— Уж вы меня простите, Худайдатов-агай, ради бога помилуйте, из-за моей бестолковости вся эта ошибка вышла. Стыд и срам!
— Какая еще ошибка?
— Такая, что не три, оказывается, мешка изюма привезли, а два. Еще раз проверил: оба как есть на месте.
— Мякинная голова! Мозги недопеченные! У продавца в груди потеплело.
— Что ни скажете, все ваша правда, това…
— Хватит! Ишь, распелся! Выходит, обратно свое заявление берешь?
— Беру, беру…
— Вот мозги куриные! Шляпа! А вашему этому вору доморощенному скажи: на сегодня ни сам он, ни свидетель его не нужны. И пускай запомнит, доведи до сведения: я глаз с него не спущу, пусть меня в любую минуту ждет.
— Скажу, доведу, будет ждать.
Проверить завезенные товары по бумаге Худайдатову и в голову не пришло. Страж закона читал-писал туговато и дела до сих пор имел не с бумагами, а с людьми.
Муратша же на запрятанный мешок с изюмом больше и не посмотрел. Так он и лежал там. Очень скоро к нему привадились мыши. Поначалу привередничали, от винного запаха нос воротили, но скоро распробовали и тогда уже взялись от души. Мясо, масло теперь у них не в ходу, только изюм подавай. Но что потом будет, когда мешок кончится, ума не приложу…
ПРЕДАЛИ ЗЕМЛЕ
Еще при Сельсовете Кашфулле позади кладбища, за каменной оградой, прирезали клин заросшей полынью земли и огородили забором. Тех, кому сюда перебраться назначено, не убывает, а места все меньше и меньше. Теперь народ все больше в родные края тянется, особенно после смерти. Многие всю жизнь без тепла, без угла на чужбине маются, но как почуют свой конец, завещают: «Везите меня домой, хочу на кулушевском кладбище, за каменной оградой, покоиться». А что завещано — свято. Везут. Каждому могила нужна, а если из начальства кто, тому и место для могилы требуется повиднее — не на отшибе. Дескать, положение обязывает. Когда только новый забор обвели, бывший вор, а ныне пребывающий на «заслуженном отдыхе» Муратша, проходя мимо сельпо, не удержался, брызнул желчью:
— Замечаете, братва, — сказал он сидевшим рядком на длинном бревне старикам, — наш-то Сельсовет за городским начальством угнаться хочет, на природе дачу себе поставить надумал, хи-хи-хи. — Чуть ковыляет Муратша, словно теленок на льду, ноги широко разъехались, еле зад тащит.
Еще в ту пору, когда он увел лекаревскую корову и, чтобы на свежей пороше сбить со следа, на все четыре копыта надел ей лапти, его догнали и шкворнем намяли поясницу. Всю зиму пролежал на печке, стоном стонал, кровью харкал. Собственную мочу пил, только тем, говорят, и излечился. Молод был. А теперь на старости лет все «барыши» от железного шкворня и вышли.
Нурислам сделал вид, что слов его не расслышал, и сам завел разговор:
— Куда так несешься во весь опор, Муратша-агай, никак, опять к лекаревским мужикам, поясницу свою размять? Даже не остановишься.
— Паршак! — огрызнулся тот и, как смог, прибавил шагу. Знал вор, где укусить. В детстве у Враля и впрямь на голове была парша. Живший у нас в ссылке доктор-поляк щипцами выбрал ему волосы и смазал какой-то вонючей мазью. Так и вылечил. Потом, хоть и редкие, даже выросли новые волосы. Никто, кроме этого злодея Мурат-ши, и не помнит.
— Тьфу! А ведь еще с таким на одном кладбище лежать предстоит! — вздохнул старик Валинур, самый ворчливый среди них. — Придешься рядом, так он весь твой могильный прах к себе перетаскает.
— Конечно, ляжешь, куда денешься? — согласился Нурислам. — Ладно бы только под землей, а то ведь и на земле их терпеть приходится.
— Однако, ямагат, на земле только жизнь живешь, а в землю навечно уходишь, — стоял на своем Валинур. — Так что рядом с Муратшой лежать я не согласен! Ищите ему другое место. Надо такое решение принять.
— Законом не предусмотрено, — припечатал Нурислам. А почему не предусмотрено, объяснять не стал. Есть у него такая привычка: своих доводов не хватает — ссылается на закон.
Вот уже и многие с того бревна сюда, за новую ограду, перебрались. Они больше по краям. Посередине же — Сельсовет Кашфулла, рядом с ним — Враль Нурислам, возле Ну-рислама уже и Адвокату Курбангали пристанище готово. Из высокого домика в три красных окошка принесли Адвоката в это жилище, темное, узкое, глубокое, без окон и без крыльца. Мельник Миндияр взял его маленькое худое тельце на руки и, как переносят заснувшего младенца в колыбель, опустил в могилу. В последний раз Курбангали принял милость человеческих рук. Впрочем, нет, мертвое тело ничего уже не принимает милость ему оказали… Но и при жизни случалось, что взрослого уже Адвоката на руки брали и опускали в колыбель.
Какой бы нерасторопной Кумешбике ни была, а все же, видать, когда к жениху в дом шла, удача к ногам прицепилась. Скоро и хворая мать Курбангали поднялась с тюфяка. Две их козы в ту весну принесли пятерых козлят. Через три года и коровой обзавелись (как известно, сначала эту корову доила свекровь, а потом муж). И пегая их кобыла каждые два года жеребилась. Хоть и немного вперед забегаю, но скажу: в колхоз Курбангали вошел с высоко поднятой головой — одну кобылу, одного двухлетка привел. В доме завелся кое-какой достаток. Женатому мужчине уважения прибыло, замужняя женщина в цене-достоинстве поднялась. С ровесниками своими жили-соседствовали — в застольях у них сидели, а одежду справили — и на люди стали выходить, не зря же сказано: голодного примут, а раздетого нет. В зимнюю гостевую пору они тоже, людей не хуже, питье-яства готовили, полон дом гостей собирали. Их тоже не забывали, в свой черед не обходили. Утаить не посмею, Серебряночка печь-кухарничать была не мастерица. «Мука — мука, тесто докука, — говаривала она. — А крупа — глупа». Порою себе в утешение добавляла: «Где вошло — там не базар, а что вышло — не товар». Впрочем, и гости в еде не привередничали — что хозяйка подаст, то и уметут. Вот в эту разгульную, веселую пору, когда семь кулушевских улиц и проулков на семь ладов гудят-веселятся, из дома Враля Ну-рислама пошел один потешный обычай. Был у Враля бойкий, проказливый и очень сильный свояк. Самый знаменитый в Ак-Якупе волчатник, кистенем волков бил, его так и звали Сайфетдин-Кистень. Когда бражка разбежалась по жилам и застолье уже порядком разгулялось, этот самый Кистень, не в силах обуздать задора, схватил сидевшего на краешке скамьи Курбангали в охапку и положил в висевшую за спиной пустую лубяную зыбку. В самый раз, словно по мерке, тело так и легло, только руки и ноги сверху остались. Сначала весь стол опасливо застыл: ну, быть сейчас сваре! Озорной свояк: «Баю-баю-баю-бай!» — начал качать зыбку. Но Курбангали тут же вошел в игру, затянул своим толстым голосом: «Мне-мне-мие — мне!» — а сам руки к ковшу с бражкой тянет. «На, малютка, пей, — дал ему ковш в руки Сай-фетдин, — пей и спи, встань и играй. Только пеленки не обмочи». Мужчины расхохотались, женщины взвизгнули во весь голос. Один обжора гость, завернувший в рот кус мяса с кулак величиной, тоже решил вместе с другими посмеяться, подавился и чуть не умер.
— О господи-и, и даже не постыдится ведь! — зашептала Серебряночка. Сама от стыда умру, валлахи!
— Нашла, подружка, чего стыдиться! Кому еще такой почет оказывали? — так, чтобы все слышали, сказала хозяйка, то есть Нурислама законная супруга Баллыбанат.
— Уж куда там… — все же сделала вид, что ей стыдно, Серебряночка. Нужно сказать, что в последнее время она вся из себя округлилась, а в себе возгордилась. Тут еще, глядя на волкобоя, душа заволновалась. Просто так…
Начиная с этой зимы в каждом застолье гости, разгулявшись, клали Курбангали в колыбельку — благо она всегда в каждом доме висела. Больше всех от этой забавы получал удовольствие сам Адвокат. А скоро и колыбельные появились. Вот одна из них:
Бай-баюшки, малыш Курбангали,
Лежи себе да в люльке не шали:
Тебя баюкать будем мы, ребенка,
Пока не поседеет бороденка!
И Серебряночка с этим свыклась. Только ли свыклась — в застолье, где случалась кислушка покрепче, сама мужа в охапку брала, сама в колыбель укладывала и сама баюкала. И верно, игра эта продолжалась, покуда по бороде Курбангали не побежала седина. Пришла пора — сама собой забава кончилась.
В колыбели Адвоката баюкали только для потехи. Однако Серебряночке носить его на руках приходилось не только для забавы, но и для дела.
Когда-то Нурислам, ходивший меж двух домов сватом, принес слова, якобы сказанные невестой: «На руках бы его носила», — так почти и вышло. В первое же лето, как они поженились, соседям на сенокосе предстало такое зрелище. (Тогда каждое хозяйство отведенный ему надел само скашивало и собирало.) Молодой хозяин и молодая хозяйка с жаром метали стог на лугу возле озера Имэнли. Навалят сена вдвоем, потом жена залезет и умнет. Валят еще. Когда уже горой поднялось, решил залезть муж. Не может. Круто. Высоко. Взяла Кумешбике одной ладонью мужа, пытавшегося вскарабкаться по рукоятке вил, да под зад и подтолкнула. Тот прямо там, где надо, и очутился. Крепко умял он стог, прибил, граблями со всех боков выровнял, счесал, где лохматилось, короче — показал мастерство. Когда же стог набрал стати, он, как мальчишка с ледяной горы, съехал вниз. Одной-то Серебряночке столько сена накидать нелегко. «Хоть жена у меня и большая, но не лошадь все же», — думал он. Но коли уж пойдет — работу ломит. Вот только стронуть ее трудно. Сегодня же задор в ней так и кипит, сила через край льется. Чудеса! Мало того, там, за шиповниковым кустарником, сгребает сено известный пролаза Нажип с Носом и, кажется, то и дело просматривает сюда. С него, проказника, станет…
Еще выше поднялся стог, опять было рванулся Курбангали. Куда там! И не подступайся. Тогда Кумешбике прислонила вилы к стогу, обеими руками обхватила мужа за пояс, подняла, раскачала и забросила на самый верх. Пока стог не завершили, он оттуда больше не слез. Жена подавала ворохами, муж принимал на перевернутые грабли. Сейчас Курбангали, в желтой рубахе и в белой шляпе, походил на жестяного петуха, который торчал на крыше дома муллы Мусы. Когда же завершили стог, Кумешбике бросила ему один конец аркана, другой оставила себе. Держась за веревку, Курбангали слез