Больше всего времени занимала готовка. Каждый день примерно за час до темноты приходил Питерс, оставлял ботинки на веранде, и они садились ужинать вместе. Он привык, что к его приходу ужин ждал на столе. Овощи росли в огороде; их приходилось собирать или выкапывать, тщательно промывать от земли, а в доме не было кранов. Воду носили ведрами из дождевой бочки, а когда вода в бочке кончалась, ходили на реку. Вскоре Кэтрин узнала, что «картошка сама себя не почистит». Картофельное пюре тоже само себя не сделает. В кладовке хранились кукурузные початки – их надо было чистить. Хлеб пекли из муки. Забитые куры были все в перьях, их приходилось ощипывать. Дела находились всегда. С утра до вечера Кэтрин была чем-то занята.
Поначалу Марта пугала Кэтрин, и дело было не только в ее татуировках. Она никогда не умолкала и, кажется, совсем не нуждалась в собеседнике. Могла говорить с Кэтрин, с Морисом, лежавшим в лихорадке без сознания, а если оставалась одна, продолжала бурчать себе под нос. Еще она напевала обрывки разных незнакомых песен.
Пока Морис болел, Марта спала в кресле в гостиной, а Кэтрин – на полу, на матрасе, набитом пухом хлопкового дерева. Даже во сне Марта никогда не затихала. Она, как и сам старый фермерский дом, скрипела, стонала и вздыхала. Всхрапывая, просыпалась, вставала, подкладывала свежее полено в огонь и ворошила пламя кочергой. Бесконечно бродила между гостиной и кухней, где на плите всегда грелся чай, булькал отвар или тушилось мясо. Даже когда Марта садилась на стул или в кресло, она не сидела тихо. Вязала свитера, шарфы и перчатки, держа вязальные спицы в скрюченных пальцах.
А еще Марта вечно шутила обо всяких ужасах: о том, как можно отрубить себе пальцы топором, перерезать горло кухонным ножом, попасть под копыта лошади и угодить в костер. Она хохотала и рассказывала, как курица после того, как ей отрубят голову, продолжает носиться по двору, и кровь хлещет из обрубленной шеи.
Всякая жуть и напасти лишь забавляли Марту. Как-то раз она пошутила, что, если Питерс не раздобудет мяса к ужину, придется раскормить на убой одного из братьев Кэтрин.
Марта постоянно вворачивала «туалетные словечки» – отец Кэтрин называл так плохие слова. Дерьмо, говно, задница, жопа, лохматка, хрен, хер – чаще всего «хер собачий», что могло относиться как к Питерсу, так и к сломанному консервному ножу. Поначалу Кэтрин вздрагивала и пятилась, будто Мартины слова причиняли ей физическую боль. Лишь позже она догадалась, что Марта не вкладывала никакого смысла в эти ругательства и могла назвать «сукиной дочерью» подтекавшую трубу, «паршивой прошмандовкой» – курицу, плохо несущую яйца, а «гребаным адом» – все что угодно, и плохое, и хорошее. Эти слова были лишь украшением, как татуировки на ее теле.
На четвертое утро в дом влетела птица, заметалась и защебетала в гостиной. Кэтрин не испугалась, она любила птиц. Но Марта увидела птицу и заголосила. Кэтрин быстро распахнула окна, и птица вылетела на улицу. Марта была безутешна.
– Это же голубь, голубь! – причитала она. – Голубь в доме – к скорой смерти.
Кэтрин испуганно покосилась на Мориса.
– Он улетел. Я закрыла окна.
Марта взглянула вверх, на потолок, будто птица могла по волшебству вернуться.
– Ладно. Будем надеяться, ничего плохого не случится.
Кэтрин не только помогала ухаживать за Морисом и работала на ферме, но и присматривала за Томми. По ночам братик возвращался в дом, его притягивали свет и тепло. Он спал на полу у камина в гнезде из одеял. Но днем он предпочитал быть на улице. Чаще всего Кэтрин находила его за домом возле дождевой бочки; он стоял, разинув рот, и смотрел на воду. Если он терялся, она первым делом искала его там. Когда пыталась оттащить, он мычал и отбивался. Лицо искажала уродливая гримаса, и у Кэтрин слезы на глаза наворачивались. Проще было его не трогать.
Только на третий день Марте удалось пристально рассмотреть рану Томми при дневном освещении. Она раздвинула его грязные волосы и присвистнула сквозь широкую щель между передними зубами.
– Что там?
– Ничего себе он шмякнулся.
– Он ударился, когда машина упала с утеса.
– Скорее, когда та приземлилась.
Кэтрин пропустила черный юмор мимо ушей.
– Но он поправится?
Марта не хотела огорчать девочку и сообщать, что ее братец разбился, как Шалтай-Болтай, и его уже не собрать. Мальчик отдернулся, и прежде чем убрать руку, Марта почувствовала, как кость под тонкой кожей сместилась, а палец уткнулся во что-то мягкое, как губка.
– Не волнуйся, детка. Думаю, с ним все будет в порядке.
Утром пятого дня у Мориса спала температура.
Припухлость на ноге не сошла, но кожа уже не была ядовито-красной. Он стал спокойнее спать. Примета с голубем не подтвердилась.
Марта разбудила Кэтрин, как только рассвело. Протянула ей мальчишеские брюки и старый свитер, пропахший сигаретным дымом. Кэтрин надела его; он свисал ей ниже колен.
– Слишком велик.
– Зато не замерзнешь. Пойдем, детка.
– Куда?
– Увидишь.
Кэтрин покосилась на спавшего на диване Мориса.
– Все с ним будет хорошо, – сказала Марта.
Долину укрывали тени, и было холодно, хотя траву не подморозило. Бледно-голубое небо сверкало, и Кэтрин прищурилась. Марта встала на веранде и скрутила самокрутку из табака, который достала из лежавшего в кармане кожаного кисета. Она облизнула край папиросной бумаги.
– Надень вот эти резиновые сапоги. Должны быть впору.
Кэтрин повиновалась, но сапоги оказались велики, и пятки в них болтались, хотя Марта дала толстые шерстяные носки. Она сунула ей в руки металлическое ведро.
– Держи. Пригодится.
– Зачем?
Марта зажгла сигарету спичкой.
– Увидишь.
Она спустилась с крыльца и вышла за калитку. За ней тянулась полоска дыма. Вскоре штанины Кэтрин выше сапог промокли от травы. Они прошли мимо кладбища. Увидев могилы, Кэтрин занервничала. Полдесятка деревянных столбиков торчали из земли в чистом поле; в высокой траве их было почти не заметно. Дождь и лишайники почти стерли вырезанные на дереве имена.
– Тут лежат ваши родственники?
– Нет. Прежние хозяева этого места.
Вскоре они очутились на лугу, где паслись две коровы. Животные подняли головы и посмотрели на них. Кэтрин опасливо взглянула на коров и следом за Мартой перелезла через забор. Лепешки влажного зеленого навоза дымились на холоде. Марта указала на трехногую табуретку у забора.
– Держи.
Они подошли к коровам. Кэтрин боялась подходить близко.
– Темненькая на сносях, – сказала Марта. – Знаешь, что это значит?
– У нее будет маленький, – ответила Кэтрин и продемонстрировала свои знания, добавив: – Теленок.
– А знаешь, как он туда попал?
Кэтрин покраснела.
– Ха!
Марта загоготала, закашлялась и согнулась пополам. Когда приступ прошел, сплюнула в траву. Вытерла нос рукавом и еще раз затянулась.
– Ты же раньше коров не доила?
– Нет.
– Ничего сложного, надо только приноровиться. Я покажу. Давай табуретку.
Забрав у нее табуретку, Марта взгромоздилась на нее и поставила ведро под брюхо коровы. Ее распухшие пальцы обхватили вымя.
– Ближе подойди. Издалека корову не подоишь.
Кэтрин опасливо подошла.
– Господи, да не укусит она. Теперь смотри. Держишься здесь, вверху. Видишь?
– Да.
– Держать надо крепко, но больно не сжимать, иначе старая сука тебя лягнет.
Кэтрин нервно покосилась на костлявые коровьи ноги и заостренные копыта.
– Смотришь?
– Да.
– Тяни. Вот так.
Длинная молочная струйка задребезжала о стенки ведра.
– Видишь?
– Да.
– Белое золото. Молоко очень полезно. Такая худышка, как ты, мигом на молоке раздобреет. – Белая струя снова хлынула в ведро. – Видишь, что я делаю?
– Вижу.
– Теперь сама попробуй.
– Что вы, у меня не получится.
– Получится. Давай.
Кэтрин неохотно поменялась с Мартой местами. Села, почти коснувшись лбом коровьего бока, мерно вздымавшегося с каждым вдохом. Внутри коровы слышались странные звуки; запах животного ударил в нос и в рот.
Кэтрин боязливо потянулась и взялась за вымя. То было одновременно твердым и мягким. Корова пошевелилась, и Кэтрин убрала руку.
– Пробуй, – сказала Марта, – но помни, весь день мы тут торчать не можем.
В первый раз получилось добыть лишь несколько капель молока. Те уныло плюхнулись в ведро. Она чувствовала на себе взгляд Марты. Сжав сильнее, потянула вниз, как та показывала. Хлынул мощный поток.
– Получилось!
Марта просияла и похлопала Кэтрин по плечу.
– Молодец. Продолжай, там еще много осталось.
Молоко полилось прерывистой струйкой. Когда Марта велела ей прекратить, у нее разболелась рука.
– Неплохо для первого раза.
Кэтрин гордо несла назад наполовину полное ведро, стараясь не расплескать драгоценное молоко. Дома Марта отвела ее на кухню и показала, как разлить молоко по бутылкам с помощью воронки.
– Часть выпьем, а из остального сделаем масло и сыр. Что останется, отнесешь поросятам.
Вечером Марта снова повела ее доить корову. В этот раз Кэтрин надоила больше, а времени потратила меньше. Утром они снова вернулись к загону. Кэтрин освоилась и уже не боялась прижиматься лбом к коровьему боку. Мерное дыхание животного ласково убаюкивало. Марта заглянула в ведро.
– Да у тебя талант.
Кэтрин улыбнулась.
– Спасибо.
– Теперь это будет твоя работа.
– Каждый день?
– Два раза, утром и вечером. Я присматриваю за твоими братьями, так почему бы тебе не помочь?
– И верно, – ответила Кэтрин совершенно искренне.
Глава пятнадцатая
Третья неделя апреля, 1978 год
– Господи, вы только посмотрите на него, – услышала она голос Питерса. – Кретин никчемный. Кэтрин поставила ведро на траву возле дома. Она набирала воду из дождевой бочки. Питерс и Марта сидели на веранде и ее не видели. Питерс пришел на ужин – он почти каждый вечер заходил, – но за стол еще не садились. После ужина взрослые обычно пили, курили, играли в карты, шашки или нарды у огня в гостиной. Кэтрин тоже училась играть.