— В своей родной Советской стране — и чего-то бояться? Ринулись, Курбангали.
Ринулись. Рванув, широко распахнули дверь и очутились в пустой комнате, следующую дверь потянули уже осторожней. Вошли. Писавший за столом человек поднял голову и молча стал смотреть на эту, так непохожую друг на друга, пару — словно ботинок и лапоть. В усталых его глазах под припухшими веками сначала мелькнуло удивление, потом недовольство, но понемногу замерцало что-то и милостивое. Вид их не столько разозлил, сколько развеселил его. Фамилия этого крупного телом человека с полным, одутловатым лицом, с широким лбом, толстой, выпирающей из-под воротника серого френча шеей была Урманов. Две приметы бросались в глаза: первая — пролегший через всю левую щеку, от подбородка до маленького красивого уха, темный, с рваными краями шрам, вторая — в два пальца шириной седая прядь, протянувшаяся от середины лба к макушке. Будь он лошадью, его прозвали бы Лысухой. А так — Урманов.
— Ну, с чем пожаловали? — сказал он. Согнув толстый указательный палец на правой руке, протер им глаза, в голосе даже тени интереса не было.
— Мы Зулькарнаева Кашфуллу потеряли. Ищем вот, — Нурислам чуть продвинулся вперед.
— Так ищите… коли ищете.
— Он у нас в Кулуше председатель сельсовета. Ровесник наш. Три дня, как ушел в Булак и пропал.
— Пропал — так ищите. Булак большой.
— Искали уже. Больше искать негде. Может, агай, ты чего слышал? — вставил слово Курбангали. От громового голоса, идущего из такой тщедушной груди, тот даже слегка оторопел.
— Никакого Зулькарнаева я не знаю, — повысил голос Урманов. — Кончен разговор. Вассалям.
— Так хорошо беседовали, а ты, агай, как-то сразу взял и оборвал. Чуткий Нурислам смекнул, что нитка-то у них в руках. — Мы ведь издалека пришли.
— Как пришли, так и ступайте. Не путайтесь здесь! — Урманов снова уткнулся в бумаги.
Эти двое постояли немного, переглянулись и пошли к выходу. Возле двери Нурислам обернулся и пожелал на прощанье:
— Прощай, будь здоров! Чтобы руки-ноги твои боли-устали не знали…
Урманов не ответил, только в коленных суставах кольнуло. Он давно уже ночами маялся, оттого и лицо отекшее. «Чтобы, говорит, боли-устали не знали… Не знают, как же! Посмотреть, так юродивый какой-то, на дурачка похож. Глаза безвинные, но есть в них что-то, я гоню его, а он с пожеланиями своими: «боли-устали чтобы не знали…»
Человек этот, спину которому в давние времена располосовала казацкая нагайка, затем колчаковская шрапнель разворотила щеку, а потом басмаческая дробь прошила ногу под коленом, был не из тех, что легко размякают и отдаются чувствам. И вообще, он считался лишь с теми чувствами, от которых крепнет воля и твердеет дух. И не сердцем был жестокий, но — жестокого, крутого времени сын. И когда этот крутого времени сын далеко за полночь шел с работы домой, и когда перед рассветом уже приткнул голову к подушке, все время помнил бесхитростные глаза Нурислама и бесхитростные его слова: «чтобы руки-ноги твои боли-устали не знали…» И впрямь, сегодня уже меньше ныла нога, а перед рассветом боль совсем унялась. Он даже на пару часов крепко заснул…
Нурислам и Курбангали эту ночь проспали на Булак-ском вокзале на голом полу. Неведомо в каком часу человек с керосиновым фонарем в руках тычками разбудил их:
— Вставайте, поезд идет.
— Какой поезд?
— Бугульминский.
— Нет, нам не туда, нам в другую сторону, — сказал Нурислам, повернулся на другой бок и тут же заснул.
Еще только всходило солнце, они уже сидели на высоком желтом крыльце небольшого домика с приветливо распахнутыми голубыми ставенками. Солнце взошло совсем, и Курбангали затосковал.
— Никак, заболел, — вздохнул он. — Не станет же здоровый человек до этого часу спать.
— Тут не угадаешь. Он человек при месте. Сам себе голова. Сколько хочет, столько спит.
С ленивым мычанием, поднимая вялую пыль, прошло стадо. Хозяйки, проводив скотину, разошлись по домам. Улица вновь опустела. Прошло часа два. И лишь тогда то там, то здесь поодиночке потянулись люди. И каждый то ли с недоумением, то ли с испугом поглядывал на двоих, которые, свесив ноги, беспечно сидели на двух концах желтого крыльца. Добро бы крыльцо-то было простое. Высоко же эти двое при-насестились. Нашли место.
— Нет, он и с виду был нездоров — знать, надорвался, бедняга, — решил Нурислам. — Рану-то на щеке видел? Тоже, наверное, воевал, вроде Кашфуллы.
— Ростом-статью моей Серебряночки пониже будет… однако не очень, вспомнив жену, Курбангали пригорюнился. — Таких ширококостных, таких дюжих, если хворь коснется, сразу с ног валит. И моя Серебряночка, коли живот схватит, так сразу и катится.
— Отъевшаяся лошадь от овода бесится. А худой — и слепень нипочем. У толстых всегда кожа тонкая.
— Я ведь, ровесник, Серебряночку свою не хаю, просто заскучалось вдруг.
Уже высоко стояло солнце, когда из проулка напротив показалось тучное тело Урманова. Сапоги с длинными голенищами, широко растопыренные галифе, высокая фуражка делали его еще величественней. Сидящих на крыльце он приметил еще из проулка, однако внимания своего на них не направил и, поднявшись по ступенькам, хотел, не замечая, пройти мимо. Но пройти не удалось. Издалека завидев Урманова, эти двое вскочили, когда же тот взошел на крыльцо, с достоинством приветствовали его.
— Мы тут уж бояться начали, не ровен час, думаем, захворал ты. Слава богу, жив-здоров… — обрадовался Нурислам. И одной лишь добротой сияли его глаза.
— Опять вы?
— Опять уж…
— Что вам нужно? — Припухлые веки Урманова гневно разлетелись, но в самих глазах гнева не было.
— Да все это… вчерашнее. За Зулькарнаева Кашфуллу хлопочем. Не признал ты нас, из Кулуша мы.
— Признал.
Никогда этот чекист, как уже сказано было, не ослаблял своих поводьев, но тут дрогнул. Рыкнуть бы, нагнать страха на двух этих созданий божьих… То-то и оно, что «божьих созданий», — оттого Урманов и задержал шаг, на миг только замешкался.
— Коли не забыл, спасибо.
— Заходите! — Урманов пошел впереди. В комнате кроме хозяйского был еще один стул. Урманов сел и указал на другой: — У кого ноги болят, может сесть.
— Покуда не жалуемся, можем и постоять.
— Как хотите. — Чекист поднял голову и посмотрел на Нурислама: — Ну?..
— Не знаем, как и сказать, «агай» или «товарищ»?
— Все равно.
— Очень мы сильно беспокоимся, агай.
Лицо Урманова разом потемнело, но голос остался ровен:
— Враг народа ваш Зулькарнаев Кашфулла…
«Враг народа» — эти два страшных слова Нурисламу и Курбангали знакомы. Про них и по радио говорят, и в газетах пишут, и в народе много чего слышно. У двух приятелей сердца похолодели. Не так просто, значит, исчез их друг. Вот оно, лихо — вчера подумали, сегодня перед глазами встало.
Урманов, конечно, из чугуна отлит, но и они не из глины слеплены.
— Чей, говоришь, враг? — понять понял, но не поверил Нурислам.
— Народа.
— Какого народа?
— Что значит какого? Народ — он народ и есть.
— Его народ мы — кулушевские. Так какой же он нам враг? И отродясь не был. Пойди спроси, весь аул скажет.
— Он всему советскому народу враг.
— Сам, один? — Курбангали даже присел. — Всему народу? Сразу? Ну, нет! Мы его как облупленного знаем, что с лица, что с подкладки. Не такой он человек, чтобы злобу в себе носить. Кто-то вам голову морочит, товарищ, друг кулушевского народа врагом советского народа быть не может. А по-вашему так и выходит. Один и тот же человек? Брось, агай! Никто этому не поверит.
Урманов вскинулся было, но снова успокоился, решил, видимо, услышать их доводы до конца. Однако, подумал он, не мешает слегка и припугнуть их.
— Вы, адвокаты недопеченные… Защищая врага народа, вы сами преступление совершаете! Это вам понятно?
— Мы? Преступление? Ты только глянь, Нурислам, ты только послушай, что этот агай говорит, — удивился Курбангали. Но свои полные удивления голубые глаза уставил не на спутника, а на Урманова.
— По закону — преступники! — отрезал тот. — Я и посадить вас могу.
— Нас, агай, сажать нельзя, — мягко, увещающе сказал Нурислам. — Мы сядем, а работа будет стоять. Через неделю жатва начинается. Я сам на косилке буду работать, а вот товарищ — на лобогрейке. Мальчики мои лошадей будут погонять. Урожай в этом году хороший, надо все собрать, чтоб ничего не пропало.
— Там тоже работа найдется, — Урманов подбородком показал куда-то.
— Пусть там свою работу делают, а мы тут свою. Сидит Урманов и простоте человеческой удивляется. Ишь, как смело говорят. Тут разве только дурак не поймет или сумасшедший. Эти же двое… Не сказать, что совсем уж без хитрости, но простоваты — сразу видать. Не то разве сами, своей волей, своими ногами, сюда к нему явились бы? Где уж там виноватого — только подозрение на ком, и тех никто защитить не посмеет. Таких Урманов не помнит, покуда такого не встречал. А эти двое безоглядных по сторонам не смотрят, знай свое гнут. Одно слово — дураковаты. Прямодушным простакам он еще сострадать может, а вот льстецов с медовым языком напрочь душа не принимает.
— Ты, агай, все про нас да про нас. Ты лучше на нас своего золотого времени зря не теряй, — посоветовал Нурислам. — Пусть лучше нам председателя вместе с его печатью вернут поскорей.
— Он враг народа. Под статью подпадает.
— Опять! Вот нашел врага! Зачем же он против белых дрался, кровь свою проливал? Зачем столько лет на Советскую власть работал, сна-отдыха не знал? — Нурислам так разгорячился, что даже фуражку снял. — «Тем, кто беден — вера и опора, кто в беде — защита от позора, добрым людям — сердцу утешенье, а врагам он — молния отмщенья», вот он какой! А кто враг, мы тоже знаем. Кто народ грабит, людей истязает, вот кто враг. Вот, скажем… кхм… — Он хотел сказать про Лису Мухтасима, уже сосланного, и про вора Му-ратшу, который не успеет в тюрьму залезть, как уже обратно на свет вылез, глаза продрал, смотрит, что украсть, но удержался.