он вот… — Сейчас… — Это она ему, раненому. Шла рядом, осторожно поддерживая голову. — Сейчас… Внесли в перевязочную. Вера Степановна нагнулась над ним. Он открыл глаза. Кажется, что-то хотел сказать. Но вдруг лицо дернулось, будто он загримасничал. И сразу сник! Только глаза… Они остались открытыми. Неподвижно открытыми. Вера Степановна медленно провела перед ними рукой. Еще раз. И так же медленно накрыла их ладонью… Женя понимала почему. И все равно казалось — этого не может быть. Ведь он только что дышал. Открывал глаза, хотел что-то сказать. Неужели… Неужели это всего мгновение — между тем, когда человек есть, и тем, когда он перестает быть? — Унесите, — тихо сказала Вера Степановна. Женя тоже вышла. Во дворе, как и раньше, сидели солдаты. Тот, которого сейчас унесли, понимал, что умирает? Очень ему было страшно? А этим, сидящим, — когда их ранило? Вчера пулеметчик, которого она перевязала, пополз обратно. Раненый — обратно к пулемету. Женя, кажется, только теперь поняла, что значит — до последней капли крови защищать каждую пядь земли. Но сами они не говорят об этом. Они совсем обыкновенные. Говорят о другом. Хотя понимают, что их могут убить. Ведь она тоже понимает. Еще дома, когда ходила в военкомат и пока ждала, — понимала. Только там старалась не думать об этом. И на курсах не думала. И здесь… Теперь и самой показалось странным, что вчера, когда бомбы падали совсем близко, а она перевязывала того пулеметчика, потом оттаскивала тяжеленного старшину, а после него еще других, она совсем не думала, что ее могут убить. Главное было — быстрее перевязать, оттащить. А теперь, когда тихо, тут, на этом школьном дворе, подумала… Кто он, тот, который только что умер? Где его похоронят? Наверно, тоже всего лишь завернув в шинель. Может, рядом с майором? Женя опять вспомнила, что хотела написать жене майора. Но что? Что лежал без сознания и даже не чувствовал, что она ему вытирает пот со лба? Больше ничего нельзя. И жене этого, сегодняшнего нельзя. Если даже узнать его фамилию, адрес. Не надо, чтобы они, те, кто дома, знали, как тут… Но сама она запоминала. Это оставалось. И бои, каждый бой, и те, кого потом хоронили. Расспрашивала, как погибли, где похоронены… Думбадзе, Вершков, Левидов и Панков, когда немцы подбили их танк и он загорелся, все-таки выбрались из него. Но на них горели комбинезоны. Когда к ним подбежали, спасти было уже нельзя… Похоронили их у развилки дорог — на Богатиково и узкой, проселочной. А танк так и остался стоять с откинутой крышкой люка и задранным вверх стволом. И тех одиннадцать, которых похоронили в Бардейковом, на кладбище, помнила. Они и погибли рядом с ним… Два дня шел бой. Огонь из-за каменной ограды кладбища не давал подойти к Бардейкову. Только к вечеру второго дня немцев оттуда вышибли. А погибших похоронили в одной большой могиле. Фамилии вырезали ножиком на снятом с разбитой машины заднем борту. Два столбика фамилий. В левом столбике шесть, в правом — пять. Зато последняя двойная: Тер-Тевосян Л. Б. И Сашу Елисеева помнит. Его убило осколком в грудь. Сама его перевязала, хотя уже понимала, что он мертв… Не могла сразу бросить, убежать. Пусть наспех, но закрыла рану и оттащила в свежую воронку. А вечером, когда стихло и она пошла с ребятами принести его, — не нашла. И место помнила, и вокруг все узнавала, а той воронки не было… Видно, засыпало — земля кругом разворочена. Все время, пока стояли там, в Тереховке, ее очень тянуло смотреть на это поле. И все оно — широкое, большое — теперь казалось могилой Саши Елисеева… И лейтенанта Самсонова помнит. Он умер по дороге в госпиталь, ночью. И даже машину остановить нельзя было — над ними кружили два самолета и сбрасывали бомбы совсем рядом. Да если бы и остановились, Самсонова бы не спасли. Вера Степановна еще днем, когда отбирали, кого везти в госпиталь, сказала Юрию Александровичу, что Самсонова не имеет смысла… И он кивнул. Но когда машина стояла у крыльца и тех четверых, которых они с Костей-фельдшером должны были сопровождать, уже уложили, Юрий Александрович попросил санитаров вынести Самсонова. Женя чуть не крикнула: "Спасибо!" Она и сама хотела попросить его, Веру Степановну, чтобы разрешили. Может быть, Самсонов все-таки доедет. Они с Костей довезут его. И вот даже просить не пришлось. Когда машина тронулась, Женя сняла шинель, накрыла Самсонова и вжалась в самый уголок кузова, чтобы не стеснять лежащих. Людка, узнав, что Юрий Александрович посылает ее сопровождать тяжелых и привезти медикаменты, не утерпела: — А все-таки выделяет он тебя, Женя. И зря она оправдывалась, что ведь они с Тамарой тоже ездили и в следующий раз, наверно, опять поедут. Что он посылает по очереди. — Все равно, — упрямилась Людка. — Приглянулась ты ему. А если бы еще знала, что он вчера предложил ей отдохнуть. Она просто сидела с закрытыми глазами. А он подошел. — Пока спокойно, ложись, поспи. — И, помолчав, тихо добавил: — К сожалению, это все, чем я могу тебе здесь помочь. — А мне не надо помогать! Он улыбнулся: — Так уж совсем не надо? Кажется, хотел еще что-то сказать. Но пошел к двери. Она очень рассердилась на себя, что вечно ляпает невпопад. Все — и фельдшера, и Люда с Тамарой разговаривают с ним совсем обычно. Вера Степановна просто называет его по имени-отчеству — Юрий Александрович. И он ее по имени-отчеству. Беседуют о разных, как они это называют, казусах: "Аналогичный случай описан в учебнике хирургии Дидерикса". Или: "У Штрюмпеля сказано…" А она, Женя, даже понятия ни о Дидериксе, ни о Штрюмпеле не имеет. Только и знает, что отвечать невпопад. — Воздух! — крикнул Костя и пригнул ей голову. Она чуть не свалилась на Самсонова. И услышала, как он тяжело дышит. Очень тяжело. Хотела вскочить, забарабанить в кабину, чтобы шофер остановился. Но только приподняла голову, как Костя опять толкнул ее на Самсонова, потому что с протяжным свистом прямехонько сюда бомба! Взрыв! Еще! Их даже подбросило. Но Самсонова же нельзя трясти! Она обхватила его голову, — если снова тряхнет… Свист опять стал нарастать, и вдруг — взрыв! Второй! Казалось, земля от них вздымается. А бомбы летят прямо сюда, на их удирающий тряский грузовичок. Вдруг Женя почувствовала, что Самсонов больше не хрипит. Она старалась сквозь этот гул, свист и разрывы бомб уловить его дыхание. Но он не дышал… Все равно она держала его голову. До самого госпиталя держала. Седой военврач первого ранга в госпитале разбушевался: зачем зря везли? Неужели не понимали, что бессмысленно. Женя стояла по стойке "смирно", слушала и только про себя отвечала. Понимали. И Юрий Александрович, конечно, понимал. Но нельзя заранее смириться и совсем ничего не делать. За медикаментами им велели прийти на склад под вечер, и Костя отпустил ее "до семнадцати ноль-ноль". Строил из себя начальника — рисовался перед здешними девчатами. Она это не сразу поняла. И когда Костя крикнул: — Чернова, ко мне! — она и отшутилась: — Есть, к тебе. Какую он ей устроил выволочку! Сперва она все еще думала, он шутит. А когда поняла, что всерьез, что это он, дурак, перед девчатами петушится, стерпела. — До семнадцати ноль-ноль ты свободна. Она на самом деле была свободна. Совсем свободна. Минутами даже казалось, что вернулась домой. Не домой, конечно, но оттого, что шла по улице, видела мостовую, дома, ей казалось, что городок — хоть маленький и странно пустой — чем-то похож… Даже ловила себя на том, что смотрит на прохожих, ищет знакомые лица. И было хорошо так идти. Просто шагать по тротуару. Увидела вывеску "Парикмахерская" и вошла. Никого. Только пустое кресло. — Входите, входите! Из-за цветастой занавески вышел, шаркая ногами, старик. В тельняшке на худом старческом теле и почему-то с поварешкой в руках. — Пусть кто хочет эвакуируется, я парикмахерскую не закрою. Женя села в кресло и очень удивилась: в зеркале была какая-то… она сама не понимала какая. В полинявшей гимнастерке… Загорелая. И брови выцветшие. Осунулась? Но похудела только на одну дырку в ремне. Старик положил поварешку. Набросил на нее черную, из чертовой кожи, накидку. Вдруг там, в зеркале, мелькнуло что-то мамино. Баба Рина часто называла мамины глаза грустными: "Опять у тебя, Олюшка, грустные глаза". А ей, Жене, каждый раз объясняла: "Это оттого, что много горя видит". Это мамино выражение лица мелькнуло и исчезло. Женя хотела вернуть его, но в зеркале уже снова была она, Женя. С черной накидкой на плечах. Потом она долго мылась в бане. Стояла босиком — без сапог ногам было непривычно легко — и лила на себя одну шайку теплой воды за другой. На плечи, спину, ноги. Опять на плечи. А после бани писала письма. Маме, дяде Саше, Зойке. Когда, написав, перечитала, показалось, будто не о себе написала. Все такое неважное. Особенно маме с теткой. Что была в бане. Постриглась. Что дни еще стоят теплые, только ночью уже прохладно. Но ни одного слова о том, что, когда ехали, их бомбили и что она оберегала от тряски мертвого уже Самсонова. И что позавчера осколком пробило полу шинели, а ее не задело. Еще написала, что им привезли галифе, но можно было отказаться, и она не взяла — в юбке привычнее. Зойку спросила про Маринку — какая она теперь. Если ее сфотографировали, пусть пришлет снимок. Даже дяде Саше написала только, что привезла раненых, что день выдался свободный, что скоро в обратный путь. Обещала, когда будет время, опять написать. Не знала она тогда, что больше никому не напишет… На обратном пути — оставалось всего несколько километров, Костя спал на мешке с бинтами — над головой вдруг что-то пронеслось со страшным шипеньем… И сразу дорога сзади, где они только что были, вздыбилась, выбросила черный фонтан комьев. Костя проснулся. Теперь уже сотрясалась, взрывалась земля по обеим сторонам дороги. Полуторка мчалась, виляя от обочины к обочине, будто эти маленькие зигзаги помогут увернуться от прямого попадания. — Вот сволочи, вот гады! — честил Костя немцев. Только Женя хотела ему сказать, что зря ругается — немцы все равно не услышат, как их страшно дернуло, и в кузов полетела земля, дерн, гравий. Машина встала. Женя стукнула по кабине. Все равно шофер не двинулся с места. Но стоять же нельзя, тут все открыто! Костя перегнулся через борт, заглянул в кабину и сразу спрыгнул. — Давай, помоги! — А сам уже вытаскивал шофера. Женя соскочила. Подхватила шофера за ноги. Понесли к кювету. Он был мертв. Неужели успел понять, — ведь машину остановил… Снаряды ложились совсем близко, и они с Костей еще больше вжимались в землю. Только время от времени Женя приподнимала голову и все-таки оглядывалась на шофера. Хотя знала — он убит. Вдруг увидела далеко впереди, тоже в кювете, двоих. Они двигались сюда. Пригнувшись, то и дело падая. Тот, что впереди… немец! Но, кажется, безоружный. А второй, за ним, — свой. Видно, ведет пленного. Неожиданно земля там взлетела ввысь и, рассыпавшись, попадала обратно. Женя всматривалась, ждала, что они, эти двое, поднимутся, пойдут. Но их не было. Может, солдата ранило? Она быстро поползла вперед. — Куда ты? — крикнул Костя. Но объяснять было некогда. Когда она доползла — увидела немца. Одного. В зеленой форме. А лицо… Вместо левой половины лица — сплошное кровавое месиво. И глаз, один карий глаз на уцелевшей половине лица испуганно смотрел на нее. Но где тот, свой солдат, который его вел? Женя оглянулась. И немец это понял. Еще больше испугался. Что она сейчас вылезет отсюда, будет искать своего, а его оставит. Он поднял руки. Они дрожали. Большие мужские руки, а дро