Нурислам распряг лошадь и отпустил ее щипать траву меж деревьев. Дожди нынче были скудные, трава чахлая, на открытых местах и косой не зацепить. Вороной как на работу не падкий, так и на еду не жадный. Для начала он долго терся худым ребром о кривую березу, потом фыркнул, потом, сотрясая лес, издал гром из-под хвоста — на том обряд приготовления к полуденной трапезе был завершен. И меринок с чистой совестью принялся щипать траву. Лишь теперь Нурислам почувствовал, что смертельно хочет пить. Он пошел вдоль межи, ища зарытую бутыль и узелок с полкараваем. Они остались там, в самом начале надела. Долго шагал, топча жухлую полынь. Нашел, встал на колени, разгреб землю, вытащил бутылку. Выдернул зубами затычку, глотнул пару раз, и разошлись по телу блаженная прохлада и легкость. Но бутыли он не опрокинул и разом все не выхлебал — пил долго, чтобы протянуть удовольствие. Хлеба даже не коснулся. Когда нутро остудилось и жажда унялась, вернулось к Нурисла му крестьянское усердие. «Десятины-то лишь край остался, — прикинул он. — Добью и отправлюсь домой. Вечером — не сабантуй ждет». Он подошел к мерину и надел на него уздечку.
Тот же словно хотел сказать: «Ну, что это еще? Зачем такие шутки?» лениво отвел голову, но оказать более решительное сопротивление не осмелился. «Куда такая поспешность? — удивился он. — Может, за приятелем моим, серым жеребцом, следом пустимся? Славно бы, коли так, — и даже раззадорился на миг. — Чем я других хуже? На четырех ногах хожу, на четырех копытах, при хвосте, при гриве, в груди сердце бьется. Было время, и я жеребцом был», — мотнув головой, он даже резво прошел три-четыре шага. Но повернули к бороне — и задор его увял, надели хомут — и надежда погасла.
Уже в третий раз шел с бороной вдоль своей десятины Нурислам, когда на Ак-якуповской дороге снова поднялся хвост пыли — еще толще, еще длинней. Всадники. Семь-восемь их, не меньше. Никак, за Кашфуллой погоня, будь ты неладен. Впрочем, мало ли какие всадники могут скакать в такую пору. Теперь и деревенский люд в одиночку не ездит. Но очень скоро Нурислам увидел, что встревожился не зря. Скакали шестеро военных. На сей раз парень решил головы не опускать и за мерина не прятаться. Он остановил коня и уставился на подъезжавших всадников. Дескать, ничего он не боится, стоит на своей земле прямо, не гнется, а кого там по большой дороге носит, ему дела нет, если и глянет порой, так просто из любопытства. Если и похож слегка на дурачка, тоже вреда не будет. За дурость налог не дерут, если и дерут, так шкуру, да и то не на шубу. Нурислам заранее прикинул, как держаться, что говорить. Решил, ни полной бестолочью, ни особо сметливым себя не выставлять. Впрочем, с кем ведь дело придется иметь, с умным или с дураком?
Поравнявшись с Нурисламом, всадники резко осадили лошадей. Лишь один с разгону проскакал еще немного, но и он, круто осадив коня, вернулся к остальным. Лошади у всех в черной пене, какой масти которая — и не угадаешь. Лица у всадников в черной пыли, словно черные личины надели. Только губы шевелятся и глаза блестят. В соседней Боголю бовке молодые ребята на праздник рождества для потехи, чтобы не узнали, такие личины надевают. Нурислам это сам, своими глазами видел. У этих же, понятно, лица от грязи черны. На высокой, с тонкой шеей, с красивой походкой кобылице, то ли палевой, то ли рыжей, сидел карлик. На плече у него Нурислам разглядел погон. Выходит, те. Но вид всадника с погонами отчего-то не испугал Нурис лама, наоборот, позабавил.
Подошвы маленьких сапог карлика еле достают до высоко поднятых стремян. В большом кожаном седле он сидит, словно нахохлившийся ворон на крыше сарая. Крикнуть бы: «Кыш-ш!» — и запустить камнем — каркнул бы и взлетел. Да не крикнешь, не запустишь.
«Ворон» махнул камчой:
— Эй ты, чурбак с глазами! Чего стал как вкопанный! Катись сюда! Хриплый его голос и впрямь походил на карканье.
— Кто? Я, что ли?
— А кто еще тут есть, кроме тебя? Дурак!
— Вон, соратники твои есть…
Что-то похожее на улыбку шевельнулр тонкие сухие губы «ворона». Парень, похоже, тугодум. Это ему понравилось. Еще одно подтверждение истины: из трех мужиков — два идиоты.
— Бегом сюда! — для пущего страха гаркнул он по-русски.
— Бегим, бегим! — откликнулся Нурислам и, резво просеменив шагов пятнадцать, встал перед ним. Хотя разговор и пошел по-русски, не растерялся. Когда с отцом ходил в извоз, он и в русском натаскался. — Чауа калякать будим, офицер-эфенди[42]?
— Не калякай. По-своему говори.
— Тоже можно.
— Сначала посмотри мне в глаза и дай клятву.
— Какую, офицер-эфенди?
Карлик опять усмехнулся. От такого обращения — «офицер-эфенди» — спесь его сразу раздулась. «Может, этот мужик не такой уж идиот», — подумал он.
— Клянись, что на все вопросы ответишь только правду! — в глазах опять сверкнула угроза.
— А может, я и без клятвы правду скажу, офицер-эфенди? Клятва вещь коварная, нарушишь разок — потом беды не оберешься.
— Клянись! А соврешь — пристрелю! — и он хлопнул по кобуре на поясе.
Нурислам во все глаза уставился на серое лицо карлика — видать, он скакал первым, оттого и пыль не так густо лежала на нем, как на остальных.
— Валлахи-биллахи, вон тем единственным своим мерином клянусь! А совру — пусть земля проглотит.
В его чистых, до самого дна ясных глазах не было и тени хитрости. (Вот только «пусть земля проглотит», пожалуй, вырвалось зря. Тут же и сам пожалел.) Встретился взглядом карлик с этими глазами и даже смутился на миг. Но смущение слетело быстро.
— Давно тут ковыряешься? — Голос уже не голос — настоящий карк.
— Порядком уже.
— Сколько часов?
— Часов нет, офицер-эфенди, мы так просто, без часов ковыряемся. Нурислам и сам не заметил, как почесал живот.
— Не чешись, тупица!
— Мы, уездные, всегда малость туповаты. Будь я поумней, тоже бы, вроде тебя, на хорошем коне сидел, в кожаном седле и с шестизарядным самопалом на поясе.
Карлику и эти слова понравились — молодец, и сам понимает, что тупица!
Лошадь «офицера-эфенди» переступила всеми четырьмя копытами и, звякнув уздечкой, резко вскинула голову, словно хотела напомнить хозяину: «Пора бы уже, хватит мешкать…» Хозяин понял. И впрямь, чего он вдруг на этого «чурбака с глазами» зря время тратит? И карлик озлился. Так взревел, что лошади попятились:
— Ты, чесотка! Отвечай! Три всадника проезжали тут? Нурислам вздрогнул. «И откуда такой голос берется? — подумал он. — Вот бы их с Курбангали свести».
— Что, недавно, что ли? — спокойно спросил он. — А как же, проезжали. Трое на конях и одна лошадь в поводу. Только это красные были. Звездочки на фуражках нацеплены.
— Откуда шли и куда?
— Они, что ли?
— Они! Они!
«Ну и голос. Интересно, перекричал бы он Курбангали? Вот интересно, а я ведь ни разу не слышал, чтобы Курбангали кричал».
— Сначала вон оттуда, от Ак-Якупа, на рысях поднялись, и уже было к городу проехали, как… — и парень замолчал.
— Что — «как»? — каркнул в нетерпении коротыш.
И тут в голове у Нурислама вспыхнули видения, придумка за выдумкой побежали чередой. Высокое вдохновение проснулось в нем. Тому, что сейчас расскажет Враль, поверит и сам сатана. Безвинные его глаза стали еще чище, еще ясней.
— Всё, думаю, проехали, как… как завернули круто лошадей и вот сюда… нет, я тогда вон там боронил… Туда поскакали, прямо ко мне. Один, долговязый, худой, голые кости, стал у меня пытать, которая дорога на Макла-шево.
— А это что — Маклашево?
— Поместье. Боярин там жил. Дела у них заварились круто. День-ночь в колокол бьют. Мужики серебро и золото поделить не могут, все в кровь передрались. Мусульман, говорят, и близко не подпускают. Сам-то я не видел, Мутахар утром приходил, тамошний пастух, он и рассказывал.
— Ты мне тут ерунды не плети, — насторожился карлик. — Откуда вдруг у мужиков золото? С неба свалилось?
— Слухи у нас в уезде давно ходят. Боярин тамошний, перед тем как бежать, чугунный сундук в землю зарыл с серебром, золотом и всякими брильянтами. А вчера этот сундук взяли и нашли. Не знаю, откуда эти красные прослышали, но глаза у них были ошалелые, черного-белого не видели. Прямиком туда поскакали. Во-он за тем бугром до сих пор, видишь, пыль стоит, — он кивнул на черный столб, километрах в трех, поднятый ходившим на Дальнем поле стадом.
Карлик все это выслушал спокойно. Верить или нет? Не поверил бы — но о зарытых сокровищах действительно ходили слухи, бывало, даже находили клады. Поверить — на сказку похоже…
— Врешь, сволочь!
— А зачем мне врать? Видел ты кого, чтоб на вранье разбогател?
Карлик оглядел Нурислама с головы до ног. Ничего не скажешь, одет богато — продранные на носках лапти, портки холщовые с залатанным задом, войлочная шляпа с обтрепанными краями. Откинулся в седле и расхохотался. Остальные удивленно переглянулись: с чего так развеселился господин офицер?
— Так, выходит, с тобой надо ухо держать востро. Врешь, наверное, с утра до вечера. Разбогатеть боишься.
— Смейся, офицер-эфенди, смейся на здоровье. Когда турэ[43] смеется, и нам хорошо… — кивнул Нурислам. В ясных глазах его ни хитрости, ни обиды. Одна задушевность.
Глянул «его превосходительство» и даже на время подобрел.
— Как там?.. Баклашево?
— Маклашево.
— Так которая, говоришь, дорога на Маклашево?
— Вон там, видишь, одинокий вяз стоит?
— Вижу.
— Так вот, от него направо еще дорога отходит. Туда и свернете. Там путь один, вдоль холмов. Считай, верст шесть. Миг — и будете там.
— А у тех что за кони?
— Громко хвалить не берусь, однако шли резво. Один жеребец так и вовсе хорош показался.
Карлик щекотнул шпорами ребра рыжей кобылицы. Та встала на дыбы. И все рванули разом. (Вот так смерть Каш-фуллы сбилась со следа, ушла в другую сторону.) Только один всадник с длинными висячими усами придержал коня, подпятился задом и резанул Нурислама поперек спины камчой. Не выругался и рожи не скорчил. Напротив, лицо при этом расплылось от удовольствия. Карлик и не заметил ничего. «Коли на этом расчет полный и добавки не будет, я согласен», — осторожно почесал спину довольный Враль. Уже далеко отъехав, «офицер-эфенди» обернулся назад, тут как раз Нурислам