- Конечно, еле шевелится, з н а м о, выиграет.
- Никак, до вечера задумал дотянуть, Исхак?
- Это разве спор? - недовольно сказала одна девушка. - Как сиротливый теленок тряпку сосет.
- Разжижаешь, Исхак, сон нагоняешь!
Исхак на них и не покосился даже. Но все же четвертый ковш выпил быстрее. Пятый и шестой он опрокинул одним духом. Его большой выпирающий кадык сновал от подбородка к ключицам. Здесь все "помочники" медленно-медленно, так сидя, и подъехали к Исхаку. Понемногу они совсем окружили его. Протягиваясь к седьмому, Исхак глубоко вздохнул. Пот, до этого падавший каплями, теперь уже струйками бежал. Когда он поднес ковш ко рту, послышалось бульканье частых и крупных капель. Живот его под цветастой рубахой вздулся, как хорошо набитая подушка. "Подушка" не колыхнется даже. Каким же местом дышит этот смертный? Седьмой ковш он в три приема выпил. Выпил и рыгнул.
- Прорвало затор, - одобрил кто-то, - освободилось место.
Но, видно, места все же немного освободилось. Последний ковш Исхак пил тяжело, мучительно. Глотнет катыку, а он не заглатывается. Люди, смотря на него, сами вытянули шеи и начали старательно глотать Исхаку помогают. Сначала глотками, потом по каплям, но все же катык убывал. Убывал-таки. Завидев дно, Исхак хлебать перестал, высунул длинный белый язык и, как кошка, принялся вылизывать. Все вылизав, подбросил пустой ковш вверх и поймал. И капля не капнула. Рыжий сват подошел и без слова повесил желтый, кожаный, с широкой медной пряжкой ремень Исхаку на шею. Такой ремень - один на всю страну. И в этот миг я в первый и в последний раз в жизни увидел на лице Казны-Исхака лукавую улыбку.
- Давай, усишки, - сказал он, - продолжим спор.
- Говори условие! - опять загорелся наш сват.
- Решишься перед всем народом из штанов завязку вытянуть - еще два опрокину.
Опять поднялся шум:
- Давай, давай, усатый!
- Ай, маладис, Исхак, ну и хват, оказывается!
- Держись, куда восемь вошло, еще два войдет!
- Ну, рискни же!
- Вот бесстыдники! - заверещала одна женщина. - Нашли потеху "помочь" срамить!
- Согласен! Черпай, Тимербай! - вспетушился Рыжий сват. - Коли срамно будет - пусть стыдливые отвернутся.
Но тут победитель-богатырь схватился за живот и рысцой побежал за копны. Ни днем на жатве, ни вечером в застолье он больше не показывался.
Но с того дня и покуда не оставил этот мир, ремня Исхак не снимал. С ремнем его и похоронили: говорят, это был его единственный перед смертью наказ. Может, самым большим его жизненным выигрышем, самой высокой завоеванной наградой и был этот ремень...
Но главный спор, главное состязание было, оказывается, впереди. После обеда оставшиеся наделы дожинали все вместе. В "помочь" народу много, так что не вдоль, а поперек жнут. Уже ближе к вечеру все "помочники" с промежутками в три-четыре шага встали от края до края последнего осьминника.
Девушки в белых фартуках, женщины в платках с завязанными на затылке концами, юноши в распахнутых рубахах, мужчины с мокрыми от пота и белыми от соли спинами, положив серпы на плечи, на мгновение умолкли. Поле вызревшей ржи, застыв, как тихое озеро, дремало перед нами. Кажется, прыгнут сейчас люди с берега и поплывут, широко раскидывая руки.
Вдруг Ак-Йондоз, стоявшая между Нисой и Хамзой, решительно выступила вперед. Вышла и быстро повернулась к нам. Сначала она подоткнула подол зеленого сатинового платья, по локоть засучила рукава, косы с звенящими накос-никами обвила вокруг шеи и завязала за спиной. И только потом, как выдергивают саблю из ножен, взмахом сняла с левого плеча с красной ручкой лунный серп свой. В ее глазах прыгали искорки непонятной, дотоле невиданной в ней удали. Всегда улыбчивые красивые губы сейчас сузились и затвердели.
Ждут. И Ак-Йондоз стоит, чуть расставив ноги. Казалось, очень много времени прошло. В какой-то миг мне даже почудилось, что все это происходит во сне. Нет, пока что явь. Эта красивая сноха, стоящая сейчас на меже, еще много раз потом будет приходить в мои сны. И вот так же будет стоять: то на острие высокого утеса, то над самым краем страшного водопада, то в горячих струях гудящего пожара. И, взмахнув над головой лунным осколком серпа, готова уже будет полететь со скалы, упасть в стремнину, рухнуть в огонь, как я проснусь. Лишь в яви еще блеснет прощально ее серп с красной ручкой. Проснусь - и радости моей не будет конца.
Может, не так уж и бессмысленны были мои сны, может, все дни АкЙондоз на эти сны были похожи...
Весь народ в изумлении смотрит: что же наша всегда сдержанная и благонравная невестка затеяла? Все глаза на Ак-Йондоз устремлены. Один Хамза на это зрелище не глазами, а раскрытым ртом уставился.
- В нашем краю мужчины не в еде, а в труде состязаются, - сказала Ак-Йондоз. Опять, как прежде, мягким звоном зазвенел ее голос, ни задора в нем, ни заботы. - Кто храбрый? Кто из мужчин выйдет со мной состязаться? Чей серп моего серпа проворней?
Все стоят, молчат растерянно. Ак-Йондоз опять сказала, поддразнивая:
- Разве перевелись мужчины в этом ауле?
Я сам не заметил, как отыскал глазами Марагима. Он стоял на дальнем конце межи самым первым. Хотелось крикнуть: "Тебе же она говорит, тебе! Чего мнешься?"
- Давай, Хамза, - сказал наш Рыжий сват, - коли так пошли дела, выходи с женой состязаться, докажи, что ты мужчина.
- Давай, Хамза, давай, - поддержали остальные.
- Верно усатый говорит, пусть Хамза состязается.
- Посмотрим, чей базар выше!
- В другой раз посмотришь, - буркнул Хамза, - я свою жену и без состязания давно победил. И состязаться нечего.
- Братья, всем же аулом осрамимся! - кипятился наш горячий сват. Сам бы вышел, да серп тупой, руки нескладны. Языком-то много не нажнешь. Неужто кроме меня и удальца нет?
Марагим неторопливо прошел вдоль межи, встал перед Ак-Йондоз. Рядом с ним другие мужчины ростом пониже да статью пожиже кажутся. Поэтому, кто самолюбив, стараются возле него не крутиться. А вот тонкая, как форель, Ак-Йондоз рядом с богатырем не потерялась, меньше не стала, даже выросла будто. Вот чудеса!
- Я выхожу! - сказал Марагим. - Отмерь по три шага, Муртаза!
И только теперь поднял взгляд на Ак-Йондоз. Знакомый румянец охватил ее щеки и тут же погас.
- Победивший поцелуй получит, проигравший потеряет честь... сказал словами песни наш ремень проигравший сват.
- Мужская честь - не ремень. Это ремень потеряешь, так веревкой перепояшешься, - поддел его кто-то.
- Погибель батыра - в женщине - так ведь говорят, - воспрянул вдруг Марагим. - Что будет, то будет. От Ак-Йондоз и позор поражения за почет, за награду приму.
- Не о великой же награде помышляешь, Марагим, - сказала Ак-Йондоз, и еле приметная улыбка мелькнула на ее красивых губах.
- Что назначено - то суждено... - вроде усмехнулся и тот. А у самого синие глаза были такие печальные. Он снял с плеча серп, и взгляд его оживился. - Решились, Ак-Йондоз! Ты гори - и я не погасну...
Какие красивые слова сказал вдруг Марагим! Смысл их я хорошо понял. У остальных, думаю, на это смекалки не больно-то хватило. Люди, перебивая друг друга, начали обговаривать условия.
- Снопы сами будут вязать? - спросила Ниса-апай.
- Сами, сами!
- Пусть жнут и сразу вяжут!
- Нет! Нет! Пускай сначала все сожнут, потом вязать будут.
- Эй, ямагат! Как самим сподручно, пусть так и делают.
- Как сами хотят! Все равно по последнему снопу считать будем!
Тем временем мой Самый Старший брат Муртаза отсчитал на продольной меже осьминника два раза по три шага и, связав узлом в трех местах три пучка ржаных стеблей, наметил две делянки. Потом перешел на межу напротив и сделал три такие же отметки там. Остальные мужчины, связав все вожжи, сладили по три аркана, такие, чтобы поперек осьминника достали. И точно по отметкам от межи к меже протянули эти арканы. Получилось - по чести-справедливости - одинаковые две делянки.
Сейчас начнется. За Ак-Йондоз я не беспокоюсь. Всем известно, что она первая у нас жница. За Марагима боюсь. Правда, он тоже сноровистый мужик, работа у него в руках горит. За плетень возьмется - плетет красиво, как девушки кружева вяжут. Стог мечет - стог у него стройный, как церковный купол, вырастает. Оконные ставни, изготовленные и покрашенные им, издалека улыбаются. Даже из леса дрова везет - как попало не навалит, ровно лежат, один к другому, картинка будто. Как на гармони играет, этого и говорить не буду, вся округа сама слышала. А вот жнет как? Ак-Йондоз проиграет - куда ни шло. Она женщина. А вот если Марагим проиграет - всему аулу позор. Ай-хай, к добру ли это? А внутри меня баламут - бес маленький - подзуживает, победы Ак-Йондоз желает. Почему всегда именно женщина проигрывать должна?
- Ну, начинайте! И пусть побежденный не плачет! - благословил мой отец.
Ак-Йондоз и Марагим встали рядом, по две стороны среднего аркана. Утопят эти двое друг друга в желтой пучине или, наоборот, спасут? Обоих мне жаль. Потому что они - мои люди. Я их тайны берегу. Делиться своей тайной мне уже ни с кем не хочется. Она - только моя. И Старшей Матери... Но почему они рядом встали? Каждый жнец в своем углу должен стоять. Ведь жнут-то справа налево. Чудной этот Марагим - с изнанки встал, право-лево не различает. Засмеют ведь! Мне хочется крикнуть, подсказать ему, только решиться не могу.
- Почин за тобой, Ак-Йондоз, - сказал Марагим.
Серп Ак-Йондоз сверкнул и срезал первый пучок. И второй, и третий... За серпом в ее правой руке не уследишь, только блики от него летят, и стебли ржи, в лад с серпом, кружась в каком-то танце, сами в левую руку стекаются. Когда собирается большой пучок, она, придерживая его серпом возле самых колосьев, укладывает назад. Уложит и снова начинает. Горбатый разбойник снова в пляс пускается, и вместе с ним, в каждом прыжке округляясь, пляшет ржаной пучок. От края до края своей делянки Ак-Йондоз в мгновенье ока проходит. Только на завязанных за спиной косах монеты звякн