алась наверх и бросилась лежащим на ноги. Потом извинится. Слезет. Только бы конвоир не увидел, что ей не хватает места. — Девочки, потеснитесь. — Женя удивилась: здесь есть и русские? Ноги под нею сразу зашевелились. — Давай ложись. Ходзь. Комм хир. Женя приподнялась. Между той, что заговорила, и другой — щель. Она сунула руку. Сама втиснулась. — Спасибо. Большое спасибо! — Русская, — то ли удивилась, то ли обрадовалась позвавшая ее. — Девочки, еще немного потеснимся. Они поерзали, но просторнее не стало. Женя лежала стиснутая и боялась глубже вдохнуть, чтобы их не потревожить. — Давно здесь? — спросил тот же голос в самый затылок. — Восьмой день. — Откуда? — Из семнадцатого барака. — Я не об этом. Из армии или из оккупации? — Из армии. — Что на фронте? Как Севастополь? Она уже так давно здесь?! Ведь Севастополь… еще когда была на курсах, в июле… — У немцев. Может быть, не надо было говорить? Та, что спереди, вздрогнула. Она тоже очень худая. — А на каких участках наступаем? Забыла! Никак не могла вспомнить. Это там, дома, в госпитале, она пересказывала всю сводку. Особенно если наши возвращали какой-нибудь населенный пункт. Но девушки ждали. И она наконец вспомнила! Только старую сводку. Это, кажется, было в августе, в конце августа. Они стояли в Тереховке. Тамара принесла газету, а там было сообщение "В последний час". — На Ржевском и Гжатско-Вяземском направлении наши войска наступают. Освободили Зубцов, Карманово, Погорелое-Городище. — А главные бои где? Что удерживаем? — Сталинград. И на Ленинградском фронте упорные бои. У Ржева наши войска прорвали оборонные рубежи противника. — Завтра об этом расскажешь всем нашим. — Хорошо. Стало тихо. А Женя хотела, чтобы она еще о чем-нибудь спросила. Чтобы говорила с нею. — Я еще вспомню. — Ладно. Опять тишина. Спереди кто-то захрапел. И внизу храпит. — Как тебя зовут? — все-таки лежащая сзади опять зашептала. — Женя. Чернова. — Ранена? — Нет. Контужена. Немного, взрывной волной. Жене показалось, что она ждет. Наверно, чтобы объяснила, как попала сюда… И она стала рассказывать. Пусть очень тихо, но теперь уже не про себя вспоминала, а рассказывала. Они слушали. Не только те две, между которыми она лежала. И дальше, за ними, было тихо. Так тихо бывает только когда не спят. Женя продолжала. Как ее держали в погребе, как привезли сюда. Но о том, что сегодня отбирали самых худых, промолчала. Сказала только, что в том бараке никто не понимал по-русски. — Здесь будешь с нами. Нас девять. Девять?! А как они… сюда? Но спросить не решилась. — Меня зовут Мариной. — И Женя сразу вспомнила Зойку, ее маленькую Маринку. — Старший лейтенант Марина Курагина, командир У-2, иначе говоря "кукурузника". — Вас подбили? — Отбомбилась, уже летела обратно, и вдруг они вынырнули. Я только успела почувствовать сильный удар. А когда пришла в сознание… Словом, то, что называется "не вернулась на базу". Или "пропала без вести". Ведь она тоже… Жене это только теперь пришло в голову. Что для тех, кто остался там, она тоже пропала. И маме, наверное, послали такое извещение. Что пропала без вести. А она не может, сквозь эти ограды не может им передать, что она здесь. Что не пропала без вести, ее увезли в концентрационный лагерь. Но она же отстреливалась. И не понимала, что патроны кончаются. Не понимала… Гонг! А Жене казалось, что она даже не засыпала. Все, как и в том бараке, быстро натягивают свои полосатые платья, спешат вниз, бегут из барака. — Поторопись! — Это голос вчерашней летчицы. Надо выбежать, пока конвоиры не ворвались избивать "ленивых". — Становись рядом. — Голос опять тот же, но сама она… сама совсем не похожа на командира, старшего лейтенанта! Невысокая, даже не очень взрослая. Мальчишечий ежик волос. — После "аппеля", когда будем строиться по колоннам, встань в нашу. — Хорошо. Поворачиваться нельзя, конвоир проверяет равнение, но очень тянуло еще взглянуть. И Женя скосила глаза. Платье. Здешнее полосатое платье, но… какое-то другое. Конвоир скомандовал "смирно!", надо смотреть вперед, на ряды проволочных оград напротив, но она старалась удержать в памяти то, что видела. Платье не висит, как на всех, мешком. Она все-таки опять глянула. Оно перешито под форменное! Кармашки. Как на гимнастерке. Только без пуговиц, и на левом лагерный номер, но все равно. Рукава тоже почти как форменные, с манжетами. — Если захочешь, — Марина, конечно, заметила, что она смотрит, — твое тоже перешьем. — Хочу! Дали команду строиться по колоннам. Женя высматривала, у кого еще такое, перешитое. Больше ни у кого. Когда вышли из лагеря и уже тащились на работу, как только шедший рядом конвоир чуть отстал, Женя ее спросила: — А немцы заметили, что платье перешито? — Долго ходила в синяках, — ответила ее высокая соседка. Марина чуть повернула голову: — Не надо ее пугать, Лида. — Я не пугаю. Но пусть знает, что за это будет. — Я бы предупредила. Наверно, поэтому сама Лида платье не перешила. Женя испугалась — неужели сказала это вслух? Потому что Лида пожала плечами: — Что от этого изменится? — А вы… — Не выкай, пожалуйста, — попросила Марина. — А… — все-таки Женя не могла так, сразу. — Ты… знала? — Что здесь бьют, узнаешь в самый первый день. А когда за сделанное им наперекор — не так больно. Конвоир приблизился, и они умолкли. Женя еле дождалась, пока он снова отстанет. — Но платье не забрали? — Что толку? Мне надо будет выдать другое, а это все равно кому-нибудь достанется. Они же одежду передают от одних другим. Значит, и это, которое на ней… Жене почудилось, что она в Зофьином платье. Не Зофьином, конечно, но такой же очень исхудавшей, которую погнали… Там велели раздеться, платья бросить в одну кучу у стены, а потом… Потом всю кипу принесли в санпропускник и опять раздали. Им, новым. — Когда придем в каменоломню, — вполголоса заговорила Марина, — сразу спускайся вниз. — Хорошо. Женя тащилась в длинной колонне женщин в одинаковых полосатых платьях. Раньше все эти платья носили другие женщины. Их так же вели под конвоем на работу. А когда они совсем истощали, угнали туда…Теперь в этих платьях они. И ведут их на те же работы… Больше Марина не заговаривала. Лида тоже. Она высокая, и волосы острижены таким же, как у всех, ежиком. Давно здесь? А кем она была там, на фронте? Но спросила почему-то совсем о другом: — Это между вами обеими я ночью лежала? — Нет, между мной и Викой, — ответила Марина. Шедшая с краю девушка, невысокая и очень худая — почти такая же, как Зофья, — повернула голову: — Это я. И опять побрели молча. Наконец приплелись в каменоломню. Старший конвоир крикнул: "Арбайтен!", колонна распалась, и Марина вместе с другими девушками стала быстро спускаться вниз. Женя старалась не отстать. Но спуск очень крутой, камни от дождя мокрые, и ноги в этих лагерных, тоже чьих-то чужих, башмаках так и норовят соскользнуть. Марина спускалась чуть спереди, словно страхуя ее. — Забираться сюда и вылезать наверх, конечно, нелегко. Зато работать внизу лучше. Женя не спросила почему. Главное — не оступиться. Только потом, когда уже работали — дробили эти проклятые камни — и от кирки очень заныли плечи, не удержалась: — Что делают там, наверху? — То же самое. Только под конвоем. А мы одни. На самом деле одни! Никто не стоит за спиной, не торчит рядом. Марина объяснила: — Неохота фрицам сюда спускаться. Фрицам?! Это там, на фронте, они фрицы. А здесь…Здесь они конвоиры, унтершарфюреры, офицеры со свастикой на рукаве. — …Сами боятся этого своего нарушения. За день раза четыре пересчитывают. — И надо подниматься наверх? — Нет. Свистят, чтобы мы замерли на месте, и считают. — А скоро будут? — Женя так хотела бросить кирку, выпрямиться. — Как им вздумается. Зато сегодня устроим продленную передышку. — Она что-то сказала по-немецки работающей рядом женщине. — Знаешь немецкий? — Здесь понахваталась. А с Эльзой договорились: когда будут считать, сбивать их со счета. — Как это? — Шевелимся, меняемся местами. — И они… ничего? — Бесятся, конечно. Но должны начинать сначала. А мы пока отдыхаем. — Она помолчала. — Можешь и до передышки не усердствовать. Раз не кулаками, а только глотками понукают, пусть орут. И Жене вдруг стало легче — от этого "пусть орут", оттого что Марина их назвала фрицами, что они далеко, наверху… — А то, что вечером возместят… — но тебя, новую, Марта, наверное, в первый день и так не запишет. — Куда? В карьере никого не записывали. — И наверху не записывают. Там конвоиры могут все время "вышибать лень", а к нам дорываются только после работы, когда поднимаемся. Марина явно устала говорить, орудуя киркой, и умолкла. Но Эльза ее о чем-то спросила. Марина ответила. Опять спросила. Жене показалось, что о ней. — Я не знала, что своих они тоже сажают в лагерь. — Отец Эльзы был депутатом рейхстага от социал-демократов. И все равно было странно, что немка, а вместе с ними… — Обо мне спрашивала? — Да. А записывают потому, — Марина вернулась к прерванному разговору, — что колотить всех подряд не успевают: в лагерь нас надо привести вовремя, к "аппелю". Поэтому избивают тех, кого Марта записала как "лентяек". — Кто она такая, Марта? — Бригадир. По-здешнему "колонненфюрер". Взгляни незаметно через правое плечо. Та, что с повязкой на рукаве. — Но она же?.. — Женя удивилась, что тоже в полосатом. Только на повязке какое-то немецкое слово. Но так же дробит камни. — Она ведь такая же, как мы! — Зато место на нарах отдельное. Даже доской отгорожено. — И за это она?.. — Нет, конечно… Марина не успела объяснить. Конвоиры засвистели, и все сразу бросили кирки. Выпрямились. Женя смотрела на Марту. Она тоже стоит. Теперь, когда не видно повязки, и вовсе такая же, как все. Она записывает, кто плохо работал. И вечером, когда поднимутся наверх, подаст старшему конвоиру бумажку с номерами. Может, там будет номер этой, еще совсем девчушки, которая стоит рядом с нею. Или той женщины с завязанным тряпкой коленом. Или бритоголовой, с очень худыми, такими же, как у Зофьи, ногами… Конвоиры их сразу начнут бить. И Марта это будет видеть, как их бьют. Этих вот, с кем рядом целый день работает. Бьют потому, что она их выдала конвоирам. Марта оглянулась. Наверно, оттого, что конвоиры наверху орут, а Марина с Эльзой поменялись местами. Это они сбивают со счета, чтобы она, Женя, могла дольше отдыхать. — Не надо! — Но повернуться к ним не решилась, и вышло, что сказала это самой себе. Конвоиры перестали орать. Пересчитали. Раздался свисток, и все опять взялись за кирки. Теперь Женя встала так, чтобы видеть Марту. Она работала, ни на кого не глядя. Следит исподлобья? "Зато место на нарах отдельное…" И Женя не удержалась: — Неужели Марта на самом деле… за отгороженное место на нарах? — Нет, конечно. Не только этим отгородилась она от нас. — Марина тоже взглянула на Марту. — Поспешила пойти им в услужение, чтобы в главном отделиться от нас, которых каждый день могут… — Но ведь… — Женя испугалась, что Марина сейчас скажет, что могут, — …ведь она предает! — Вначале и мне это казалось невероятным… — А потом? — Потом поняла: для большинства предательство исключено. Но, как видишь, предатели бывают… И какая уж разница, когда наступил миг предательства? — Как это… миг? — Когда Марта дала страху захватить себя. А уж когда поддалась… Страх все заглушает. И разум, и даже чувства. Женя старалась вспомнить, а сама… сама она не поддалась? Не так, конечно, как Марта, но… — А когда она могла поддаться, то есть поддалас