Долгое молчание — страница 13 из 26

аще стала смотреть на небо между верхушками деревьев — не светает ли. А утром, когда наконец остановились, старший лейтенант попросил перевязать ему руку. И Женя, размотав негнущимися пальцами бинт, увидела… Им объяснили: такая краснота, отек — при гангрене. И еще температура… Она глянула на старшего лейтенанта, на его спекшиеся губы, красные глаза — у него высокая температура. А она ничего не может. Совсем ничего… Только снова забинтовать. Тем же грязным бинтом. — Полежите… — Придется, Женечка… — Он, кажется, тоже понял. Лег. Закрыл глаза. И оттого, что сразу послушался, что лежит с закрытыми глазами он, старший лейтенант, который должен их вывести, сам лежит такой беспомощный, оттого, что у него началась гангрена, ей стало страшно. Очень страшно. Теперь она, она с Максимовым — единственным тут здоровым, неперевязанным — должны всех вывести. Она поспешила к Максимову. А он как повалился около Сережиных носилок, так сразу заснул. Женя стала его тормошить: — Вставайте! Вставайте же! Мы должны идти! У старшего лейтенанта гангрена. Вскочил. Подошел к старшему лейтенанту: — Товарищ старший лейтенант… Он с трудом открыл глаза, еще больше помутневшие. — Разрешите выступить сейчас. — Отдохнем. Немного отдохнем… — Нельзя. Вот, Женя говорит… — Мы вас понесем! — Она испугалась, что Максимов проговорится про гангрену. Вскоре у старшего лейтенанта температура, видно, еще поднялась, и он стал бредить. Каждый раз, когда начинал бормотать, Жене казалось, что он хочет ей что-то сказать. Или попросить. Она нагибалась к нему, переспрашивала, но он опять только невнятно бормотал. Она срывала влажные листья, прикладывала к его лбу и губам, и он сразу затихал. Но листья быстро высыхали, и его снова одолевало какое-то беспокойство. Оставив ее со старшим лейтенантом и Сережей, солдаты пошли вперед — разыскивать просеку. Вдруг она услышала стрельбу. Совсем близко! Даже слышны голоса. Чужие голоса… Она схватила автомат старшего лейтенанта. Но неожиданно стало тихо. Только старший лейтенант что-то бормотал. Скорей бы вернулись ребята. Скорей бы… Что-то мелькнуло. За тем деревом. Зеленая форма. Опять! Чье-то плечо. Немец?! Она нажала на спусковой крючок, и автомат, как живой, задергался в руках. А плечо за деревом исчезло. Опять никого… Но кусты шевелятся! И оттуда стреляют. Она опять нажала на спуск. Слева между деревьями перебежал еще один немец! Третий. Они стреляли. Она тоже стреляла. Но вдруг ее автомат замолчал. Он больше не вздрагивал. Она нажимала, изо всех сил нажимала, чтобы хоть раз… еще один раз… в того, идущего прямо на нее верзилу. И во второго, что бежит рядом. Их много. Вылезают из-за других деревьев. Окружают! Хоть бы ребята скорей вернулись. Верзила уже близко! Схватили ее двое. Верзила вырвал автомат и скрутил руки назад. Второй, что-то сердито крича, обыскивал. Она хотела позвать на помощь, но голоса не было. Сережу скинули с носилок и стали прощупывать шинель, на которой он лежал. Мальчишку била дрожь. — Потерпи, Сережа. Немец больно придавил автоматом, но она все равно повторила, даже громче: — Сережа, потерпи! Где ребята? Они должны вернуться! Должны! Женя это повторяла себе, ждала… Потом она их увидела… Оказывается, просека совсем рядом. На ней грузовики. И много немцев. У одного грузовика спущен борт, а в кузове лежат пятеро. Лицом вниз. Приволокли Кузнецова. Раскачали за руки и за ноги и бросили в кузов. Тоже лицом вниз. И старшего лейтенанта волокли по земле. — Что вы делаете? Ему же больно! Но они его уже раскачали. И бросили в кузов. Сережу заставили самого вскарабкаться. Ее нарочно держали, чтобы не помогала. Только когда Сережа наконец заполз и свалился на Андрея, верзила ткнул ее автоматом в бок, подталкивая к машине. Сам взобрался следом, больно толкнул, и она упала на чьи-то ноги. Хотела сдвинуться, соскользнуть, но некуда было — немцы уже расселись на скамейках вдоль бортов, и верзила уперся в нее сапогами. Одним двинул под бок, второй, воняющий болотом, приставил к самой голове. Очень трясло. Женя вся напряглась, чтобы на ухабах не так подбрасывало. Но сапог верзилы больно упирался в ребра при каждой встряске. Старший лейтенант что-то забормотал. — Товарищ старший лейтенант… — Светочка… — Он позвал совсем внятно. — Светик… — Положил свою руку, горячую, тяжелую, на ее пальцы. И сразу успокоился. Даже дышать стал ровнее. Сережа тихо позвал: — Тетя Женя… А она боялась ответить, чтобы старший лейтенант не узнал ее голоса. Чтобы не понял — не Света она… — Тетя Женя, куда нас везут? — Не знаю, Сереженька. Верзила больно пнул сапогом, чтобы молчала. — Вы их языка не понимаете? — Нет. Куда их везут? Женя смотрела на небо, на верхушки деревьев. Но по ним ничего не понять. А небо в сплошных, будто наслоенных друг на друга, тучах, без единого светлого пятнышка, за которым угадывалось бы солнце. Вдруг машина остановилась. Верзила убрал из-под бока Жени свой сапог. Отодвинул и второй. Что-то крикнул. Но она не поняла. Он ткнул автоматом в живот и показал, чтобы слезла. Сам спрыгнул первым. Она слезла, повернулась, чтобы помочь Сереже, но машина вдруг поехала. Женя кинулась догонять. Упала. А грузовик мчался. И она только успела, пока его не заслонил едущий сзади, полный немцев, увидеть номер. Двадцать девять сто семьдесят один. И еще — что задний борт с трещиной.

8

Этот номер так и остался в памяти… В первые дни, в том унылом пустом погребе, куда ее заперли, это повторялось — как ее схватили, как она лежала в кузове, как грузовик уехал. И потом, в товарняке, это возвращалось. Когда ей становилось невмоготу от духоты, тесноты, оттого что кружится голова, что их так долго везут, и она силилась вспомнить что-нибудь другое, что было раньше, — почему-то возвращалось только это. Схватили. Лежала в кузове. Заперли в погреб. Теперь везут. Вместе с другими девушками, которых немцы ловили на улицах, выгоняли из домов. Везут в Германию. Но от этого становилось еще невыносимее. Она снова старалась думать о другом. Но опять повторялось это. Одно только это. И не отступало беспокойство: что с ними — со старшим лейтенантом, Сережей? Неужели их тоже так везут?.. Даже в лагере, хотя понимала, что этого не может быть, что им такой дороги не вынести, Женя в первое время все-таки всматривалась сквозь ряды оград между бараками в далекую мужскую половину. Но там были только ходячие, такие, которых можно гонять на работу. Она в лагере. В плену. Даже во сне она помнила, что в плену. Самое страшное — что в плену — она почему-то поняла не сразу. Там, в кузове, в погребе, даже в товарняке, было только сознание, что попала к немцам. А когда привезли сюда… …Их загнали в ворота и построили. Высокая немка выкрикнула какую-то команду. Но, наверно, никто не понял, потому что не выполнили. И вдруг она крикнула по-русски: — Коммунистки и еврейки — шаг вперед! Неужели она шевельнулась? Почему стоявшая рядом женщина схватила ее за руку? Она не выйдет. Комсомолка. Но… Но ведь баба Рина была еврейка. И отец тоже… Немка ждала. А женщина так и держала ее за руку. Женя стояла прямо. Очень прямо. Старалась даже не шелохнуться. Немка опять заговорила: — Вы — в концентрационс лагер. Должны держать дисциплин. За непослушность немецкому офицеру или зольдату и кто будет плёхо работать — отправляем в крематориум. — И показала на кирпичное здание с высокой дымящейся трубой. А у Жени все еще звучала в ушах ее команда: "Коммунистки и еврейки — шаг вперед!" Если немка ее снова повторит?.. Все равно не шагнет. Не повторила. Дала другую команду. Оказывается, надо бегом — к бараку с немецкой надписью. В сенях стояла другая немка, только без пилотки, волосы длинные, волнистые, в белом халате поверх формы и… с хлыстом! Она тоже что-то выкрикнула. Женщины стали раздеваться. Поспешно кидали все в угол, в одну кучу. Женя тоже разделась. Только и шинель, и гимнастерку с юбкой держала в руках. Вдруг немка стеганула хлыстом, и рука от боли сама все выронила. На шинель сразу бросили чье-то пальто. Кофту. Еще одно пальто. Уже виден только краешек полы. Немка погнала их за перегородку. Там пусто. Только под самым потолком ряды трубок с дырками. Вдруг из крайних хлынула ледяная вода. Женщины шарахнулись в сторону. Но и там полилось. Они бросились в угол, где еще сухо. И сразу эти трубки словно прорвало. Зато перестало литься из первых. Все, толкаясь, кинулись обратно. А трубки будто только этого и ждали — опять стали бить холодными струями. Оказывается, это немка стоит в дверях и нарочно переключает воду. Довольная, хохочет, глядя, как голые женщины мечутся, стараясь убежать от ледяного купанья. А она еще подгоняет, рассекая хлыстом воздух, и выкрикивает что-то вроде "оп-ля!". Будто… Женя сама поразилась этому сравнению — дрессируя. И Женя вдруг остановилась. Терпела, но не двигалась с места, хотя холодные струи секли очень больно, особенно по руке и плечу, где от удара, когда раздевалась, остались красные полосы. Неожиданно ледяной дождь прекратился, и немка начала их выгонять. Опять поторапливая хлыстом. Все, голые, мокрые, выбежали во двор. Там стояла толстая немка, уже без халата и хлыста. Она каждой кидала рубаху, панталоны, полосатое платье с номером и странные, на деревянной подошве, башмаки. Еще не успели они натянуть все это на себя, а уже появились конвоиры. Опять построили. Только совсем немногих — тех, которые выбежали и оделись первыми. Их погнали в глубь лагеря. Оказывается, тут каждые два барака отделены друг от друга оградой. Будто стоят в большой проволочной клетке. И в каждой такой клетке уже выстраивается у своих бараков множество женщин в таких же, как им дали, полосатых платьях с пришитыми на груди номерами. Наконец в клетке с бараками номер семнадцать и восемнадцать конвоиры их остановили. Пересчитали. Сперва, видно, старший конвоир. Остальные стояли в сторонке. Потом офицер. Когда он ушел, две женщины в таком же полосатом пошли вдоль строя с бидоном и передним плескали что-то в миски. Это на весь ряд, для всех пятерых. Но ей, последней, досталось только два глотка еще теплой, немного пахнущей цикорием водицы. Теперь конвоиры погнали всех обратно к воротам. Туда тащились длиннющие колонны женщин. Все в полосатом. Их колонна, тоже очень длинная — к ним присоединили женщин еще из двух клеток-загонов, через которые они проходили, — за воротами свернула налево. Куда-то плелись. Стучали и шаркали по асфальту деревянные башмаки. Шевелились перед глазами полосатые спины. Наконец их привели в песчаный карьер. Горластый и словно безбровый — такие они у него белесые на красном лице — конвоир выкрикнул какую-то команду, и все бросились за лопатами. Женя тоже взяла. Тех, кому не хватило, увели куда-то дальше, а они встали вдоль длинного состава вагонеток. Конвоир опять засвистел, и все начали работать. Грузить песок. Нагрузили эти вагонетки, девушки их быстро откатили и сразу прикатили пустые. Снова надо было кидать в них песок. Заныли плечи. Стали дрожать руки. Но Женя все равно поднимала полные лопаты — за неполные конвоир больно пинал — кидала в вагонетку, снова вонзала в песок. Опять поднимала. Лопата тяжелела. Нестерпимо ныли плечи. Мгновеньями все — карьер, вагонетки — вдруг уносилось в сторону. Но она поднимала лопату, бросала песок. Поднимала. Бросала. Старалась думать о другом. Куда увезли старшего лейтенанта, Сережу? Она понимала, что грузовики, которые в том конце к