жали. Он, кажется, хотел что-то сказать, но только чуть шевельнул окровавленными губами. И смотрел. Одним уцелевшим глазом смотрел на нее. Она только бросит ему бинт. Пусть сам перевязывает. Женя открыла сумку, достала бинт, и ее руки сами стали бинтовать. Только старались не касаться его чужих волос, этой чужой шеи. Не дотрагиваться до его немецкой формы. Вдруг что-то рядом колыхнулось, и ей почудилось, что она летит… Потом… Потом Женя очень медленно стала понимать, что лежит. Только не на земле. И над нею что-то есть. Открыла глаза. Но почему-то палатка над головой сразу понеслась в сторону. Закрыла. Все равно уносится. Сейчас остановится. Надо подождать. Это не палатка уносится, а голова, наверно, кружится. Но почему? И почему она тут, в палатке? Женя пошарила руками. Она лежит на своем сеннике. Опять приоткрыла глаза. Вот висит ее полотенце. Только не висит, а словно плывет. Людкино и Тамарино должны висеть в углу. Но оттого, что повела глазами, ее замутило. Женя снова закрыла глаза. Она силилась вспомнить, как тут оказалась. Она где-то была. Кажется, недавно. Но где? И вдруг все стало возвращаться. …Они отвозили раненых. Старик парикмахер постриг ее. Она мылась в бане. Писала письма. А когда ехала обратно… Теперь вернулось все! Они с Костей вытащили мертвого шофера. Лежали в кювете. Она перевязывала пленного немца. Потом как будто летела. Неожиданно она услышала голоса. За палаткой. Это Тамара и Юрий Александрович. Надо выйти к ним. Она села. Опять все поплыло. И очень мутило. Все равно поднялась. Только держалась за подпорку. Вышла. — Товарищ военврач… Почему он так испугался? Бросился, подхватил. Хорошо, что Людка не видит. Опять скажет — выделяет. — А что с Костей? — Ничего. Как видишь, доставил тебя. — Там был и немец. — Знаю. Ребята привели. Не думай об этом… — А рукой… Ей показалось, что рукой, которой держит ее… чуть прижал к себе и попросил Тамару: — Помоги ей, пожалуйста, лечь. — Мне не надо помогать… Я ведь не ранена! — Ей было странно, что на этот раз она о себе так — "не ранена". — Наверно, взрывной волной… Это ничего… — Она хотела еще повторить, чтобы и самой поверить — ничего. Не понимать, почему кружится голова… И почему не помнит, как оказалась в палатке… — Ты лежи. Я попозже зайду. Но лежать она не могла. Говорила себе, что сейчас встанет. Даже представляла это — как идет к тем двум бревенчатым домам, где раненые. И все-таки лежала. Потому что как только откроет глаза и приподнимет голову — все снова поплывет в сторону. А все равно твердила себе, что встанет. Только подождет Юрия Александровича. Попросит, чтобы разрешил. Объяснит ему. Не помогло… Как только Юрий Александрович вошел в палатку и она стала объяснять, он покачал головой: — Нельзя, Женя. Нельзя тебе подниматься. — Но я не могу лежать! — И все-таки надо… А это "не могу" пройдет. Может, не совсем пройдет, но хотя бы притупится. — Он помолчал. — Теперь тебе, конечно, трудно. Это всегда трудно: перейти от своего привычного состояния — ходила, работала — к этому "не можешь, нельзя". Все кругом продолжают все делать, а ты должна лежать. Особенно это трудно здесь. Хотя и дома, если вспомнить… Она закрыла глаза. И очень хотела, чтобы Юрий Александрович еще говорил, рассказывал. И он тихо — ведь только ей одной — продолжал: — Меня часто, даже во взрослые годы, донимали ангины. Уже понимаю — заболел, и мать упрашивает лечь, а я все еще оттягиваю. Женя почему-то удивилась, что он болел ангинами, что лежал с компрессом. Глупо, конечно, удивляться. Это давно, кажется, во втором классе они с Зойкой пошли проведать Ивана Фердинандыча, учителя пения. От удивления, что он учитель, а лежит в кровати, даже забыли отдать кулек конфет, который принесли. — …и еще не можешь примириться с этим. Кажется, этого не может быть, сейчас пройдет. Наверно, и садиться пробовала? — Пробовала… — Не надо, Женя… Ведь сама понимаешь, что не надо. Пойми, с тобой случилось самое нестрашное из того, что могло… Нестрашное для тебя и для… — Мамы? — Это само вырвалось. И сразу пожалела. Но не знала, как заговорить. — Я и сам не хочу отправлять тебя в госпиталь. — Как это в госпиталь?! Он не ответил. — Товарищ военврач! Юрий Александрович! — Она очень старалась, чтобы голос не дрожал. — Не надо меня в госпиталь! Голова уже меньше кружится. — Надо, Женя. Обязательно надо. Поверь мне. Она хотела кивнуть, что верит. Но тогда уже наверняка расплачется. — И еще… — Юрий Александрович достал из кармана гимнастерки бумажку. — Здесь адрес моей матери. Если тебя после госпиталя отправят в другую часть… — Не поеду. Он улыбнулся. — То есть подам рапорт, чтобы обратно сюда. — На всякий случай. Ведь и меня могут перевести. Поэтому пусть у тебя будет адрес моей матери. Напиши ей, пожалуйста. Ее зовут Валентиной Дмитриевной, тут все есть. Сообщи свой номер полевой почты. Хорошо? — Он поднялся. Одернул гимнастерку. — Я не прощаюсь. Еще увидимся. Значит, будет у машины. Каждый раз, когда раненых увозят в госпиталь, он приходит проводить. И снова стало странно, что это ее увезут. Как раненую. — Только не забудь о моей просьбе. Сообщи номер полевой почты. — И прикоснулся рукой к ее плечу. — Я тебя очень прошу. Он положил бумажку с адресом на одеяло. Потом, когда уже лежала в кузове вместе с тремя ранеными, почему-то повторяла адрес. А плечо все еще чувствовало, что Юрий Александрович прикоснулся к нему. "Счастливо, Женя". А машина выехала на дорогу. Ее увозят… От тряски опять стало мутить. И все прыгало — небо, звезды, луна. Она почему-то двоилась, сзади выплывала вторая. Господи, какая ухабистая дорога! Она понимала, что лежит в кузове, что едет, а все равно, когда подбрасывало, каждый раз казалось — полетит. Ее не ранило, только отбросило взрывной волной. И это самое нестрашное… Вдруг она поняла, почему Юрий Александрович так сказал. Женя хотела это повторять. Себе и тем троим. Это самое нестрашное. Они едут. Чувствуют, как трясет, а не лежат со сложенными руками, изжелта-белые… Грохнуло. Опять. Еще. Двое сели. Третий, его фамилия, кажется, Иващенко, только приподнял забинтованную голову. — Костя, отчего с той стороны? — Спроси у немецкого генерала. Почему, когда не знают, что ответить, сердятся? Тот, которого он назвал Костей, схватил здоровой рукой костыль своего соседа, Андрея, забарабанил в кабину. Но шофер не остановился. Наоборот, мчался еще быстрее. Так трясло, что не только звезды с луной — все прыгало. И кусты, и поле, и деревья. Иващенко застонал. Она ему подсунула под голову свою руку. Костя перестал колошматить и перегнулся через борт к окошку кабины. Что-то заорал. Стало еще сильнее трясти. Оказывается, они едут прямо по полю. Будто даже не едут, а скачут по кочкам и рытвинам. — Куда это… мы? — опять простонал Иващенко. — К переправе. Тут прямо. Но когда подъехали… В переправу, наверное, только что угодила бомба. Потому что в воде, между сваями и дальше по течению, барахтались люди, плыли к берегу. А с берега бросались им на помощь. — Воздух! Шофер резко дернул, дал задний ход. Но вдруг остановился. Выскочил из кабины, побежал к капоту, поднял. Бегом вернулся, схватил инструмент. А самолеты, сделав круг, возвращались. Что он там так долго копается? — Вылезай! — Шофер открыл задний борт, вместе с Костей стал снимать Иващенко. Андрей сам слез и, опершись на костыли, помогал шоферу. Иващенко опустили на землю. — Давай! — Шофер подхватил Женю под мышки. Ей опять показалось, что она летит. Даже когда поставил, все еще куда-то неслась. А он уже взвалил на себя Иващенко и понес. Шли они долго. Или, может быть, ей показалось, что долго, — она мгновеньями будто пропадала, и только вдруг спохватывалась, что они бредут к лесу. По открытому месту. А ночь светлая, лунная, и немцы с самолетов видят, как они бредут. Андрей на костылях впереди, шофер тащит Иващенко на себе, а Женя и Костя поддерживают ноги Иващенко. Наконец дотащились до опушки. Сейчас уже можно будет сесть. Как только войдут в лес. Она сядет. Прислонится к дереву, закроет глаза. Когда Иващенко положили, она увидела, что бинт на его голове опять в крови. Разорвала свой личный пакет. — Приподнимите… — У самой сил не было. Андрей, положив костыли, сел, приподнял голову Иващенко. Она стала перевязывать. Не заново, только обматывать поверх прежней повязки. Но руки не слушались. И никак было не совладать с ними, заставить их бинтовать аккуратно, ряд к ряду. Наконец она его перевязала. Женя прислонилась к дереву, закрыла глаза. Разрывы где-то далеко. Утром шофер починит машину, и они поедут дальше. Ничего, что в госпиталь. Там можно будет лежать. Снять сапоги и лежать. Долго… Женя проснулась оттого, что очень озябла. Она лежала на земле. Кто-то рядом разговаривал. Она села. Только медленно, чтобы не так кружилось… Здесь солдаты, много солдат. Неужели те, которые ночью выплыли? Они. Еще мокрые. — …Если немцам удалось захватить и вклиниться… — Незнакомый старший лейтенант что-то рисует на земле, сержант и двое солдат слушают. — …И дорога перерезана, будем пробиваться так. Только ночью. Но ведь Иващенко надо срочно в госпиталь. Она оглянулась. Лежит, накрытый брезентом от машины. И тот, с перевязанным плечом, Костя, рядом. Тоже натянул на ноги край брезента. — …Оставим арьергард. Всем остальным до ночи углубиться в лес. — Товарищ старший лейтенант! — Она встала, но пришлось сразу схватиться за дерево. — Разрешите сейчас ехать. Шофер уже, наверно, починил машину. Со мной раненые. Нам в госпиталь. — Знаю. Но ехать, к сожалению, нельзя. — А как же они? — Она показала на Иващенко, Костю. — Какие-нибудь медикаменты есть? — Нет. Мы же в госпиталь. Их надо срочно! — И ждала, чтобы он, как Юрий Александрович, когда его о чем-нибудь просили, сказал: "Ладно, придумаем". Но он молчал. — Их даже перевязать нечем! — Это организуем. Сержант, спросите, у кого остались личные пакеты. Сухие, конечно. Сержант принес три пакета. Женя хотела взять только один, для Кости, но он ей оставил все. И еще сказал: — Который снимешь с него, тоже не выбрасывай. — Грязный ведь… Она не хотела, еще не хотела понять, почему он так сказал. Ведь старший лейтенант говорил, что они тут будут только до ночи. Потом поедут в госпиталь. А два солдата — один очень высокий, силач, второй маленький, с торчащим из-под пилотки чубом, — уже сняли с Иващенко брезент и сооружали носилки. Приматывали этот брезент к двум сучковатым палкам. Переложили Иващенко и понесли. Андрей — теперь, на свету, она увидела, что он очень бледный и глаза впалые, — сказал, что сам пойдет, "костыли помогут". Она шла рядом с носилками. Старалась, чтобы те, кто идет сзади, не заметили, как ее то и дело поводит в стороны. И чтобы думали, она просто так касается каждого дерева, а не потому, что боится упасть. И все ждала, когда дойдут до места и снова можно будет сесть. Наконец на поляне, окруженной старыми елями, старший лейтенант объявил привал. Носилки с Иващенко опустили на землю. Андрею она подложила под голову свой вещмешок. Сама села между ними. Снова могла сидеть, прислонившись к дереву, закрыв глаза. Но так почему-то было хуже, и она их снова открыла. Смотрела. На рыжего старшину, который уже в который раз разбирал и чистил винтовку. Наверно, чтобы что-то делать, быть занятым. А шофер спал под елью. Хоть бы, когда вечером вернутся туда, сразу завелась машина. Иващенко, Андрея с Костей, наверно, сразу возьмут в операционную. Когда очередная четверка уходила в охранение, она начинала нетерпеливо ждать тех, кт