
— Гражданин, на следующей выходите?
— Нет.
— Тогда отойдите от двери.
— Та есть да.
— Чего «да»?
— Выхожу…
А ведь у этого человека не только пониженная нравственность. Он наверняка имеет какие-то особенности психики, несовместимые с нормой. Впрочем, жадность. Выполнял её поручения за деньги. Поджечь сарай за городом в определённый час может человек и со здоровой психикой. Сарай обветшалый, ненужный, вдалеке от домов. А вот плеснуть чего-нибудь кислого в цистерну с молоком, за которым стоят бабушки с бидончиками, дети с банками, мамы с колясками… Не каждый бы смог. Он знал не одного ворюгу, который согласился бы обчистить магазин, но не полез бы на цистерну.
Её соучастник — последний негодяй или крайний дурак. Или человек с подавленной волей. Калязина подавить может…
— Я по повестке.
— А? А, садитесь, пожалуйста…
— Зачем вызывали?
— Зачем вызывал… Если вызвал… Что-то было нужно…
Он переворошил жизнь Калязиной с её детства. Там были мужчины. Забытые ею, забытая ими. Брошенные ею, брошенная ими. Были мужчины и не забытые, и не брошенные, а временно оставленные на эти месяцы следствия. Все они не понравились Рябинину. Но среди них не было мужчин, годных на роль соучастников, — каждый занимал какое-то общественное положение, приносившее больше выгод, чем сомнительные авантюры Калязиной. Эти мужчины не стали бы поджигать сараи и залезать на молочные цистерны. Среди этих мужчин не было крайних дураков или с подавленной волей.
Он не знал, в каких социальных горизонтах искать этого соучастника…
— Сергей, дай совет, — сказала Демидова.
— Пожалуйста…
— Рабочие схватили хулигана, а не знают, где ближайшая милиция. Задержанный и выдаёт: «Ведите, я знаю». Теперь адвокат загнул, что это смягчающее обстоятельство…
— Адвокат не соврал?
— В чём?
— Что знает милицию…
— Это же хулиган сказал.
— Тогда адвоката не за что привлекать.
— Сергей, что с тобой?
А вот в «исповеди» о нём есть. В исповеди» о нём сказано всё. Где тут?.. «У меня есть близкий человек. Скажи я ему, чтобы достал луну, полезет на дерево. Скажи, чтобы на улице крикнул петухом, — крикнет. Любит меня до тихого одурения. Но всегда есть «но». Любит, но он не человек, а так, телесная видимость».