– Мистер Уотт, вы убили вашу семью, не так ли?
– Нет. – Уильям спокоен. – Я этого не делал. Я не убивал свою семью.
– Значит, – говорит Мануэль со скверными нотками в голосе, – вы попросили кого-то другого убить вашу семью?
Диков и Дэнди разом подаются вперед, а Уотт думает о фотографии миссис Мануэль в газетах. Он не удивлен, что Питер так поступает со своей матерью, но ему за нее грустно.
– Нет, – голос Уотта колеблется, – не просил.
– Вы заплатили кому-нибудь, чтобы он убил за вас вашу семью?
Уотт глядит на Питера, пытаясь что-то прочесть по его лицу.
– Нет, – тяжело говорит он. – Не просил.
– Таково ваше заявление?
Уотт медленно кивает:
– Таково мое заявление.
Мануэль смотрит ему в глаза и делает глубокий вдох. Уотт думает, что он собирается закричать. Он собирается предать свою мать. Он собирается сделать так, чтобы ее изнасиловали и убили.
Уотт готовится к худшему.
– Это все, мистер Уотт. Вы можете покинуть трибуну.
Мануэль и Уотт смотрят друг на друга. Он не делает этого. Он не будет этого делать.
То была их последняя встреча. На мгновение они снова оказываются в машине рядом с домом Мануэля в Биркеншоу и хихикают в темноте зимнего утра. Уотт чувствует тепло чашки чая холодными кончиками пальцев. Мануэль чувствует, как съеденное подступает к горлу, как будто его сейчас стошнит. Уотт видит, как Бриджит Мануэль мимолетно поднимается из тени гостиной Мануэля и снова падает, проглоченная темнотой.
Диков и Маккей сидят, откинувшись на спинки стульев.
Мануэль спас жизнь своей матери.
Питеру и Уильяму грустно, что это должен был быть он. С самого начала все должно было закончиться здесь.
Глава 20Вторник, 27 мая 1958 года
Это – финал. Питер Мануэль собирается давать показания в свою пользу. Он встает, расстегивает пиджак и почти взбегает на свидетельскую трибуну. Поворачивается лицом к суду. Люди на балконе, юристы, газетчики не спускают с него глаз. В отличие от большинства свидетелей, он не отводит взгляд, а сам пристально смотрит на них. Он возбужден. Он долго ждал этого момента.
Теперь они должны узнать, каков он на самом деле.
Джон Уэйн Гейси[62] хотел написать свою историю. Тед Банди[63] хотел быть писателем и представлял себя в суде. Карл Панцрам[64] написал свою автобиографию и представлял себя в суде. Панцрам проплыл по миру, насилуя и убивая мужчин и мальчиков, проплыл с полной командой по Конго из Лобито-бэй и вернулся один, но насытившийся. Когда Панцраму не нравились показания свидетелей в суде, он пристально смотрел на них и проводил пальцем по горлу. Питер Мануэль написал роман. Всю его жизнь люди отмечали, как сильно ему нравится рассказывать истории. Даже давно, в Борстале, видели, как ему нравится рассказывать истории.
Ну, начали! У него никогда не будет бо́льшей аудитории, и такой проницательной. Здесь сидят настоящие писатели: журналисты, газетчики, романисты. Здесь Комптон Маккензи[65]. Он читал Ломброзо[66]. Он отмечает, что в Мануэле, вероятно, есть примесь испанской или сицилийской крови. Такие люди увидят то, что не могут видеть журналисты. Они увидят Другого Возможного Питера.
Мануэль сперва говорит так быстро, что лорд Кэмерон просит его сжалиться над стенографистом. Питер любезно улыбается, глядя сверху вниз на человека, который записывает каждое его слово для протокола, и начинает говорить медленнее.
Он говорит шесть часов, почти не заглядывая в записи.
О каждом отдельном убийстве Мануэль рассказывает историю. Рассказывая, он вспоминает свидетельские показания, слово за словом, инсценирует маленькие эпизоды, пересказывает диалоги. Иногда, чтобы начать новую главу, он читает детали отдельного обвинения, прежде чем перейти к открытому против него делу.
В пользу защиты – его уверенное изложение, тот факт, что он обвиняется в ужасающих преступлениях, но просто стоит здесь – ноги, волосы, пиджак – и говорит и ведет себя как нормальный человек. Ведь не мог же он совершить те ужасные поступки, верно? Но, с другой стороны, кто мог? Ну, кто-то же это сделал…
Против него почти все, что говорит Мануэль, как он ведет себя и что он подразумевает. Десять минут шестичасового монолога – и все в зале суда понимают, что Мануэль совершил катастрофическую ошибку: он не должен был говорить. Питер не понимает, что чувствуют другие люди. Он никогда этого не понимал. Он мог лишь догадываться. Он умеет читать выражения лиц и видеть знаки, которые говорят ему, испуган кто-либо или смеется. Но никакой взаимности в этом нет. Он не чувствует даже слабого эха того, что чувствует его слушатель.
Энн Найлендс: это был не он. Само собой, он в то время работал неподалеку, в Управлении газовой промышленности. Копы подозревали его в преступлении по одной-единственной причине: десятник на той работе позвонил им и рассказал, что Питер появился на работе в день после убийства с царапинами на щеке и кровью на сапогах. Ну, а Питер – прямой человек. Он не будет болтать ни у кого за спиной. Поэтому он пошел повидаться с десятником и перемолвился с ним парой слов.
Все понимают, что он имеет в виду под «парой слов». Тот парень, говорит он, уволился с работы и уехал, чтобы устроиться где-нибудь в другом месте. Где-нибудь там, где поспокойнее.
Он хихикает.
Мануэль считает, что именно так настоящие мужчины улаживают свои разногласия. Он полагает, что в его рассказе Питер Мануэль – человек, владеющий ситуацией, которого уважают другие мужчины. Другие мужчины его не уважают. Они боятся его, потому что он псих.
Конечно, говорит он, свидетели заявляют, будто видели его в Ист-Килбридже в ту ночь. Но они не могли его видеть, потому что его там не было.
Полиция тогда не спускала с него глаз, обыскивала его дом, конфисковала его одежду, изводила его, изводила его мать. Его голос срывается, когда он говорит: «мать». Члены жюри присяжных с надеждой поднимают глаза. Они хотят увидеть в нем человечность. Но Мануэль продолжает. Он не собирался терпеть приставания полиции. Он решил действовать. Он велел журналистам сфотографировать его и опубликовать историю об убийстве на первой странице местной газеты вместе с его фотографией. Питер поднимает газету так, чтобы ее было видно. Под заголовком «Местный житель под подозрением» – фотография Мануэля, который стоит перед машиной в рабочей одежде. Он улыбается в камеру. Это было опубликовано, но кто-нибудь после выступил с заявлением и опознал его? Нет. Почему? Потому что его там не было.
Питер переходит к убийству Изабель Кук и зачитывает обвинение. Он читает негромко и медленно, надеясь, что, возможно, его слова звучат печально. Они звучат не печально, а издевательски.
«28 декабря, на тропе между Маунт-Вернон-авеню и Кенмуир-авеню, Маунт-Вернон, вы напали на Изабель Уоллас Кук (17 лет), Каррик-драйв, 5, Маунт-Вернон, и схватили ее, боролись с ней, утащили ее в поле, сорвали с нее одежду, завязали вокруг ее шеи бюстгальтер, а вокруг ее лица и рта – головной платок, отобрали у нее пару туфель, расческу, веер, палантин, косметичку и сумочку и убили ее, и таковое убийство предусмотрено законом об убийствах 1957 года, раздел 5, параграф 1-а».
Присяжные уже слышали, как несчастный мистер Кук говорил об исчезновении своей дочери и о том, как нашли ее тело. Их тронуло его тихое достоинство. А теперь Мануэль говорит дурацкими голосами.
Что ж, Мануэль не совершал этого убийства. Его там не было. Он не знал, где было тело. Гудолл и Манси знали, где оно закопано, и просто отвели его туда посреди ночи, а после сказали, будто он рассказал им, где оно.
«Я стою на ней». Кто на самом деле так говорит? Человек может сказать: «я стою на этом» или «я стою на могиле», но «я стою на ней»? Никто так не сказал бы.
Он не говорит ничего сочувствующего об Изабель или Энн, двух мертвых семнадцатилетних девушках. Для него они всего лишь покрытые кожей сцены в пьесе о нем самом.
Один из присяжных в заднем ряду зевает, но ловит на себе взгляд Питера, спохватывается и смущенно закрывает рот. Мануэль не понимает, почему того смущает зевок.
Потом он говорит об убийствах Уоттов. Он рассказывает суду, как повстречался с Уоттом в «Уайт-холле» и как тот был так впечатлен Питером, что пригласил его выпить. Уотт во всем ему признался. Он рассказал Питеру, что доехал обратно из «Кэрнбана» за одну ночь и убил собственную семью. Он не знал, что сестра его жены будет в доме, но она там была, поэтому он застрелил и ее тоже. Он собирался связать свою дочь, но в итоге убил ее. Уотт собирался просто ее связать, чтобы она освободилась на следующее утро, к тому времени как Уотт вернулся бы в отель «Кэрнбан» и обеспечил себе алиби.
Мануэлю не приходит в голову, что Вивьен Уотт узнала бы своего отца, если б тот ее связал. Он говорит, будто Уотт рассказал ему, что «все вышло из-под контроля» и он убил и ее тоже. У него ушли все силы, чтобы после этого не обратить оружие против себя самого. Он оказывает Уотту такую любезность.
Позже тем вечером, который они провели вместе, Уотт признался в «Глениффере», что, прежде чем убить свою семью, он заплатил Чарльзу Таллису пять тысяч фунтов – то была часть тщательно разработанного плана. Таллис должен был вломиться в дом Уотта после убийств и ограбить его, чтобы все походило на кражу со взломом и казалось, будто убийца провел там долгое время, – это обеспечило бы Уотту алиби. Таллису также полагалось взять револьвер, оставленный Уоттом в доме, и спрятать его.
Мануэлю не приходит в голову, что Уотт мог бы сэкономить пять тысяч фунтов, устроив беспорядок в собственном доме и спрятав свой револьвер. Питер не упоминает, что у Чарльза Таллиса есть железное алиби, подтвержденное многими свидетелями. Он просто игнорирует этот факт.